Проза

• Начало.

Из цикла «Война»

Шплинт — это маленький человек. На блатном. Я где-то читал, что
армейский жаргон включает очень много слов из уголовного. Умник
тот, в статье своей вякнул, что, мол, «армия близка с
уголовщиной». Мудак. Прошёлся бы по улицам, послушал бы, о чём и
как люди разговаривают у нас. Вон, школьники нынешние как
бодро по фене шпарят — что же, «школа близка с уголовщиной»?
Нет, серьёзно, эти писаки иногда такими дебилами бывают.

Шплинт и был тем самым пятым бойцом. Я ж в самом начале сказал, что
остался с пятью сидеть, а сам всё о четверых говорил. Шплинт
сидел несколько в сторонке от нас, и я, если честно, был
даже рад этому. Есть такие люди, с которыми не хочешь
находиться рядом инстинктивно.

Он был маленьким даже для гражданского (надеюсь, вы понимаете, что я
хочу этим сказать), а для армии он и вовсе казался
непригодным. Как его-то занесло сюда? Наверняка ему приходится
несладко. Маленьких не любят. Не любят на гражданке, не любят,
должно быть, и в армии. Да скорее всего. Их не очень охотно
принимают в тусовку — они ж не смотрятся со стороны. Каждый
может почувствовать своё превосходство над маленьким
человеком. Кем бы он ни был — хоть видным политиком, хоть удачливым
бизнесменом, разъезжающим на шестисотом мерсе. Я знаю. Он
может добиться чего угодно, но из-за своего роста он всегда
будет неполноценен. В известном смысле маленький человек
обречён.

В армии таким ещё хуже. Очень удобный объект для насмешек и
издевательств. Шплинту, скорее всего, от сослуживцев доставалось по
полной. Это было видно по ему понурому виду, без единого
намёка на что-нибудь светлое. Он и так-то не был красавцем —
прыщи плотным слоем покрывали левую половину лица, другая
половина, хоть и была немного почище, всё равно была
обезображена прыщиками, язвочками и оспинками. Да и без прыщей лицо его
было гадким каким-то.

Где-то год назад я видел почти такого же — мелкого, прыщавого и в
военной форме. Я проходил тогда по Дворцовой площади, а там —
репетиция парада, на носу были какие-то праздники. Тот
мелкий стоял в ограждении — цепь из курсантов опоясывала площадь,
чтобы праздно шатающиеся не мешали репетиции. Начальник — я
прямо вижу, как он при этом ухмыльнулся,— поставил его на
углу ограждения. На этом «ответственном посту» (ведь
контролировать нужно два направления) он смотрелся жалко и нелепо,
словно впадина в ряду стройных и высоких курсантов.
Гражданские игнорировали его и нагло срезали за ним — выгоды особой
это не давало, но удовольствие доставляло. Мелкий, впрочем,
на них тоже не реагировал. Видимо, просто понимал, что это
бессмысленно — его не воспринимают всерьёз. Он уже привык к
такому обращению. Сослуживцы смотрели на него так, как смотрят
на бездомную собаку, которая всё время лежит у входа в
магазин и уже совершенно никого не волнует. Мелкий, похоже,
смирился со своим положением — как и с тем, что военной карьеры
ему никогда не сделать: в лучшем случае станет «замом»
начальника какой-нибудь части в захолустье...

Нынешний мелкий, Шплинт,— точная копия того, «парадного», только
форма у этого была до ужаса грязная и потрёпанная. И руки тоже
грязные. Просто лапы. У остальных тоже, но там хотя бы форма
в относительном порядке, немного пыльная, но чтоб
неопрятная — это нет.

Шплинт на зов Банзая торопливо, угодливо подскочил.

— Чего? — хлюпнул носом.

— Шплинт, дай-ка мне иголку,— Банзай сказал это развязно. Видимо, со
Шплинтом иначе и нельзя было. Слава сплюнул.

— А, щас,— Шплинт быстро пошёл назад к своему вещмешку, почти что побежал.

Усмешки на лицах ребят стали ещё шире.

— Рембо,— вполголоса процедил Саня.

Все прыснули. Надо думать, они уже привыкли к такому «кадру» —
наверное, просто хотели показать мне правильное отношение к этому
маленькому человечку.

— На,— Шплинт уже вернулся, в одной руке он держал свой грязный
дырявый, в каких-то подтёками вещмешок, а в другой — новенькую и
блестящую иголку. И нитку с уже завязанным узелком, к
которому прилепился комок пыли.

— Спааасибо,— выдохнул Банзай. Ребята снова гоготнули.

Воспользовавшись своей «нужностью», Шплинт сел рядом с нами. Рядом
со мной, чёрт бы его побрал. Загорелые и обветренные лица
бойцов, хотя ничего выдающегося из себя и не представляли —
нормальные, простые лица мужчин, живущих суровой жизнью,— они,
эти лица, ещё больше подчеркнули уродливость Шплинта. Хотя и
в лице мелкого ничего из ряда вон выходящего, никакой
патологии, не было. Но почему-то просто гадкое лицо. «Модная»
причёска Деревянного, с такой чёлочкой, редкими
прядями-зубчиками, начала мне казаться воплощением вкуса. А я ведь терпеть
не могу такие причёски: везде коротко, чуть ли не под ноль,
а спереди — чёлочка — тьфу!

Сплюнул не я, сплюнул Банзай. Брезгливо поморщившись, он аккуратно
убрал с нитки шплинтовский комочек пыли и, послюнявив нитку,
попытался продеть её в угольноё ушко. С первого раза у него
не получилось. Со второго — тоже. И с третьего. С такими
лапами — немудрено.

— Ну как ты делаешь! Как жопу в валенок пихаешь! — не выдержал Слава.

— А, может, он наоборот! — вставил Деревянный.

— Что «наоборот»? — так и подскочил Банзай. Он только собирался
снова послюнявить нитку.

— Валенок в жопу,— отозвался Деревянный немного даже с удивлённой
интонацией, что его «наоборот» сразу нельзя было понять.

— Да идите вы...— Банзай, похоже, не на шутку обиделся.

— Ладно, ладно,— начал сразу Деревянный.

— Чё вы к человеку пристаёте,— Саня подал голос.— Сами, что ли, с
первого раза вставить можете?

— Да мы просто,— начал оправдываться Слава.

— Вот просто и идите на хуй,— огрызнулся Банзай. Тут, наконец, нитка
вошла в ушко.

— Во! — мне даже показалось, что радость Славы искренна и
неподдельна, словно произошло какое-то действительно выдающееся
событие.

— Всё нормально, всё спокойно,— пропел Саня.

Обстановка сразу разрядилась, все повеселели — даже облажавшийся
Банзай. На Шплинта же никто не обращал внимания, да тот и не
пытался как-то выделиться. Сидел, сложив руки на коленях,
втянув голову в плечи. Не прогнали, и то ладно,— казалось,
говорил его вид.

В противоположность «подготовительной операции» шил Банзай хорошо —
ладно и ловко. Иголка так и ходила в его пальцах —
туда-сюда, туда-сюда. Странно смотрелась тоненькая игла,
поблёскивавшая на солнце, в больших и грязных пальцах. Все в заусеницах,
с траурной каёмкой под ногтями, они были воплощенный
протест столь тонкой работе. Я заметил у Банзая на указательном
пальце татуировку — «Улыбок вам». «Улыбок» — на первой
фаланге, «вам» — на второй. К чему бы это? Спросить напрямик у
Банзая я не решился.

— Братва, кто со мной до пэхэдэ дойдёт? — поднялся на ноги Саня.

— Хавчик — это дело,— в голосе Банзая прозвучало одобрение.

— Да, надо бы на дорожку,— согласился Слава.— Я пойду, Сань,— он тоже вскочил.

Они разобрали свои автоматы, Деревянный и Банзай молча взяли своё
оружие и положили рядом с собой. Слава напялил кепку, а Саня
так и пошёл с непокрытой головой — кепка под погончиком.
Остались я, Банзай, Деревянный. Ну и Шплинт.

— Что такое «пэхэдэ»? — спросил я у Банзая.

— Пункт хозяйственного довольствия,— не поднимая головы от своего
шитья, произнёс он.

Он собирался ещё что-то сказать, может, разъяснить подробнее, что
такое этот самый пункт хозяйственного довольствия, но тут
Деревянный пересел к нему поближе, пододвинул ящик, на котором
сидел, и они начали о чём-то говорить приглушенными голосами.
Из тех обрывков, что долетали до меня, я понял, что
разговор шёл об отношениях с каким-то «хомутом», прапорщиком.
Деревянный уговаривал Банзая влезть во что-то, а тот не
соглашался ни в какую. Они ругались. Меня это задело. Даже не знаю,
почему. Во всяком случае, как-то не по-товарищески это —
дождаться, когда «братья» уйдут (а они друг к другу только так и
обращались: «брат», «братан», «братишка», «братуха»), и
начать за их спинами что-то обсуждать. Ладно, в конце концов,
это не моё дело.

Короче говоря, так получилось, что я остался со Шплинтом «наедине».
Конечно, он обратился ко мне первым — ну, не я же. Шплинт
стрельнул покурить. Но я уже раздал весь свой запас, да и сам
ведь смолил, как паровоз, чего уж там,— в чём смущённо (я
действительно смутился) и признался. Шплинт спокойно кивнул,
как будто ничего иного и не ожидал, как будто никто никогда в
такой ситуации и не давал ему сигарет, как будто он сам
понимал, что не достоин того, чтобы нормальные люди угощали его
сигаретами. На его лице не было даже разочарования.

Чуть позже («Ты что, и вправду деревянный?» — услышал я в этот
момент раздражённый голос Банзая) Шплинт спросил у меня время.
Зачем, чёрт возьми, ему время?! Даже я успел понять, что
времени здесь нет,— нет, как понятия, нет, как физической
величины. То, что вертолёт должен прилететь за нами через два часа
(точнее, уже через час, нет, наверное, уже через полчаса!),
ничего не значит. Эти два часа могут растянуться даже на два
дня. Он вообще может не прилететь! Зачем здесь нужно время?
Здесь всё пребывает в независящем от секундной стрелки
континууме. Во всяком случае, на мой гражданский взгляд.

Сколько времени, я всё равно сказать не мог,— часов не ношу, а
мобила отключена. И не буду я включать, а потом вводить пин-код,
а потом ждать, когда она пропищит. А если бы и была включена
— не стал бы я лезть в карман и смотреть, какие цифры там
значатся под сакральной надписью «нет сети» (пять часов назад
была). Я так никогда не поступаю. Ведь если человек спросил
время, значит, у него нет ни часов, ни мобилы, а если он
увидит, что у меня есть мобила, то он может и круто
обломаться. Как же — у меня есть то, чего нет у него! Я, конечно,
нисколечко не виноват в том, что у него нет мобилы, а у меня
есть, но ему-то моя мобила послужит прекрасным напоминанием,
что у него, у лоха, мобилы нет, поэтому он, детина неразумная,
и спрашивает время у прохожих. Нет, я не добрый и не
учтивый, я уже всё объяснил. Просто такой человек свой «облом» на
меня направит — ну, там, сразу помрачнеет, угрюмо буркнет
«спасибо», а то и вообще задёргается как-то. А мне это
неприятно, я — человек нервный и впечатлительный, мне много не
надо, чтобы завестись и из себя выйти. Поэтому я никогда не
говорю, сколько времени. Ну, если только приблизительно знаю —
смотрел недавно или ещё что.

«Нет, не знаю»,— мотнул головой я. Шплинт опять — ноль реакции.
Только носом шмыгнул.

Тут я понял, что знать время ему совершенно не нужно было, так же
как не нужна была ему и моя сигарета — да курит ли он вообще?
Ему просто хотелось поговорить, потому что никто с ним,
скорее всего, не говорит. Я не из этих краёв, я — человек
гражданский, значит, можно не опасаться того, что я буду
относиться к нему точно так же, как и его сослуживцы. Чёрт возьми,
так и до жалости недолго дойти. А что, действительно, откуда я
знаю, что он гад и чмошник, с чего это я вообще взял, я ж
не знаю здесь никого и ничего. Может, не надо мне о нём так?

М-да, рассентиментальничался я. Дальше — хуже. Я подумал, что этого
мелкого Шплинта никакая девушка никогда не назовёт
хорошеньким, никогда не погладит его — нежно и искренне — по голове,
она не встанет на цыпочки (ха!), чтобы чмокнуть его в щёку,
она не будет названивать ему по телефону и трепаться с ним
часами, и ещё — никто никогда не пригласит его никуда (уж
ему-то точно не придёт в голову пригласить куда-нибудь
кого-нибудь), никто не позовёт его пить пиво в баре на главной улице
города, никто не встретит восторженными воплями его
появление на своей свадьбе или каком-нибудь другом торжестве,
никому не придёт в голову выстроиться в очередь, чтобы должным
образом поприветствовать его, да просто поздороваться, никто
не будет думать о нём часами, его никогда не будут обсуждать
с увлеченьем и восторгом... Никто, никогда... Даже самые
«близкие» ему сейчас люди — Банзай, Деревянный, Слава и Саня —
не называют его «братом» — просто и по-мужски. Мне стало
окончательно жалко его.

А потом мне стало стыдно этого чувства. Мне стало стыдно, что я
понял Шплинта, что я увидел его будущее. Мне было стыдно
чувствовать жалость к нему и потому ещё, что он догадывался об этой
жалости, что он хотел её, что она была нужна ему... Стыд
трансформировался в другое чувство. Я ж говорю, мне много не
надо. Меня взбесило, что я нужен этому шпендику для такой
низкой цели, я — что-то вроде жилетки, в которую можно тайком,
мысленно выплакаться. Меня взбесило, что здесь, на этой
«тотально мужской территории» мне отводится совершенно немужская
роль, что я... Это просто противно! Он взывает ко мне о
помощи. Не явно, конечно, а подсознательно. Ну и что? Я что,
должен из-за этого, извините за выражение, кипятком ссать и
туманом пукать? Я разве виноват, что он уродился таким
недомерком — не только физическим, но ещё и моральным? Конечно, ещё
и моральным! Ему нужно не «выговориться», как я говорил до
этого о бойцах, ему нужно «пожаловаться». Согласитесь —
разница есть! Настоящий солдат — он выговаривается, а баба и
тряпка — она жалуется. Чёрт бы его побрал, сидит рядом, молчит,
сопит в две дырочки, заполненные соплями. Не просто ведь
молчит — жалость из меня качает, силу себе мою забирает! Вот
гнида! Упырь!

Вдруг подо мной на земле появился тёмно-красный кругляшёк. Потом ещё
один. Потом ещё. Это кровь. Из моего носа. Я выхватил
платок из кармана, заткнул нос и запрокинул голову назад.
Докурился, мля. Мне ж нельзя курить, я говорю. Ещё и выпендрился не
по погоде — тепло здесь, очень даже тепло, а снять лишнюю
одежду не хочу — хватит с меня и ноутбука украденного, тем
более, что в любой момент, может, придётся хватать ноги в руки
и бежать, а разбрасываться одеждой я не привык. Я не жадный
— просто новые шмотки не люблю. И в теньке-то негде
укрыться — только там, вдали, виднеются деревца какие-то, но я не
уверен, что они заслуживают звания полноценных деревьев.

Платок пропитался кровью. Всё, не течёт больше у меня из носу.
Износу нет носу! Бред какой! Ну, что же, ха-ха-ха! теперь я
смогу, не моргнув глазом, говорить, что я пролил кровь на войне,
вот. Когда я стану старым пердуном, я буду с полным правом
бить себя кулаком в грудь и, брызгая слюной, кричать
какому-нибудь молокососу: да я кровь за тебя на войне проливал!
Тьфу, от таких мыслей и от чрезмерного количества выкуренного
табака стало тошно.

Это всё гипертония. Из-за неё-то меня в армию и не взяли. Моим
родителем, правда, пришлось дать на лапу военному комиссару —
чтобы моя болезнь оказалась достаточно серьёзной для «отмазки»,
но это уже второстепенное обстоятельство. Курить мне нельзя
из-за неё. И пить. И травкой балдеть. И волноваться. И
перенапрягаться. И вообще чёрт знает что мне ещё нельзя делать
из-за неё! На самолётах я, если честно, недолюбливаю летать,
плохо мне в них делается. Бояться не боюсь — ведь есть такие
люди, которые на самолётах боятся летать, а я не боюсь —
просто не люблю, стараюсь избегать. На поездах зато очень
люблю ездить. Если не слишком долго. Вот на вертолётах не летал,
так что теперь узнаю, каково это. Для моего здоровья.

— Что это с тобой? — Банзай наконец заметил моё плачевное положение.
На лице Деревянного появился интерес.

— Да так, ерунда, давление у меня,— поспешно отмазался я и начал
стирать кровь с лица.

— Может, помочь что надо? — даже куртку свою отложил, подошёл ко мне.

— Не, всё нормально, уже прошло, у меня бывает так,— мне стало
неудобно. Ещё не хватало, чтобы обо мне заботились, как о барышне
какой.

— Слушай, Шплинт, сбегал бы ты за водой, видишь, человеку плохо!
Отереться надо...

Ну уж нет! Только этого мне и не хватало! Да он меня сейчас с говном
съест, Шплинт этот! Да, вон уже, забегали глазки.

— Нет, послушай, Банзай (я впервые назвал его так), всё нормально,
не надо ничего! — я не выдержал и закончил фразу на
повышенных тонах.

— Ну, смотри... А то мыльнопузырные принадлежности у меня недалеко, достану...

— Не, спасибо, всё нормально! — я улыбнулся. Точнее, попытался улыбнуться.

Я скомкал платок и убрал его обратно в карман, но потом ещё долго
сидел и тёр рукой у себя под носом — просто для того, чтобы
убедиться, что крови на лице больше нет. Нехорошо получилось.

— Вёсла на воду! — это весёлые Санёк и Слава вернулись. Термос с чем-то несут.

— Щас порубаем! — Деревянный потёр руки, но как-то отрешённо: с
Банзаем, похоже, ему так и не удалось договориться.

— А вот и «вертушка»! — Славка радостно показал свободной рукой куда-то в небо.

Действительно, в выси маячила чёрная стрекоза, а через какое-то
время мы услышали и пропеллеры. Бойцы полезли в вещмешки, начали
доставать миски, ложки.

— На дорожку поесть можно маленько, как же без этого. Ты тряски не
боишься, не проблюёшься? — Деревянный опять взялся за своё.
Ну, конечно, надо же ему на ком-то отыграться.

Отвечать я не стал. Надо было бы, конечно, ответить, что не
проблююсь — мол, я крепкий парень, но ведь это не факт. А что как
действительно проблююсь? — вон, кровушка уже хлещет. Я
выкрутился с помощью Славы, мне было что сказать на его
мечтательное:

— Эх, щас бы водочки,— он даже зажмурился.

— Водки нет, есть коньяк. Только мало.

— Так что ж ты всё молчал,— все повернулись ко мне.

— Ну...

— Давай сюда! — Слава протянул руку. Он радостно заулыбался.

— Всё нормально, всё спокойно,— заёрзал Саня.

Коньяк я стащил в офисе одного деятеля, ещё дома. У него бар битком
забит всякими солидными марками — вряд ли заметил. А если и
заметил — потом отдам равноценной бутылкой. Ведь так можно
делать. Там мне он не пригодился — не мне лично, а для дела.
Я и взял его с собой сюда. Вот, здесь и пригодился. Это
хорошо. Будет что вспомнить. Слава выхватил у меня бутылку —
тоненькая, она легко помещалась в кейсе среди бумаг.

— О, я не пил такого. Дорогой?

— Ну, да...

Слава отвинтил крышку, понюхал. Пожал плечами:

— Коньяк, как коньяк, пахнет кло...

Я вздрогнул: где-то недалеко от нас что-то бухнуло. И сразу ещё, уже
ближе к нам — несколько комьев земли шлёпнулись совсем
рядом. Затем раздалось несколько автоматных очередей, понесло
горьковатым, резким запахом сгоревшего пороха. Во рту
пересохло: только не сейчас, господи, как глупо, вот он ведь,
вертолёт-то.

Бойцы всё побросали — бутылка коньяка плюхнулась на землю и
невозмутимо забулькала своим содержимым — и дёрнулись к своим
калашам.

— Ноги! Живее! Ноги! — Банзай дико мотнул головой на ящики.

Я сначала не понял, что означает это «ноги!», но меня кто-то грубо
толкнул, чуть ли не ударил — я даже не разглядел, кто именно,
и побежал вслед за остальными. А Шплинт побежал туда, где
сидел раньше — его автомат был там. Не сразу побежал —
сначала дико озирался: то голову в плечи вберёт, то по сторонам
посмотрит. А мы уже летели вовсю.

— Да пригнись, ты, баран!

Я поспешно пригнулся, но сделал это неловко — чуть не споткнулся,
чуть не полетел рылом вперёд. Обошлось. Сколько мы так бежали,
согнувшись, я не знаю. Может, пять минут. А, может, и
десять секунд. Дыхалка у меня сразу накрылась.

— Назад! Назад! — я натолкнулся на внезапно остановившегося Деревянного.

— Ссссуки! — всё кругом завертелось, закипело.

— Ложись! — это опять мне. Автоматически подчинился команде: шлёпнулся на землю.

— Тюфяк, дай ему тюфяк,— я снова не разобрал, чей это был голос.

Слава бросил мне бронежилет. Бросил не глядя так, что заехал мне по
лицу. Господи, откуда он взялся? Не было раньше! Надевать,
как же его Надевать, да ещё и лёжа? Я то залягу, то на
корточки сяду. Ничего не понимаю. Озираюсь по сторонам. Даже не
озираюсь, а дёргаюсь — туда-сюда, туда-сюда.

— Суки!

— Прорвались-таки! — яростные слова со стиснутыми зубами.

— Сашка, давай...— Деревянный не успел докричать.

Кровавое пятно стремительно начало расползаться у него на животе.
Что-то опять грохнуло. Я увидел, как к рухнувшему Деревянному
бросился Банзай. Он двигается правым боком ко мне, автомат
прижат к телу. Указательный палец на спусковом крючке. Вот
оно что! — вдруг дошло до меня в этом кошмарном спектакле: я
увидел татуировку Банзая во всей её красе: «Улыбок вам»!

Рядом с визгом в землю врылись пули. Стало страшно, неимоверно
страшно. До этого я серьёзно не воспринимал угрозу смерти. Мне
казалось, что всё происходящее — это ненастоящая война, это —
так, хаос, неразбериха, беготня. Настоящая война, враг и
вместе с ним угроза смерти — они где-то далеко, и они меня не
касаются, потому что я не солдат, не военный, я здесь
случайно, поэтому меня не могут убить. Меня не должны убить. Меня
просто нельзя убить.

Рядом начали грохотать взрывы, трещать автоматы, кричать люди, прямо
у меня на глазах убили знакомого мне человека. Надо пасть
ниц, зарыться в землю, а если не можешь зарыться — то нужно
съесть эту землю, господи, что угодно сделать, только бы
исчезнуть отсюда. Господи, мне страшно, господи, помоги мне,
господи, не бросай меня, господи, господи, господи, смилуйся,
мне страшно, страшно, страшно, я хочу жить, господи, за что,
господи, не надо, господи, помилуй, господи, господи,
господи, сжалься надо мной, забери меня из этого ада!

Что-то бахнуло совсем рядом. Меня швырнуло куда-то в сторону,
бронежилет выбило из рук, кейс... Я его уже давно не видел! Какой
к чёрту кейс! Всё кругом гремит, падает, летит! Я оглох.

Тут я поднял голову и увидел метрах в двадцати от себя Саню — он
что-то держал в руках,— всё было, как в замедленной съёмке,—
ах, это же он гранату! — в следующий момент — плёнка словно
остановилась — несколько маленьких кровавых пятнышек появились
у него на груди. Санька упал на колени, ошарашено смотря
перед собой. А потом его разорвало на части. Из гнусного
облака дыма и ещё чёрт знает чего вылетела оторванная голова —
она полетела, полетела, полетела...

Опять грохнуло. Я почувствовал дикую боль в голове, в груди, меня
куда-то понесло, затем грохнуло обо что-то и... Я словно
куда-то переместился, куда-то чёрт знает куда, словно не сидел я
два часа на аэродроме, словно не разговаривал с ребятами...
Голова раскалывалась на части, всё вокруг пищало, скрипело,
выло.

А потом всё разом исчезло, и я словно начал тонуть. Где-то в глубине
сознания я удивился и даже возмутился, что тону, потому что
тонуть я не мог — я прекрасно помню, что вокруг не было
даже лужи замухранной, что уж там говорить о водоёме, в котором
можно потонуть. Тем не менее, факт оставался фактом — я
чувствовал, что погружаюсь куда-то, очень медленно и даже
как-то мягко. Дышать не было никакой возможности, в лёгкие словно
залезла вода. Я сказал «залезала», потому что мне вдруг
начало казаться, что это не вода и никакая не жидкость лезет в
меня, а какое-то живое существо, стремящееся захватить меня
изнутри.

Странное дело, против этого наглого вторжения я ничего не имел. И
хотя мне было не очень удобно, или, правильно выражаясь, не
очень комфортно, и, кроме того, я всё-таки осознавал, что
умираю, но меня это ни капельки не ужасало и тем более не
вызывало никакого желания сопротивляться. Я уже никуда не
погружался, я словно парил в воздухе, я ничего не чувствовал, я ни о
чём не думал, я просто был наверху блаженства. Должно быть,
если бы я мог тогда связанно думать, я бы подумал, какие же
люди идиоты, что боятся смерти. Умирать — это легко и
приятно, это, знаете ли... Да, это волшебно, просто волшебно!

А потом — я даже не удивился, когда началось это представление,—
передо мной развернулась панорама всей моей жизни: всё, что я
пережил, побежало перед моим взором, всё-всё-всё — только в
обратном порядке. Вот я на работе... банальный, обычный
день... Вот я пью в ресторане со своим шефом... далее следует
отвратительная драка... фууу... Вот я развожусь... ага,
развожусь... А вот я, наоборот, женюсь... Нет женат я был один раз,
я ж сказал, что тут всё задом наперёд — поэтому я сначала
развёлся, а потом женился... Каюсь, воспоминания о женитьбе
не вызвали у меня никакой радости... Вот я в институте...
Картинки бегут передо мной, как в калейдоскопе, всё быстрее и
быстрее, но, несмотря на то, что некоторые эпизоды предстают
перед моим взором всего лишь на доли секунды, я вспоминаю
всё детально, я как бы заново всё переживаю... Только в
обратном порядке. Что-то причиняет мне боль своей нелепостью и
неприятностью, что-то вызывает у меня всплеск радости... А
что-то, к моему удивлению, проходит мимо меня, совершенно не
трогая... Как это ни странно, моя первая девушка, которую я,
называя вещи своими именами, бросил... Хоть тресни, я не
почувствовал вины перед ней. Может быть потому, что её угораздило
показаться в этой панораме в совершенно неприглядном виде —
щёлкающей семечки на лавочке перед школой...

Так я «добрался» до совсем уж раннего детства: вот я совсем клопик,
играю с игрушками, то в песочнице во дворе, то дома на
ковре, то с солдатиками, то с машинками... Стоп! Чёрт бы вас
подрал, но у меня НЕ БЫЛО ТАКОЙ МАШИНКИ! У меня никогда в
детстве не было пожарного КАМАЗа! Таких игрушек тогда просто не
делали! Я прекрасно помню! Уже потом, в студенческие годы, я
как-то прошёлся по секции игрушек Гостиного двора и сначала с
тоской, а потом и с облегчением подумал — как это хорошо,
что моё детство пришлось на то время, когда рынок не был
завален игрушками всех видов, всех цветов и всех размеров! Да я
бы с ума сошёл, если бы сейчас был маленьким — сколько
прекрасных игрушек, которые никогда не будут моими! Так что не
было у меня такой машинки — мне ли не знать?!

Обман! Обида и возмущение захлестнули меня, я не хотел быть
обманутым: не хочу, не хочу, не хочу! Ничего не осознавая, я начал
барахтаться, словно стараясь выпутаться из этой блаженной, но
лживой паутины... Я весь напрягся, задёргался, во мне —
внутри меня — словно образовался гигантский шар, который
захотел вырваться наружу и... В следующий миг он лопнул, этот шар.
Сразу же на меня набросилась боль: боль в голове, боль в
груди, вообще по всему телу. Судорожно начал я хватать ртом
воздух — но у меня не было на это никаких сил... Хотелось
кричать — но на это тоже не было сил. Я открыл глаза — всё
кругом красное, и только где-то там, за этой красной пеленой,
маячат человеческие силуэты. Я услышал: «Живой!» — и тьма
обрушилась на меня.

***

Я очнулся через несколько дней. В госпитале. Ничего: руки-ноги на
месте. Голова тоже. Ну и член, само собой, как же без него.
Живот был распорот — но нестрашно, кишки не выползли.
Заштопали. Крови вот много потерял. Осколок из плеча ещё вытащили —
фигня, кость не задета. Что уж там о сломанной ноге
говорить. Самое худшее — тяжёлая контузия и сотрясение мозга.
Здорово досталось моей головушке, а она ведь и раньше не ахти
была. Ничего, оклемался. Только оглох на левое ухо. Пить и
курить, правда, мне теперь совсем нельзя. Но это ведь не
смертельно. Да и кто слушается этих врачей? Всего провалялся две
недели.

Потом уже узнал, что Деревянный умер за несколько часов до того, как
я очухался. На соседней со мной койке. Очень мучился. Славу
нашли мёртвым на взлётке — пуля прямёхонько в левый глаз
угодила. А от Сани нашли только голову и ногу. Какую именно —
я не знаю. От Банзая ничего не нашли — говорят,
отстреливаясь, он по запаре не заметил, как оказался рядом с теми
ящиками со снарядами. Они как раз и ахнули.

Мой кейс с документами, разумеется, тоже никто не нашёл. Ну да хрен
с ним — нам это ни во что не стало. Копии документов у
продавца сохранились, а ему невыгодно было динамить нас. Так что
всё о’кей.

Как говорится, много воды утекло с тех пор. ББ засосали меня ещё
больше. Но меня это нисколько не огорчает. Как такое может
огорчать? Вдобавок, один яйцеголовый объяснил мне, что моя
нынешняя маниакальность в бизнесе — это что-то вроде реакции на
полученный стресс, такая лечебная процедура, что ли,
проводимая самим организмом. Подсознательное стремление вытеснить
страшные воспоминания новой деятельностью — вроде так. Может,
и врал: ведь он у меня денег клянчил на какую-то свою работу
— мол, наука, да это дело первостепенной важности! —
поэтому и подсирал. Надо думать, я послал его куда подальше.

В командировки я теперь только за бугор езжу. Пускай шпендики во
всякие кишлаки мотаются. Я ж теперь самый главный. Свалил всех
нахрен. А что? Я — стреляный. В прямом смысле слова. Кто тут
против меня? А?

Ещё одно изменение в моей жизни: нательный крестик я больше не ношу.
И иконку с лобовухи снял. Толку-то от них. Я был ТАМ — и
там тоже обманывают. Так какой смысл во всём этом? Известно,
какой — бабосы вышибать. Тут недавно ко мне поп один заходил
— деньги на свою богадельню клянчил — так я его с лестницы
спустил. И, вы думаете, бизнес у меня сразу накрылся? Ничуть
не бывало! Ещё лучше стал! Тоже мне: офис освятить не
желаете? А машину? Козлы! Я освободился — вот в чём дело. Я всё
понял: ББ — вот единственный бог. Как ты ему служишь, так и он
тебе будет служить.

А Шплинт-то тоже выжил. Видел его совсем недавно. Здесь, в городе.
Вышел из машины — я на метро теперь совсем не езжу,— чтобы
газировки купить. В ларьке обыкновенном, придорожном. Попить
мне захотелось. Шплинт был там, на автобусной остановке. С
двумя малолетками. Все трое были пьяны чуть не вдрызг. Сучки
страшные, прыщавые, а одна из них какая-то даже кривая.
Шплинт не узнал меня — то ли я так изменился (я пополнел, если
честно), то ли он такой бухой был. Естественно, он был в форме
по полной программе — вся грудь во всевозможных значках и
медалях. Купил, конечно, это и ежу понятно. Шплинт довольно
улыбался и обнимал своих тупых шмакодявок. Им было хорошо —
они о чём-то трещали, то и дело выдавая взрывы дебильного
смеха. Ну, что там наплёл Шплинт этим малолеткам — догадаться
несложно.

Я купил себе водички, сел в машину и поехал дальше. Ну его в жопу.
Только перед тем, как закрыть дверцу, до меня донеслось: «Всё
нормально, всё спокойно».

Вот так вот.