Литературная критика

М.К. И все-таки, публикация писем Синявского
– это в каком-то смысле публикация черновиков его книг. Как бы
он сам к этому отнесся?

М.Р. Во-первых, эти письма включают в себя далеко не
все из того, что Синявским опубликовано, – опубликован какой-то
процент написанного. Все, что напечатано, у меня есть в компьютере,
и я как-нибудь произведу подсчет. Все, что напечатано, – это «Голос
из хора» или «Прогулки с Пушкиным», или там отрывки каких-то статей
– все отмечено голубым цветом в компьютере, и он легко и просто
все мне подсчитает. Возьмем, к примеру, «Прогулки с Пушкиным».
Синявский переносил их в письма тогда, когда они были уже тщательно
им отделаны. Он в письма вставлял только то, что уже фактически
готово. Очень забавно, но он никогда не печатал черновики на машинке,
а исключительно то, что уже несколько раз предварительно переписывал.
У него была настоящая мания – переписывать. Не нравится фраза
– он ее сначала правил слегка, но он ужасно не любил замазанных
листов, поэтому ему было легче все переписать заново, и по ходу
он всегда еще кое-что вставлял. И только, когда все это было несколько
раз переписано, только после этого он текст перепечатывал. Точно
так же было и с компьютером. Хотя там и можно сразу править то,
что написано, но он все равно предпочитал сначала писать от руки
и переписывать. И он работал так до своей последней болезни, когда
у него была уже такая слабость, что был способен только подползать
и тыкать что-то такое там на клавиатуре...

И еще одну вещь следует учесть. Я же начала печататься в журнале
«Декоративное искусство» еще до посадки Синявского. У меня была
своя собственная фамилия. И я придумала и реализовала – и тоже
через эти письма – следующую ситуацию. Так как мы уже целый ряд
статей написали с ним вместе, и они пошли в журнал «Декоративное
искусство» под именем Мария Розанова, то я решила эту практику
продолжить. И представляете, какой это кайф для лагерника, и как
он потирал там ручки. Раньше он сидел в Москве, а печатался в
Париже, а теперь сидит в лагерях, а печатается в Москве. Получает
на нарах свежий журнал, а там то, что он несколько месяцев назад
написал. Но в этих работах мы выступаем как соавторы: из опубликованного
в «Декоративном искусстве» не было ни одного текста, сделанного
целиком Синявским. Когда мы привезли вещи, сделанные вместе, в
эмиграцию, то там встал вопрос: если их тут печатать, то под каким
именем. Под двумя или под одним? А если под одним, то под каким?
И вот тогда мы собрали и посчитали: вот в этом тексте больше Розановой,
и эта статья будет Розановой, а в этих текстах больше Синявского…
Там, где оказалось больше Синявского, напечатано под его именем.

И должна вам сказать, что я всегда была довольно жестким редактором
и скандалистом первой статьи. Переругаться за текст – это я всегда
умела.

М.К. Давно хотела у вас уточнить. Почему Андрей
Донатович стал подписывать свои первые произведения «Абрам Терц»?
Для меня это далеко не праздный вопрос, так как мне довольно часто
приходилось оправдываться за свое литературное имя, ссылаясь в
том числе и на пример Синявского, точнее, Абрама Терца.

М.Р. У вас замечательное имя, Маруся! Мне оно очень
нравится!.. А Синявский же и в тюрьму-то попал за свой псевдоним.
Когда Синявский первый раз отправлял рукопись за границу, встал
вопрос – под каким именем. Было ясно, что под своим именем ее
там печатать нельзя. Если это делается под своим именем, то только
одни раз. А предполагалось протоптать дорогу. Вообще Синявский
мечтал о создании «второй литературы». Вот есть советская литература,
а рядом будет жить другая, параллельная литература. Это была его
мечта. Тут и встал вопрос о псевдониме. Синявского невероятно
раздражала общепринятая манера брать себе псевдонимы: все красивые
и непременно с каким-то дополнительным значением. Максим – какой?
Горький! Демьян – какой? Бедный! Ну и так далее... Все они с каким-то
значением. А эстетический принцип как Синявского, так и мой всегда
заключался в том, чтобы работать на снижениях. Вот вхожу я, например,
и говорю: «Помогите старой идиотке наладить мобильник!». И почему-то
все начинают бегать и помогать мне это сделать гораздо быстрее,
чем если бы я пришла с неприступным лицом дамы о себе много понимающей.
А так, рядом с мобильником – старая идиотка в моем лице...

Вот и этот псевдоним был тоже построен на снижениях и не должен
был содержать в себе никакой красивости. Во-вторых, он должен
был своим звучанием напоминать звучание любимого литературного
имени Синявского, каковым для него являлось имя Эдгара По. «Эдгар
По» – звучит резко, как удар кинжала! Кроме того, мы с Синявским
обожали блатные песни, много знали их наизусть и даже часто пели
друг другу. У Синявского еще до знакомства со мной была заведена
тетрадочка, куда он их записывал, да и у меня были кое-какие бумажечки.
Мы же еще и на этом с ним сошлись. И вот тут я сказала «Абрам
Терц»! Помните?

          Абрашка Терц – карманщик всем известный,
          Абрашка Терц все рыщет по карманам…. 
          Абрашка Терц собрал большие деньги,
          Таких он денег в жизни не видал, 
          Купил он водки, водки и селедки…

Хорошо написано! И честное слово – это придумала я. А он всю жизнь
твердил: нет, это придумал он. Но я это дело оспаривала и говорила
ему: «Хватит с тебя и твоих сочинений….». Помню даже, когда мы
вместе давали интервью телевиденью, кажется Андрею Максимову,
то и там стали с ним спорить на эту тему. Мы постоянно с ним об
этом спорили…

М.К. А после того как Андрей Донатович сам
побывал в тюрьме, он не разлюбил блатную лирику? Я встречала людей,
у которых встреча с реальным уголовным миром навсегда отбивала
интерес к какой-либо «блатной романтике».

М.Р. Дело в том, что, может быть, тюрьма и лагерь,
где отбывал свой срок Синявский, уже мало напоминала тюрьмы и
лагеря, в которых сидели лагерники сталинского времени. Все-таки
тут было строгое разделение заключенных на уголовных и политических.
И то, что их развели в разные стороны, очень сказалось, потому
что, действительно, обычно лагерники сталинского времени, понюхавшие
уголовников, никакой любви к ним больше уже не испытывали. А Синявский
уголовников практически не нюхал. Если в его лагере и были уголовники,
то только те, которые пошли и по политической статье тоже. А какая
политическая статья у уголовника? Ну, взял, например, и выколол
у себя на груди: «Смерть КПСС!» или там флаг где-нибудь сорвал
по пьяни… Но когда такой уголовник попадает в политический лагерь,
то там уже нет этой специфической «уголовной среды», поэтому он
уже себя ведет поприличнее…

М.К. То есть и в Париже Вы продолжали любить
такого рода песни? Доводилось ли Вам там слышать Алешу Дмитриевича,
например, в хоре которого, насколько я знаю, одно время пела покойная
Наталия Медведева?

М.Р. Алеша Дмитриевич пел в русском ресторане, а мы
в русские ресторане в Париже, как правило, не ходили. Понимаете,
когда-то мы с Синявскими были невероятными славянофилами, отчасти
еще и потому, что я по образованию искусствовед. Одна из моих
должностей называлась «архитектор-реставратор», и я постоянно
была связана с провинцией, с поездками туда, с великим русским
народом… И все это как-то невольно вращалось вокруг церкви, то
есть, условно говоря, вокруг церкви разрушаемой и гонимой, неправительственной.
И мы очень все это любили, вникали во все эти проблемы. Однако
с нас все это очень быстро сошло, когда мы попали в эмиграцию…
Ибо только в эмиграции начинаешь по-настоящему понимать, что беды
отечества не от Запада, не от большевиков даже, а они заложены
в нас самих, в нашем родном любимом русском народе. Поэтому я
и родила афоризм, который сейчас вошел практически во все сборники
афоризмов: «Эмиграция – это капля крови нации, взятая на анализ».
Одна такая большая книга афоризмов, кажется, даже называется «Мысли
великих женщин». И действительно, анализ крови нации там происходит,
отчего начинаешь многие вещи понимать по-новому. Когда так вот
видишь русского человека среди других, в сугубо узком кругу людей,
и там, в этом вот маленьком коллективе, все абсолютно то же самое
начинает происходить... Вот и Синявский в эмиграции во второй
раз стал «врагом народа».

М.К. Насколько я уже косвенно поняла из нашего
разговора, кажется, Вас серьезно настораживает нынешняя социально-
политическая ситуация в России – раз уж Вы склонны считать эту
книгу тюремных писем еще и полезным для наших соотечественников
руководством к действию…

М.Р. Моя бабушка часто говорила: «У меня по закону
божьему больше трех никогда не было: Бога нет...» Хотя, на самом
деле я только двух настоящих христиан и видела в своей жизни –
первая была моя бабушка, а второй – Краснов-Левитин, невероятный
графоман и совершенно потрясающий человек… Короче, креститесь,
когда кажется.

Потому что ситуация – где-то между плохо и очень плохо. Шанс,
который был дан отечеству, простите, но благополучно, просрали.
Мне вообще эта страна в последнее время все чаще представляется
Атлантидой, которая погружается в море какого-то невероятного
дерьма. Кто сказал, что Атлантида провалилась в один день и под
воду? Нет, она погружалась, погружалась... Потому что то, что
сейчас происходит, чудовищно от начала до конца. Мне кажется,
что сейчас Синявского даже не стали бы сажать, а просто отравили
бы, и все. Нет человека – нет проблемы.

Мне оттуда виднее, потому что я не отвлекаюсь на разные мелочи.
Вы тут, как будто видите ребенка каждый день и не замечаете, как
он растет. А вот если видишь человека раз в месяц, то сразу замечаешь
в нем множество изменений, а если раз в два года – то вообще очень
многое. И вот я приезжаю – в этом году уже четвертый раз, – и
многое бросается в глаза. Хотя какие-то вещи заметны и оттуда.
У меня ведь там есть телевидение, а именно - программа новостей,
которая не транслируется на Союз, это телевизионная программа
«Эха Москвы». Имеются еще какие-то программы: например, есть там
такая программа, которая называется «Планета», где в основном
все материалы о культуре… Но я все равно слышу, как меняются голос,
интонации работающих там людей. Хотя все это предназначено специально
для русскоязычного населения за рубежом, которому тоже мозги надо
понемножечку промывать, и это сейчас делают, правда, вежливо,
но все равно промывают.

Но должна признаться, что два с половиной года из-за этих писем
я ничего толком не читала, ни за чем особенно не следила, а только
немножко смотрела российское телевидение, и все.

Однако у меня на этот счет есть даже своя теория. Три вещи погубили
отечество.

Первое – это размеры. Простите, но это самая большая страна в
мире. Это самая богатая страна в мире и с самым нищим народом!
Я не большой специалист в «дальних востоках», но в христианском
мире это самая богатая страна. Другие страны намного беднее. Но
они умеют сделать из своих меньших богатств что-то, а мы – нет.
Потому что рабы не умеют думать, строить, а умеют только подчиняться,
только выполнять. А когда рабы приходят к управлению государством,
как у нас случилось, то они, естественно, оказываются ни на что
не способны. Что такое был тот же Ельцин? Это же бывший секретарь
обкома. А что такое секретарь обкома? Он умеет делать две вещи:
прогибаться перед сильными и гноить слабых, все! В этом смысле
чехи поступили намного разумнее: они запретили коммунистам занимать
руководящие должности. Вы были в руководящей партии, а теперь
занимайтесь бизнесом, своей работой, но управлять вы больше не
будете, уже доуправлялись.

Второе – чудовищное национальное самомнение, невероятно раздутое.
Американцы тупые, французы тупые, только русские самые умные.
Напрашивается закономерный вопрос: если ты такой умный, то где
же твои деньги? Почему ты не умеешь их сделать?

И третье – это православие. Это роковая вещь. Во всяком случае,
католичество и протестантство как церковные институты устраивают
меня намного больше. Простите, но императоры ходили к Римскому
папе кланяться, а не наоборот. А у нас же после декабристов Синод
разрешил нарушать тайну исповеди. Сейчас церковь тоже всячески
подстраивается под государство.

М.К. Ваши планы?

М.Р. Моя работа над книгой «Абрам да Марья» еще не
завершена. Я мечтаю ее дописать и постараться выпустить к следующей
осени. Но я пишу очень медленно. Сил у меня ноль целых ноль десятых,
устаю я быстро.

Два с половиной года я была погружена в работу над письмами. Кто-то
недавно спросил у меня, что я читаю последние годы, поинтересовался
моими литературными вкусами. Могу сказать, что в последнее время
я ничего не читаю, кроме писем Синявского… И Марининой, которую
я читала на ночь по полторы страницы, как снотворное, поэтому
одной книжки мне хватало на много-много-много ночей.

М.К. Ну а «Синтаксис»? Не собираетесь ли Вы
возобновить выпуск этого журнала?

М.Р. «Синтаксис»… Опять-таки, сейчас я вложила два
с половиной года жизни в эти три тома писем. Но что касается «Синтаксиса»,
то я ужу давно для себя решила, что этот журнал создан для изгнанников.
При этом все равно, где они живут: он создан для непечатаемых
авторов, для острых сюжетов, которые можно обсудить только в «Синтаксисе».
Таким последним сюжетом для меня, до «Норд-Оста», была Чечня.
И последний номер «Синтаксиса» открывается моей статьей про Чечню,
которая потом была в Интернете (не я ее туда поместила), правда
она была до этого напечатана еще и в «Независимой газете» и получила
кучу откликов, из которых я выбрала в основном самые гнусные:
где говорилось, что меня надо сечь публично на площади и еще что-то
в том же духе. Я с удовольствием напечатала их в «Синтаксисе»
рядом со своей статьей – а это было в 2002 году – для Истории.
И вот сейчас я взяла в качестве очередной такой темы для своего
журнала слово, которое я ненавижу. «Терроризм»! А ненавижу я это
слов за полную его безграмотность, потому что то, что сейчас происходит,
– это вовсе не терроризм никакой, а совсем другое. Это называется
«война»! Ибо у террористов – одни правила игры, а у воюющих сторон
– совсем другие. И смешение этих понятий приводит только к лишним
жертвам.

Во-первых, любая война предполагает совершенно обязательные переговоры.
Все войны кончаются переговорами. А терроризм? «Ах, мы с террористами
не разговариваем!» Да, есть террористы: вот недалеко от дома моего
сына Егорки находится тюрьма Санте, где сидит знаменитый террорист,
товарищ Карлос, он же Шакал. У них главная задача – совершить
теракт и спастись. А когда люди не только убивают других, но умирают
сами, то это уже не террор, а куда страшнее – это религиозная
война.

М.К. А Вы никогда не хотели вернуться на родину—так
ведь в девяностые годы поступили многие эмигранты, особенно литераторы?

М.Р. Нет, еще в 95-м году я сказала: в отечество обратно
я не вернусь, так как боюсь умереть от раздражения!