Литературная критика

Двадцать четвертого сентября умерла Франсуаза Саган. Это известие
прозвучало для меня вовсе не как гром среди ясного неба. Отнюдь!
Нет, грустно, конечно, но я уже давно смирилась с отсутствием
этой писательницы в окружающем меня мире, так как с некоторых
пор она как-то незаметно переместилась в разряд авторов, предназначенных
если и не для массового читателя, то, во всяком случае, для детей
и юношества. Вполне возможно, что я бы и вовсе не стала как-то
публично реагировать на это событие, если бы не наша мимолетная
встреча во время моего последнего пребывания во Франции. А так
получается, что умерла не просто знаменитая писательница, а какая-никакая
знакомая, ибо факт знакомства с человеком всегда делает его уход
из мира чуточку более значимым и заметным. Даже если речь идет
о столь бесплотном существе как писатель, еще при жизни полностью
растворившемся в собственных текстах. В каком-то смысле, писатель
— это ведь уже не вполне человек, так как для того, чтобы он для
тебя умер, достаточно просто никогда не открывать его книг. Вот
и я уже давно не открывала книг Франсуазы Саган — хотя мне и довелось
открывать дверь ее дома в Нормандии.

Надо сказать, что большинство моих парижских знакомых, которые
так или иначе подпадают под такое вроде бы сугубо русское определение
как «интеллигенция», неизменно морщились и кривились, когда кто-либо
при них произносил имя Франсуазы Саган. Естественно, я не могла
этого не заметить. Однако это мало повлияло на мое к ней отношение
— во всяком случае, в отрицательную сторону. Скорее, наоборот,
столь болезненная реакция возможно даже слегка пробудила во мне
казалось бы уже давно угасший интерес к ее личности. Еще бы! Не
удовлетворять вкусам интеллигенции, заставлять их недовольно морщиться
— это уже кое-что, о таком большинство ныне живущих писателей
могут только мечтать! Поэтому когда я впервые узнала, что книга
Франсуа Жибо, которую я перевела на русский, посвящается не просто
какому-то абстрактному Бобу — как это имя было обозначено на титуле
— а американскому актеру Бобу Вестхоффу, второму мужу Франсуазы
Саган, который умер от рака буквально на руках у Жибо... Так вот,
когда этот факт каким-то образом всплыл наружу, я стала настойчиво
упрашивать Франсуа непременно познакомить меня с Саган, однако
он все время отвечал очень уклончиво, ссылаясь на ее неважное
самочувствие и проблемы с законом, которые, насколько я поняла,
были связаны главным образом со злоупотреблением кокаином. Однако
во время своего последнего приезда в Париж мне наконец все же
удалось его уломать. Жибо сам отвез меня на машине в ее дом под
Онфлером, а точнее, просто захватил с собой, когда в очередной
раз отправился ее проведать: меня и еще некоего Дени, который
оказался сыном Франсуазы Саган и Боба.

Я знала, что Саган тяжело больна — только что выписалась из больницы
после операции,— и готовилась к худшему: ко встрече со старой
больной наркоманкой с трясущимися руками, иссушенным морщинистым
лицом и лихорадочным взглядом... Тем не менее все оказалось не
так уж и страшно, хотя подробности и детали этого посещения (ибо
все это очень напоминало посещение больного в клинике) я все-таки
предпочитаю оставить за кадром. Ни о каких пространных беседах
для русской прессы или же фотографиях, конечно же, я даже не стала
заикаться. Она действительно выглядела неважно и держалась напряженно,
но, по крайней мере, меня неплохо покормили... Этот дом она купила
после того, как выиграла в казино в Довиле 80000 франков. Одно
время она вообще так много играла, что даже сама попросила запретить
ей вход в парижские казино, так как порой проигрывала просто фантастические
суммы. Конечно, глядя на нее, мне было трудно в это поверить,
хотя я и слышала, что когда-то она любила покупать дорогие спортивные
машины и гонять на дикой скорости по Парижу, вызывая негодование
у добропорядочных обывателей и поставляя огромное количество скандальных
сплетен для различных бульварных изданий.

Как бы то ни было, но этот визит ничего существенно нового к уже
сложившемуся у меня образу не прибавил, кроме сознания того, что
я познакомилась с еще одной знаменитой француженкой. Примерно
такое же чувство испытываешь, когда посещение какой-нибудь выставки
или перформанса уже ничего не прибавляет к образу художника, к
которому ты уже давно утратила серьезный интерес. Да и сам художник
к тому же, как будто это чувствует, поэтому тоже не старается
вложить в свои картины что-нибудь новое, не стремится никак поразить
окружающих. Вот и Франсуаза Саган, как мне показалось, уже утратила
интерес и к окружающим, и к самой себе. И этим она существенно
отличалась и от Люсет (вдовы Селина), и от Натали Саррот, хотя
по возрасту они обе вроде бы и были значительно старше ее...

Если же немного отстраниться от личных воспоминаний и впечатлений,
то известие о смерти Франсуазы Саган прозвучало сегодня еще и
как далекое эхо давно отгремевшего французского экзистенциализма.
И, по всей видимости, последнее. Других напоминаний об этом литературном
движении в обозримом будущем явно не предвидится. Сейчас мне уже
трудно вспомнить, какая именно проблематика волновала эту писательницу,
о чем она конкретно писала. Ее произведения практически полностью
выветрились из моей головы, хотя читала я их в свое время с упоением.
Более-менее отчетливо запечатлелась только история про то, как
девочка подросткового возраста всячески доставала любовницу своего
отца, и в результате та напилась и втемяшилась куда-то на автомобиле,
то есть фактически покончила с собой. Скорее всего, это было самое
первое произведение Саган, название которого она позаимствовала
у Элюара: «Здравствуй, грусть». Во всяком случае, я помню, что
девочка в конце вдруг почувствовала легкую грусть, поскольку впервые
столкнулась со столь сильными чувствами и поступками взрослых...
Именно поэтому, вероятно, критики сразу же и причислили Саган
к последовательницам одного из столпов экзистенциализма, Жана-Поля
Сартра. Все-таки, экзистенциализм был последним литературно-философским
течением двадцатого столетия, творцы которого призывали людей
к сильным чувствам и радикальным поступкам. Чего стоит одно название
книги того же Сартра: «Бытие и ничто»! Я ее, разумеется, не читала,
но название звучит почти как гамлетовское «быть или не быть».
Возможно я ошибаюсь, но мне почему-то кажется, что и Франсуаза
Саган тоже вряд ли особенно вчитывалась в философские труды Сартра.
Зачем читать, когда и из названия все более-менее понятно?

Забавно, но сегодня в ее собственном творчестве мне тоже больше
всего нравятся именно названия, которые я только и запомнила:
«Немного солнца в холодной воде», «Любите ли вы Брамса?», «Подобие
улыбки»... и, наконец, ее первый роман «Здравствуй, грусть», который
она опубликовала, когда ей было всего девятнадцать. Надо отдать
ей должное, книги с такими названиями и в самом деле хочется непременно
открыть и прочесть. Именно в названиях, мне кажется, и кроется
главная причина коммерческого успеха ее романов. Я бы даже назвала
Саган «гением названий»! А содержание ее книг не так уж и важно
— главное, что ей удалось создать образ очень легкой, почти воздушной
и неземной женщины, которой можно поверить на слово, услышав всего
несколько обрывочных фраз, случайно оброненных ею на ходу, особенно
не углубляясь в то, что за ними стоит. Вот эта легкость в облике
Франсуазы Саган, вероятно, больше всего и раздражает современных
французских интеллигентов, ибо они ошибочно принимают ее за поверхностность.

Примерно такое же раздражение вызывает у многих моих парижских
знакомых и Жан Жене. И скорее всего, по той же причине — большинство
из них считает его чуть ли не откровенным профаном и дураком.
Однако не стоит забывать, что причастность к экзистенциализму
(слово «экзистенция» и означает что-то вроде «существования»,
то есть жизни) предполагает не столько начитанность, сколько полноту
жизненности, то есть способности к глубоким чувствам, радикальным
поступкам или же, на худой конец, жестам...

Безусловно Саган явила мира куда более облегченный вариант французского
экзистенциализма, чем Жене! И это сразу же бросается в глаза,
хотя бы из-за явного несходства их человеческих и писательских
судеб. Жене был беспризорником, бродягой и вором, начавшим писать
в тюрьме и пробившимся в большую литературу только где-то уже
к сорока годам. На его фоне Франсуаза Саган выглядит настоящим
баловнем судьбы. Дочь богатого предпринимателя, уже в девятнадцать
лет добившаяся громадного успеха у широкой публики, который не
покидал ее практически до самой смерти. Разве что две судимости
(одна — за кокаин, вторая — за неуплату налогов) заставляют задуматься
над тем, что и в ее жизни далеко не все складывалось столь уж
гладко, но все равно, благодаря своим связям и дружбе с самим
французским президентом, ей в обоих случаях удалось благополучно
избежать тюрьмы.

В целом же, если оставить за скобками различные неурядицы и личные
драмы, которые неизбежно сопровождают жизнь любого человека, ее
творческая судьба наверняка станет предметом тайной зависти для
многих поколений юных писательниц. И с такой же долей уверенности
можно утверждать, что скорее всего подобная судьба так и останется
для них недостижимой мечтой. Я, во всяком случае, в этом отношении
ей совершенно искренне завидую, однако в моей зависти нет ничего
тяжелого, мрачного и злобного, как нет всего этого и в облике
самой Франсуазы Саган. А во французской литературе, точно так
же как и в русской, было достаточно наглых и тупых идиотов, которые
строили свое писательское и человеческое благополучие на бесцеремонном
и хамском вторжении в жизнь других людей: со всякими там своими
навязчивыми проповедями и нравоучениями. О Саган такого не скажешь.
И это уже немало. Хотя «скромной» и, тем более, «доброй», к счастью,
ее назвать язык не поворачивается точно так же, как и «умной»!
Мне нравится ее умение не оставлять особо глубоких следов в человеческой
памяти. «Здравствуй, грусть», «Прощай, грусть» — от перестановки
слов в обратной временной и смысловой последовательности фактически
ничего не изменилось...