Проза

Когда-то очень давно зацепила мое внимание статья в
«Энциклопедическом словаре» о ком-то, кто родился в конце того века и умер в
1954 году. Стоит этому ничтожному факту всплыть в памяти,
как он запускает воображение — и вот что получается.

Я представляю, что речь шла о члене-корреспонденте каких-то наук —
это достаточно распространенный уровень достижений и вполне
достаточный, чтобы попасть в «Энциклопедический словарь».
Представляю, что у него был отец, не меньшая знаменитость, даже
большая — значит, о нем тоже была статья, но на нее я не
обратил внимания. Наличие такого отца нужно мне, чтобы жизнь
его сына, члена-корреспондента, сделалась протяженней, чем
его реальная жизнь, отмеренная датами рождения и смерти. Дело
в том, что статьи о знаменитых отце и сыне обычно
соседствуют, и тогда жизнь каждого из них я мысленно могу продлить за
счет жизни другого — так, как если бы механически складывал
две статьи. (Один из моих самообманов, заглушающих мысли о
скоротечности собственной жизни).

То столетие, в котором началась жизнь члена-корреспондента, выглядит
таким же унылым и разреженным, как тогдашние проселочные
дороги, если на них смотреть издалека и сверху (с
какого-нибудь сарая). В основном они пустынны, одна-две телеги в день.
Машин нет. Как вид транспорта они появятся лет через
пятьдесят. Ближе к концу столетия плотность населения повышается
(примерно так, как накапливается народ у какого-нибудь выхода),
потому что, во-первых, увеличивается само количество людей;
во-вторых, уже много чего будет изобретено, это все
сгрудится к порогу между столетиями.

Термин «порог» употреблен мной почти в прямом смысле. Столетия,
начиная с девятнадцатого и туда дальше, в «глубь истории», я
представляю в виде разных пространств, выстроенных впритык один
за другим. Некоторые похожи на кинопавильоны, только
значительно больше, глазу не ухватить ни стен, ни крыш; некоторые
— на открытое место, что-то вроде степи, в разных точках
которой одновременно происходят «исторические события». (То,
что в театре называется «симультанность»). А в двадцатый век я
попадаю так, как будто выхожу из павильона на улицу — сразу
окунаюсь в простор, шум, суету. Может, спустя какое-то
время, отойдя в прошлое, он тоже оденется в какую-то оболочку,
но пока так.

Общая тональность пространства предыдущего столетия кажется мне
мрачной из-за так называемого «технического прогресса». У
человека, получившего советское толкование истории, он
ассоциируется с потогонной системой: забитая станками и людьми
мануфактурная фабрика, грохот, смрад, надзиратели и склоненные над
мануфактурой головы — так, что лиц не разглядеть. Конец
девятнадцатого века — это место скученности вот таких безликих
людей («простых») вперемежку с философствующими франтами, а
мимо них трусят последние экипажи и вприпрыжку носятся первые
автомобили, уже перешедшие из объектов испытаний в предмет
роскоши. Толпы людей хлынули сюда, к порогу открывшейся
возможности то ли отдать себя в рабство мануфактуры, то ли с
шиком прокатиться по улицам — в экипаже или автомобиле.

В этой толчее я могу встретить еще молодого отца
члена-корреспондента. Так как ему (отцу) предстоит когда-нибудь оказаться в
словаре, то из толпы он должен выделяться — видом аккуратного
оптимиста. Оптимизм поможет ему добиться цели, аккуратность
оградит от мести людей за успех. (Член-корреспондент еще не
родился). Сейчас он спешит на встречу с кем-то, уже много
чего добившимся в этой жизни, чтобы, с одной стороны, проявляя
вежливость и хорошие манеры, взять от него что-то полезное
для себя, а с другой, со свойственной возрасту
самонадеянностью, но вежливо и в мягкой форме, изложить с в о й взгляд на
жизнь вообще и на проблему, которая скоро станет главным
содержанием его жизни. У него еще все впереди — место в
«Большой Советской Энциклопедии» и в более узком, избранном, кругу
— в «Энциклопедическом словаре».

На тот момент он еще сохраняет в членах бодрость и упругость
(спортом всерьез никогда не занимался, только за компанию). А вот
другое его состояние — прошло достаточно времени, и он
заметно изменился. Он уже нагружен лишними килограммами и
собственной значимостью — в обществе и профессии, которой посвятил
эти годы. (Члену-корреспонденту уже двадцать с чем-то).
Помимо ожидаемых (естественных) изменений в его фигуре можно
будет заметить и кое-что незапланированное природой: его голова
будет втянута в плечи явно больше, чем это приличествует
возрасту и званию. В таком положении голова закрепляется в тех
случаях, когда человек пребывает в постоянной готовности к
компромиссу. Немного от склонности к рассуждениям, когда за
тебя уже все решили, немного от ожидания удара. Как-никак это
уже двадцатые годы двадцатого столетия. Известно, что это
за годы в нашей стране. И какие качества, помимо выдающегося
ума, должны были быть у его обладателя, чтобы выжить.
Впрочем, чем бы человек ни обладал, он мог выжить и мог не выжить.
Людей, уничтожающих других людей, не интересуют никакие
качества...

1954 год член-корреспондент встретил в своей квартире,
четырехкомнатной, обязательно с паркетом, просторным холлом со
стеклянными дверями и большой кухней. В одной из комнат — до потолка
полки с книгами, тяжелый стол, два громадных кресла из
кожзаменителя и разная сувенирная мелочь — как-никак поездить
пришлось много, всюду друзья, или хочется думать, что друзья.
Квартиру он приобрел сам, она не перешла к нему по наследству
от знаменитого отца, когда-то, еще в то мрачное время,
владевшего квартирой на ...(называется любая из улиц в центре
старой Москвы). Собственная квартира — зримое свидетельство
того, что человек умеет чего-то добиваться в жизни своими
силами. Может, юный членкор, тогда еще никто, так же глупо рвался
к самостоятельности, как это делают многие в таком
возрасте; может, он был настолько хорошо воспитан, что знал: всему
свое время, в том числе и самостоятельности. В любом случае
такая шикарная квартира, тем более полученная от
государства,— это хороший итог для члена-корреспондента, сына более
знаменитого папаши (и более талантливого).

Я застаю его в самом начале 1954 года, числа 2-го января (день
смерти в словаре не указан), когда уже отошла головная боль после
новогоднего застолья (вряд ли он много выпил, вряд ли он
вообще когда-либо помногу выпивал. Может, один раз — по
молодости).

Итак, 2-го января, утром, но не в восемь утра, как обычно, а чуть
позже — около десяти... объясню, почему не в девять и не позже
десяти. Когда ты приступаешь к делам после десяти, в
организме начинает накапливаться сожаление, что ты запоздал,
совсем немножко, но для слабой психики достаточно, чтобы сказать
себе: «Ну, сегодня уже начинать не стоит». Это я про себя,—
может быть, член-корреспондент так не рассуждает... не
рассуждал. Может, у него была недюжинная воля, но речь идет о
специфическом дне — второй день года, уже не конец того и еще
не начало этого, действие привычных закономерностей ослаблено
неопределенностью. А если до девяти — есть опасность
несоответствия того, что ты собираешься делать (напомню, что
настрой на работу пока не очень серьезный), тому времени, которое
ты собираешься на это потратить. Опять же, сужу по себе и
по всем ленивцам вроде меня; у настоящих, серьезных
членов-корреспондентов таких проблем быть не может. Но в этот день,
2-го января 1954 года почему бы не позаимствовать у ленивцев
их соблазнительную праздность? Почему не побаловать себя, не
расслабиться, не поиграть в легкомысленность? Во всяком
случае, я очень желаю этого члену-корреспонденту, так как знаю,
что его ждет в скором будущем. И даже придумал ему погоду,
соответствующую наслаждению остатками жизни. Это должен быть
зимний день с голубым небом, солнечный — небо должно быть
голубейшее, чтобы на это кто-нибудь обратил внимание. А снег
белейший. За окном не должно быть машин, чтобы не пачкать
снег и не нарушать интровертности. Я думаю, что и с тем и с
тем проблем не было: окна в квартирах таких достойных жильцов
выходят во двор, на детскую площадку, а в это время она еще
пуста и вся припорошена выпавшим ночью снегом. Для полноты
картины он должен был тихо-тихо, нежно-нежно «ложиться на
землю».

Ладно, 9 часов 40 минут... Еще сумеречно, домочадцы досыпают самое
сладкое. Кстати, кто там среди домочадцев? Если ему под 60,
то с домочадцами, способными подыграть его настроению, могут
быть сложности. Это жена, во-первых. Вряд ли он садится за
рабочий стол с мыслями о том, чтобы «сберечь сон любимой». На
любимую она уже не тянет, во всяком случае, мне бы не
хотелось, чтобы в его глазах она оставалась все еще любимой. Не
потому, что там уже нелюбовь — просто всему должна быть своя
мера, не хотелось заставать его сюсюкающим. Мой герой рад,
что на пути от своей постели к рабочему столу он никого не
встретил — так мне больше нравится. Еще кто? Дети уже
взрослые, с вечно недовольными, не любящими мордами. Слава богу, что
давно живут отдельно — между прочим, в квартире, добытой
также его трудами. Приходят редко, и каждое их посещение
приносит не радость, а разочарование — все поспешно, с легким
раздражением от необходимости приходить. Да не приходите вы,
черт вас дери! Мне достаточно моей неистребимой любви к вам,
которая не нуждается в поддержке вашими визитами. (Может, он
считал себя более счастливым в семейной жизни, но, опять же,
мне приятнее было бы знать, что он думает именно так, как я
написал — между счастьем и глупостью слишком тонкая
перегородка; если бы я о своем герое знал хоть что-то
н а в е р н я к а, можно было бы
ему доверить быть счастливым, не рискуя представить его
глупцом).

И внуки. Они уже в таком поганом возрасте, когда дедушки-бабушки
занимают место уходящего поколения, а они (внуки) относятся к
этому с пониманием умничающих недоумков.

Сам он об уходе, скорее всего, еще не думал. Во всяком случае,
сейчас его мысль направлена только на содержание текста перед
глазами. Я дарю ему еще больше: текст его может удовлетворить.
Главные мучения с текстом остались до встречи
нового года. Так он себе тогда наметил — и вот удалось. Как
почти все в его жизни. А теперь он с удовлетворением графомана
водит карандашом вдоль напечатанных строчек, убеждаясь, что
все получилось складно. И не зря.

Все, что заслуженно им трудами, воспитанием — пришла, наконец,
благодарность отцу, царствие ему небесное! — является к нему
почти полным ответом на вечный вопрос «в чем смысл жизни». В эти
прекрасные минуты совсем не хочется вспоминать, как ему
приходилось уворачиваться от ужасов жизни, извиваться, «быть
себе на уме», в чем он, кстати, преуспел больше, чем отец,
потому что был менее талантлив,— и слава богу, будь у него
таланта чуть больше, он бы запросто мог не дожить до светлого
одна тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года, 2 января.

Похоже, что на протяжении двух жизней — отца члена-корреспондента и
сына — год 1954 самый светлый. Хотя и связан с печальным
событием — смертью члена-корреспондента не запомнившихся мне
наук (что, собственно, и неважно). Правда, то, что он
последний, этот год, знаем только мы — читающие о нем и пишущие о
нем, а сам член-корр может пребывать в замечательном
заблуждении, что «все еще впереди». Не обязательно ведь, что он долго
болел или как-то готовился к уходу. «Настал тысяча
девятьсот пятьдесят четвертый год»,— мог даже радостно произнести
член-корреспондент с предвкушением запланированных на этот год
удач. Мне кажется, похожее настроение в это же время должно
было быть у большинства населения планеты. Что-то такое
случилось в человеческом сознании в 54-м году. Может, людям
надоела перманентная борьба меж собой, и им потребовалась
передышка. Или, наоборот, собственные достоинства сочетания цифр
«1954» подействовали благотворно на сознание человечества.
Цифра «4» отличается постоянством в нейтралитете; цифра «9»
похожа на борца сумо, а весомость и сила излучают спокойствие
и доброжелательность. Такое соседство справа и слева
нейтрализует чванливость и самолюбование цифры «5». А эгоцентризм
Единицы усмирен доверием быть впереди.

(Сам я, честно говоря, по поводу своего 1954 года ничего радостного
и светлого вспомнить не могу. Мне 15 лет, переходный
возраст: все противно, и я, наверно, всем противен. Жили мы
впроголодь, я ходил в шароварах со штанинами разной длины — первая
попытка матери самостоятельно обшивать семью. Изменения в
стране — «оттепель» — тоже задели только вершки сознания: я
еще слишком недоразвит, чтобы быть приемником общественных
настроений. Тем не менее, издалека этот год мне тоже видится
светлым промежутком между детством и последующей жизнью.).

В 11 утра наступает пик. Итак: 2-е января, 11 утра, небо голубое, за
окном белый снег. Солнышко. (Не уверен, что этот день и на
самом деле был солнечным).

Все!

Лучше ничего больше не будет.

***

Мое воображение никогда не продлевает жизнь члена-корреспондента до
конца. Может, это помогает мне сохранять иллюзию, что в
любой момент я могу зайти в его дом, подняться на лестничную
площадку его квартиры и обнаружить, что дверь не закрыта,
потому что меня уже ждут.