Литературная критика

• Начало.

Люсетт уверяет, что, когда они поженились, Селин тут же сел за
работу, не собираясь ничего праздновать. Даже своим самым близким
друзьям он не предложил выпить в честь их свадьбы, чем
ужасно их всех разозлил.

В 1941 году один знакомый предложил Селину вступить в организацию
франк-масонов. Селин ответил отказом, но изъявил желание
«посмотреть, как все это происходит». Люсетт вместе с Селином
отправились на собрание, происходившее в подвале церкви
Сен-Жермен-де-Пре. Там стоял огромный стол, вокруг которого сидело
множество народу, почти как на картине «Тайная вечеря»...
Впоследствии Люсетт очень часто возвращалась к этой теме и
была убеждена, что если бы Селин тогда согласился, то обрел бы
влиятельных покровителей, однако он был законченным
индивидуалистом.

В 1942 году Селин и Люсетт собрались отправиться на лето в Сен-Мало,
как они это обычно делали, но немцы им запретили, и они
отправились в Кэмпе, в психиатрическую лечебницу, которую
возглавлял знакомый Селина, доктор Мондэн. Страстный любитель
живописи, он отправлялся по ночам на этюды и утром возвращался
сияющий от счастья, неся под мышкой очередное абсолютно
черное полотно. Его жена периодически предпринимала попытки
выброситься из окна, а больные прислуживали за столом и на
кухне. Одному из них, ранее разрезавшему свою жену на мелкие
кусочки, обычно поручалось разделывать на кухне мясо.

Интересно, что в самом начале немецкой оккупации Парижа Жан-Поль
Сартр явился к Селину с просьбой походатайствовать у
оккупационных властей о постановке его пьесы «Мухи». Однако Селин
отказался, сославшись на то, что не имеет никакого влияния на
немцев. Сартр не поверил и затаил обиду. После войны
объявивший себя одним из активных участников Сопротивления Сартр
принял самое активное участие в травле Селина, обвиняя его в
том, что тот сочинил свои антисемитские и расистские памфлеты
специально по заказу немцев и за деньги. В своих поздних
романах Селин, в свою очередь, называл Сартра не иначе, как
«Тартр» или же «Сартир». Помимо прочего, Селин считал Сартра
одним из самых наглых своих плагиаторов, которые беззастенчиво
обворовали его, присвоив себе практически все его
художественные открытия. Именно в этом, то есть в желании избавиться
от своего главного конкурента, он и видел главные причины
развязанной против него в послевоенные годы клеветнической
кампании.

Хорошо известно, что после окончания войны Селину и Люсетт пришлось
бежать в Копенгаген, где они поселились у подруги Селина,
танцовщицы Карен Мари Йенсен. В декабре 1945 года за ними
пришли полицейские, которые ужасно их напугали, так как они
решили, что это просто какие-то люди, которые явились их убить,
потому что все полицейские были в штатском. Селин и Люсетт с
котом Бебером в сумке выскочили на крышу из мансарды, где
они жили, и бросились бежать, совсем как в американском
боевике, однако их почти сразу же повязали.

Кстати, Селин в то время всегда носил с собой пистолет для
самозащиты и цианистый калий для того, чтобы в случае чего покончить
с собой. Тогда датские полицейские при обыске, помимо
пистолета, обнаружили у него еще и хирургические инструменты, и
заподозрили Селина в том, что он тайно делал аборты. Ко всему
прочему, соседи Селина тут же донесли полицейским, что в эту
квартиру постоянно приходили какие-то девушки.

Трудно сказать, что эти девушки делали у Селина, и вообще, правда ли
это — подозреваю, что нет, и соседи просто специально
оклеветали подозрительного иностранца... Хотя я и слышала, что
когда они с Люсетт жили еще на Монмартре, у Селина,
действительно, чуть ли не каждый день появлялись новые любовницы.
Правда, в основном это были женщины с лесбийскими наклонностями,
так как Селин любил наблюдать за тем, как они развлекаются.
Он даже писал в письме к своему американскому знакомому
Милтону Хиндусу: «Я всегда предпочитал красивых женщин-
лесбиянок — на них очень приятно смотреть и, кроме того, их
сексуальные призывы ни к чему меня не обязывают».

Как бы то ни было, но в Копенгагене Люсетт и Селин были арестованы.
Люсетт обвинили в шпионаже и десять дней продержали в камере
с пожилой датчанкой, убившей своего мужа и присвоившей себе
его деньги. Люсетт не говорила по-датски, а Селин не
разрешал ей произносить ни одного слова на этом языке, хотя одно
слова она все-таки выучила — «broad», то есть «хлеб».

Когда Люсетт приходила в тюрьму на свидание с Селином, она всегда
приносила в сумочке Бебера. Он не шевелился и только в самый
последний момент, как будто прощаясь, протягивал Селину
лапку. Люсетт утверждала, что даже печь она топила в своей
квартире исключительно ради Бебера, чтобы тот не умер от холода.
Таким образом, Бебер невольно помог ей тогда выжить.

В датской тюрьме Селина постоянно подвергали как физическим, так и
моральным пыткам: например, сообщали, что его освобождают,
одевали, сажали в автобус, а потом привозили обратно в тюрьму.
Не менее часто ему приходилось выслушивать известие о том,
что сегодня он будет расстрелян... Селин потерял в тюрьме 20
килограммов, и его поместили в тюремную больницу. Он лежал
там за ширмой, и когда рядом с ним умирал пациент, Селин
должен был звонить в специальный колокольчик, после чего
приходили санитары и забирали труп.

Селин пробыл в тюрьме больше года, но, в конце концов, адвокату все
же удалось добиться его освобождения. В день его возвращения
Люсетт купила прекрасную магнолию с белыми цветами. А когда
Селин пришел домой, все белые цветы опали — остались одни
ветви.

После тюрьмы здоровье Селина было окончательно подорвано: теперь он
ходил, опираясь на палку, и чувствовал себя ужасно. Зиму
сорок седьмого-сорок восьмого годов они провели в небольшой
комнатке тюремного сторожа, который временно согласился уехать
в Ментон, где жила мать Люсетт. Вообще, в Дании им
приходилось постоянно переезжать с места на место. В конце концов,
адвокат Селина Миккельсен предложил им поселиться неподалеку
от Корсора, в своем летнем домике на берегу Балтийского моря,
где они и провели три года. Люсетт каждое утро купалась в
Балтийском море, даже в мороз, а Селин потом согревал ей ноги
банками с кипятком. В результате, Балтику, как и Данию,
Селин возненавидел на всю оставшуюся жизнь — за однообразный
серый цвет воды и неба, холод и мрак. В романе «Ригодон» он
дает довольно емкую характеристику Дании и датчан, которая, на
мой взгляд, не утратила своей актуальности и по сей день:
«Дания расположена в самой верхней части Европы и своими
очертаниями напоминает лебединую голову... сейчас мы проезжаем
через Шлезвиг, как раз там, где шея... а на границе шея
заканчивается... там, где Фленсбург...Что-то в этом роде (...)
этот пейзаж мне знаком... фермы, как в Нормандии... вот только
пастбищ нет... здесь земля такая скудная, а трава такая
чахлая, что скотина никогда не выходит из хлева... и зима
длится невыносимо долго, почти круглый год... на все полевые
работы остается только два месяца!... тогда они бросаются на
свои жуткие поля и пытаются лихорадочно впихнуть в них сразу
все, что только возможно: пшеницу, кормовые культуры,
картофель, фасоль... однако больше всего мне нравится результат их
упорного труда, у которого тоже весьма характерный
«балтийский вкус»... совершенно пресный... треска, клубника, фасоль,
спаржа — одно с полным успехом может заменить другое... все
имеет одинаковый «балтийский вкус»... к счастью, я думаю, что
где-нибудь через двести тысяч лет волны и ветер вообще все
у них отнимут, сотрут с лица земли, унесут, сметут... Данию,
Тиволи, тюрьмы, монархию, сельское хозяйство... все эти
ужасы... и у меня есть основания так говорить!.. они ведь два
года продержали меня в тюряге, совершенно ни за что ни про
что, а просто для развлечения... зато я теперь совершенно не
чувствую себя обязанным пропагандировать эти места
туристам...(...) в этой стране всегда не хватало камней... и не только
камней... всего!.. однако этим ловкачам удается неплохо
выкручиваться, вот уже много веков эти тупые рыла содержат
своих сутенеров, проституток и их клиентов!.. (...) вернемся к
нашим датчанам! наверняка вы и сами знаете, что они никогда
не воевали, а всегда занимались снабжением, и не более
того... как той, так и другой стороны... а потом они просто
примазываются к победителю, и дело в шляпе!.. главное — вовремя
определиться! тогда все будет в порядке, у них будут и бабки,
и слава! и от туристов опять отбою не будет...».

Только в середине 1951 года Селин и Люсетт наконец-то снова смогли
вернуться во Францию. Сначала они прилетели в Ниццу, а затем
переехали в Ментон, где, как я уже сказала, в то время жила
мать Люсетт.

Люсетт каждый день тренировалась, чтобы не потерять физическую форму
— прыгала на скакалке, отчего внизу в салоне тряслась
хрустальная люстра. Как-то утром служанка принесла им записку,
где было сказано: «Вы чрезвычайно нас обяжете, если прекратите
свои забавы». На что Селин ответил служанке: «Передайте
госпоже, что мы не хотим ни к чему ее обязывать»,— и, обращаясь
к Люсетт: «Люсетт, давай, прыгай, тебе осталось еще
двадцать раз». Селин не хотел, чтобы Люсетт жила исключительно за
его счет и не разрешал ей отказываться от уроков танцев,
которые позволяли ей зарабатывать деньги. «Если у тебя не будет
денег, ты даже рта открыть не сможешь»,— неизменно повторял
он Люсетт. И она, действительно, всю жизнь, до глубокой
старости продолжала давать уроки танцев. Ученицы приезжали к ней
домой. Зал для упражнений сохранился в Медоне до сих пор: с
зеркалами и балетными станками вдоль стен...

Ставший последним пристанищем Селина дом в парижском пригороде Медон
был куплен в августе на деньги от продажи двух
принадлежавших Люсетт ферм в Нормандии. А переехали они в Медон в
октябре 1951 года. Тогда Селин и переписал заново их супружеский
контракт, в соответствии с которым единственной владелицей
дома становилась Люсетт. Он как будто чувствовал, что после
его смерти его дочь Колетт попытается выгнать Люсетт из
дому...

После смерти Бебера Люсетт нашла для Селина нового товарища, купив в
универмаге «Самаритэн» попугая Тото. Тото поселился в одной
комнате с Селином, где постоянно разбрасывал его рукописи,
и порой Люсетт слышала, как они беседуют на одним им
понятном языке. Люсетт в своей ванной комнате тоже завела множество
птиц, для чего на окнах там были установлены решетки. Птицы
летали там и вили гнезда. Когда она, лежа в ванной, читала
журнал, они клювами пробивали страницы, желая обратить на
себя внимание. Начиная с 1951 года в Медоне у них было 50
собак и бесчисленное количество кошек. Люсетт подбирала на улице
всех брошенных животных.

Окончание следует