Проза

Пришлось вставать рано, искать коняшку.

Поиски эти, вроде бы ничем не примечательные — такое случалось
пару-тройку раз в году — с самого момента пробуждения нагнали на
него злость и даже едва контролируемую ярость. Сечунья по
своей отвратительной неискоренимой привычке прыснула в его
сонное лицо холодной водой. Варфолька вскочил, потом зарылся
злобно в ватное одеяло, все пропахшее некоей травкой от
страшных маленьких жучков, селящихся в белье каждую зиму. Потом
снова вскочил, взвыл сначала от холода, затем от злости, и
бросился к умывальнику, шепча отвратительные ругательства в ее
адрес и всякие страшные заклинания типа — чтобы у нее к
вечеру прихватило поясницу, или — чтоб у нее выпали последние
зубы.

Заклинания иногда помогали. Он относил это на счет магической силы
своего гнева и усердно молился потом в углу перед
Богоматерью, брови которой собирались над переносицей, а взгляд
становился по-настоящему осуждающим.

По таким моментам Сечунья всегда узнавала о том, что он желал ей
нехорошего, долго грозила ему адским пламенем, рассказывала,
что бывает с теми, кто желает зла своему ближнему, а затем
миролюбиво принимала наивное пацанское покаяние, слезы
вперемешку с оправданьями, сопли, плотно облепившие верхнюю губу, и
какие-то малопонятные истошные обещания.

...По маленьким одиноким следкам возле сетчатой калитки он узнал,
что коняшку никто не отвязывал. Как и прошлой весной, он
пожелал себе большей воли. Варфолька смиренно проглотил обиду —
на ночь коняшку привязывала Сечунья. Стало быть, она должна
была идти на его поиски. А она только ткнула в него березовой
клюкой, он испугался, так как видел, какие следы на спине
соседских мальчишек оставляет ее малоприметный истершийся
наконечник, и плюнул, соглашаясь. Погрузил ноги в согревающий
войлок.

Умял привычную пресную лепешку и двинулся в путь.

...Вдалеке, чуть возвышаясь над линией заснеженного горизонта, в
лучах рассвета розовел лес. Идти пришлось долго. Ноги в войлоке
сначала заледенели, а потом и вовсе потеряли
чувствительность. Варфолька подавил шкодливое искушение забежать минут на
десять в магазин к тетке Мусе, выклянчить у нее травяного
отвара, а, может быть, и шоколадку. Удавалось это ему совсем
нечасто, а только в те дни, когда она чрезмерно перебирала,
сидела за пластиковым прилавком с бриллиантовой слезой в
косом глазу и, едва завидев кого-то из бесхозных детей — других
в поселке не было — по-актерски убедительно заводила одну и
ту же протяжную песню:

Бе-едненький ты мой,
Несча-а-астный ты мой,
Сиро-о-отка сладкая,
Угостись конфе-е-еткой!

Но это было нечасто, а во все остальные дни Муся хватала тряпку,
сохнущую на старомодном обогревателе, и снайперски запускала ею
в просителя, затем, будто бы смягчившись, подергивала
накрашенным глазом и лениво спрашивала: Как там погодка? Снег-то
еще идет?

Варфолька обычно отвечал: Да уж весна на дворе давно! Первое мая —
международный день трудящихся алкоголиков, правда, Мусь?

Она усматривала в этих словах совершенно справедливый укор ее
профессиональному пьянству и затухала, утыкаясь в счеты или
кроссворд.

А в этот раз ему не хотелось ее дразнить, ему нужна была коняшка,
иначе Сечунья выдерет и оставит его голодным.

Проклятая Сечунья.

Бедная Сечунья...

Траву она секла ловко. И крепко. За то и назвали.

Только это все по молодости... До войны еще, когда был у нее
какой-то скоропортящийся от бесконечной заботы муж,
скороулетучившийся со всех горизонтов и оставивший на сердце незаживающий
гноящийся рубец, источающий зловоние и грязь — все в сторону
других людей, которые Сечунью с тех пор, в общем-то и не
любили. И дом ее обходили стороной.

Варфолькиным родителям она была родственницей дальней, не то бабкой,
не то теткой. А сам он в детстве считал ее дедкой — из-за
седоватых усиков, плотно облюбовавших ее верхнюю губу. Сейчас
он знал, как беспощадно она их щипала, воя от боли и злости
на природу-мучительницу, да они все равно вырастали с
немыслимой скоростью, и тогда Варфолька ехидно обзывал ее
Щипуньей.

Сейчас своим неглубоким семилетним сознанием он понимал, какое
одолжение сделала ему усатая родственница, забирая к себе. С
родителями что-то случилось незадолго до его четырехлетия. Ему
не хотелось лишний раз об этом слышать или вспоминать, а
Сечунья никогда не навязывалась с разговором. Просто они исчезли
вдруг из его жизни, опустели в доме деревянные полки с их
шерстяными вещами, все снесли на широкие сани особо
нуждающиеся земляки, а потом пришла эта страшная и совсем неласковая
бабка-дедка и за ухо свела до своего низенького, пугающего
неустроенностью, косенького дома. Там первым делом она пнула
его к иконам, а затем долго и обстоятельно объясняла, что
теперь для него началась совсем другая жизнь, и за что
конкретно будет он удостоен пинка или оплеухи.

В общем-то, это были ее обычные страшилки. По старческому ли
слабоумию, или по природной особенности — она была страшно
непоследовательна. Могла вдруг расчувствоваться и залепетать
какой-нибудь косноязычный сказ. Повествования были в основном из
Жития Святых, иногда припоминала Сталина и Зюганова, но
начинала путаться, перескакивать с одного факта на другой и, слыша
Варфолькины насмешки, стервенела и могла влепить по затылку
до слез и больно. Да и откуда ей было знать — телевизора в
доме не было, старый приемник расстроился еще прошлой зимой,
а были только старые газеты, беспорядочными лохмами
накиданные в сенях. Иногда Варфолька приносил и свежие — давала
Муся или соседская ребятня, но читал он для своего возраста
плоховато, а Сечунья даже и в очках умудрялась пропускать
слова, коверкая предложения так, что все равно было не понятно.

Вот он и слушал бесконечно-упоительные истории с не очень ему
понятным, но непременно счастливым концом, повторял за бабкой
сложные и немыслимо-четко осевшие в этой дряхлой склеротической
голове слова молитвенных канонов. И иногда поплакивал
втихаря, фантазируя себе совсем иное. Про родителей и отличное от
нынешнего буквально всем собственное будущее.

Потом наступал новый день, и все как-то забывалось...

На дороге, идущей в рыхлый простор деревенского поля, следов было
множество. Варфолька потерял коняшкин след, расстроился, сел
на пенек, пошевелил онемевшими пальцами ног, пытаясь их
разогреть. Сечунья забыла дать ему колючие шерстяные носки, а
возвращаться было поздно, да и далеко...

Он трижды прочитал «Богородица Дево, радуйся...», размашисто перекрестился.

Она всегда ему помогала, даже в моменты, когда взгляд с иконы,
казалось, был по-настоящему суров. Все образовывалось. Его нутро
теплело, а Сечунья смягчалась, давала ему картошки и не
приставала с ненавистной, одной единственной книгой по
дошкольному чтению, которую даже спустя полтора года он не мог
одолеть.

— Бестолкуша,— бормотала она, махая безнадежно на него.— Бестолкуша, бесполезша!

— Ба-а,— спросил он однажды,— а если мне хорошо помолиться, что,
смогу я выучиться читать, чтобы ты от меня отстала?

— Бесовская душа, да разве для этого молятся, чтобы пользу себе выпросить!

— А для чего?!

Он увернулся от иссохшего, не по-стариковски меткого кулачонки. И
тут же получил вторым. Через минуту правая сторона лица, а
особенно надглазье, стала жесткой, как позавчерашняя лепешка.

Смягчившись через часок, она рассказала ему одну из многочисленных
своих историй о юном, как и Варфолька, семилетнем отроке,
встретившем в поле чудесного старца, явившегося для того, чтобы
подарить ему благодать Божью и книжное разуменье. Отрок
этот имел такое же имя — Варфоломей, а после этого, обретя
способность к знанию и продвинувшись в учении, ушел в монашескую
жизнь и прославился на всю Русь под именем Преподобного
Сергия.

— Ба-а, а давно это было?

— Да уж не позавчера, бестолкуша...

Варфолька медленно впустил в грудную клетку воздух, до отказу выпятив грудь.

— Ба-а, вот что — прямо так попросил и сбылось? И я так могу?

— Тьфу, прорва, чего пристал, могу, могу! Преподобный Сергий Богом
был избран еще до своего рождения, соблюдал заповеди и не ел
мясо по пятницам, а всей душой стремился к светлому знанию,
а ты — бестолочь ленивая, только и умеешь, что на завалинке
дразниться, да кошек гонять...

Вообще-то его звали Володька. Экстравагантное имя было заслугой
Сечуньи, которая утверждала, будто именно так его следовало
назвать по Святцам. Когда ребенок оказался в ее доме, она
переменила ему имя и строго-настрого велела не ныть по этому
поводу. Сечунья давно привыкла к одиночеству, воспринимала его
нормально, без слабонервностей и тоски, и к нему, малолетнему,
относилась как к приблудной, бестолковой собачонке — с
христианским терпением и потаенной, не выводимой никакой
молитвой и никаким покаянием, злостью. А Варфолька еще и в прошлую
весну, когда добежал до соседней деревеньки пресловутый
коняшка, задумался о том, что бы он сделал, если бы с неба
явился к нему ангел в человеческом обличии...

Попросил бы доброго урожая картошки.

Чудесного воскрешения родителей...

Матери-то уж точно. Она была тихая и миленькая, нескладного
телосложения — с большими ногами, узкой грудью и очень теплыми
руками. Потом, после их исчезновения, и особенно после
переселения в Сечуньин дом, он часто вспоминал именно эти ладони,
источающие богатое сладкое тепло, немного влажные от постоянного
волнения, испытываемого ею в каждое мгновение собственной
жизни. Мать трепетно волновалась, видя как усиливается
снегопад, по-детски задиристо сердилась на чужих кошек,
повадившихся греться возле теплого порога их домика, волновалась до
валокордина за подвыпивший кураж папани... Волновалась очень
от того, что Варфолька поздно начал говорить и складывать
цифры... Но кругом все твердили — выровняется, нагонит, чего ты
себе голову дуришь!

Когда ее не стало, он часто в отупении смотрел на собственные ладони
— вечно мерзлые, в иссушенных трещинках, и думал, что,
видно, слеплен из другого — песочного теста.

Что еще? Попросил бы, чтобы нашелся свободолюбивец-коняшка, и чтобы
старуха задевала куда-нибудь свою березовую палку, чтобы она
не храпела так громко ночами, и, может быть, чтобы волосы у
нее над верхней губой росли медленнее и реже...

Он сделал шаг в сторону от дороги, нога провалилась в пышный сугроб,
серая галка слетела с ветки, опрокинув ему на голову
холодный снег. Варфолька огляделся и возле самой опушки леса, над
присыпанным сизым пеньком, увидел его.

Человек был одет в черное и довольно тонкое одеяние с накинутым на
маленький затылок капюшоном, стоял к Варфольке спиной, и
спина эта казалась костлявой и гипертрофированно треугольной,
стремительно сужающейся к ягодицам и очень широкой в районе
плеч, ссутуленных, каких-то не человеческих, словно бы под
одеяньем скрывались птичьи крылья.

Мальчик сделал несколько шагов к странной темнеющей фигуре,
подспудно отметив, как заколотилось сердце, совсем не сбоку, а
словно в самом центре груди, вырываясь из-под ребер, как
пойманная птица. И ноги понесли его, замирающего от благоговейного
страха и предвкушения, что сбудется — ну вдруг ведь —
сбудется его задумка, и все желания воплотятся в жизнь...

Вместо этого взгляд неожиданно упал на тоненькую ярко-желтую лунку,
что пробила в снегу теплая жидкость, покидающая незнакомца,
а взгляд уперся в розово-карий, крохотный кусок его
детородной плоти.

Оба вздрогнули.

Первый от неожиданности. Второй от ворвавшейся в сознание грустной
мысли — не он, не ангел это, черт раздери, опять все
прахом...

Незнакомец торопливо отпрянул, застегнулся, с любопытством взглянул
на Варфольку и улыбнулся ему маленькими губами, скрывающими
крупную щербину на верхней десне.

Не он... пронеслось снова, и взгляд потух, а пойманная птица,
заточенная внутри грудной клетки, успокоилась и горько застыла.

— Привет,— сказал незнакомец,— Ты заблудился, что ли?

— Нет,— потупился юный отрок.

— А чего? Ходишь тут среди бела дня, людей пугаешь, смотри вон...—
он вытянул вперед иссушенные, почти как у Сечуньи, руки,
демонстрируя их дрожь.

— Так,— отмахнулся Варфолька,— коняшку ищу, не видали?

Незнакомец хитро прищурился, рот его насмешливо скривился, и щербина
стала заметна еще сильнее, отчего лицо сделалось почти
уродливым. Варфолька вдруг осознал, что в этом лесу, среди
мерзлых деревьев, он совсем один напротив незнакомого мужичка в
черном одеянии, и совсем не знает его настоящих целей.

— Коняшку, говоришь? А как зовут-то твоего коняшку?

— А никак не зовут. Коняшка и все.

— Ну, ну...— пробормотал незнакомец, оправляя полы своего темного
одеяния-балахона и немного отступая назад. Попятился и
Варфолька, ступая вновь онемевшими, совсем бесчувственными ногами,
проваливаясь в мерзлый снег и тихо чертыхаясь после каждого
шага.

— Так не видали? — глупо переспросил он уже с солидного расстояния.

И этот в темном снова, как и в первый раз, вздрогнул.

Глаза его взволнованно бегали, а на языке вертелось грубое, что
могло бы враз напугать так нелепо появившегося, синеющего от
холода мальчишку. Но он молчал, поджидая, что тот
самостоятельно даст стрекача.

А он осторожно пятился, и все смотрел, смотрел испытующе,
вопросительно. С чего бы это, а?

Пегий коняшка стоял рядом, в овраге, аккуратно привязанный к стволу
тонкой осины, и ждал своего наездника. И он, Гавроня —
скиталец, уставший от холода, побитый за шулерскую игру в карты
на близлежащем вокзале, скинутый в снег на первой платформе
личностями в неопознанных формах, заприметил лошадь еще с
дальнего конца поля, тогда, когда уже готов был пуститься в
длинный путь к давно утерянному дому. И вот, наткнулся на
мальчишку... И что это за любопытный нос-кнопка? Откуда эти
старые, стоптанные войлочные сапожки? И взгляд? Довольно
пронзительный и покорно-выжидающий? Какой бывает у верующих...
Верующих... Ну да, конечно, должно быть, дитя природы и бабкиного
воспитания, готов побиться с кем хочешь за эту лошадь, лишь
бы не возвращаться домой к тумакам и укорам.

— Ты, слышь меня, паренек,— осторожно и миролюбиво позвал Гавроня.—
Лошадь я твою не отдам, ты уж меня прости... Она мне самому
нужна, до дому добраться, так что не стой. Уходи...

— Хорошо,— согласился Варфолька, повернулся спиной, пожалуй, уж
слишком стремительно, чтобы скрыть резко нахлынувшие слезы.
Представилось лицо Сечуньи и иссушенная рука с зажатой меж
пальцев березовой палкой... От страха он начал читать слова
спасительной молитвы, когда Гавроня снова его окликнул:

— Да ты прости меня, малец!

— Богородица Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с тобою...

— Не обессудь, а то мне самому и до утра не дойти...

— ...Благословенна Ты в женах, и благословен Плод чрева Твоего...

— Ну, бывай, сочтемся, не горюй...

— Яко Спаса родила еси душ наших...

Солнце стояло где-то далеко и высоко, когда Варфолька снова нашел
свои утренние следы. Ноги его от быстрой ходьбы и смиренной
подготовки к вечерней трепке совсем разгорячились, липкий пот
собрался вдоль позвоночника, а сердце, как и там, на лесной
опушке, вновь рвалось вверх.

Тихо посвистывая сквозь свою щербину, поплевывая на серый,
подтаявший снежок, поглаживая гладкий пегий бочок коняшки, стоял
Гавроня. Ветер усилился, разметал сухие, жиденькие, похожие на
стебли зимней травы волосья под легким, украденным у проезжих
цыган, балахоном. Он улыбался, вспоминая глупую улыбку
светловолосого отрока, будто специально явившегося в эту
обледенелую глушь, дабы уберечь его, Гавроню-вора,
Гавроню-обманщика, Гавроню-говнюка от очередного пунктика в бесконечном
списке жалких делишек его мелкой жизни, проплывшей чередой
незначительных бесконечных эпизодов с побоями и болезненным
забытьем.

Он подтолкнул лошадь, хлестнул ее влажной ладонью по ягодице, и на
один короткий миг ему показалось, что ветер стих, а путь,
стелящийся через это твердое, заснеженное поле, вовсе не так
тяжел, как показалось вначале.

Коняшка нагнал его уже возле магазина. Варфолька долго стоял на
дороге, полуобнимая его за холодный бочок.

— Спаситель,— бормотал он удивленно и счастливо.— Спаситель ты мой
бестолковый, вот уж я тебя привяжу, вот убежишь, окаянщина!..

На промерзшей шерстке, еще теплое, сохранилось хлесткое
прикосновение странного человека.

Из помещения с пластиковым прилавком гулко раздавалось в ветреном воздухе:

Бе-едненький ты мой,
Несча-а-астный ты мой,
Сиро-о-отка сладкая,
Угостись конфе-е-еткой!

Варфолька накрепко стиснул коняшкину сбрую и решительно двинулся в
сторону покосившегося дома Сечуньи, злорадно повторяя: А
говорила, что бестолочь... А говорила, что не смогу.. Х-хе, не
смогу...