Литературная критика

за Границей № 3

Пьер Буржад

В современной французской литературе наверняка есть фигуры более
заметные, но вряд ли в ней найдутся личности столь же колоритные,
как Пьер Буржад. Пьер Буржад родился в 1927 году и довольно поздно
вошел в литературу: его первый роман «Бессмертные» был опубликован
в 1967 году, когда писателю было уже тридцать девять лет. В настоящий
момент Пьер Буржад является автором многочисленных киносценариев
и более сорока книг, среди которых романы, сборники рассказов,
театральные пьесы и даже альбомы фотографий. Его произведения
были чрезвычайно популярны в семидесятые годы. В 1983 году его
роман «Змеи» едва не был удостоен Гонкуровской премии. Многие
критики причисляют его к последователям Жоржа Батая. Мне это сравнение
кажется довольно приблизительным. Однако обилие перверсий в произведениях
Пьера Буржада, пожалуй, действительно заставляет вспомнить прозу
Батая. Осенью этого года в Галлимаре выходит
очередная книга Буржада, посвященная фетишизму...

Сегодня писатель ведет жизнь затворника в Латинском
квартале Парижа, практически ни с кем не общаясь, разве
что по-прежнему является членом закрытого садомазохистского клуба
и входит в жюри недавно учрежденной литературной премии маркиза
де Сада, первыми лауреатами которой стали Катрин Милле (автор
скандального бестселлера «Сексуальная жизнь Катрин М.»), Ален
Роб-Грийе и издатель Лео Шер. У него дома, на книжной полке, выставлен
череп великого маркиза – по крайней мере, люди, которые продали
ему этот предмет, были уверены в его подлинности. Во время моего
визита к Пьеру Буржаду я видела этот череп и даже смогла прикоснуться
к нему рукой.

Маруся Климова: Вы опубликовали свой первый
роман, когда вам было уже около сорока. Почему это произошло в
столь зрелом возрасте? И что предшествовало этому периоду?

Пьер Буржад: Вообще-то я деревенский мальчишка, родился
в деревне в Пиренеях. Писать начал, когда еще был совсем маленьким,
в возрасте примерно семи лет, а потом уже не останавливался: так
все время писал и писал… Можно сказать, что к занятиям литературой
меня подтолкнули выстрелы, которые доносились с той стороны Пиреней,
когда в Испании шла гражданская война. Я тогда еще ходил в школу.
И вот я купил себе тетрадочку и начал день за днем записывать
в нее свои впечатления. Так что писателем я хотел стать с самого
детства. Правда эти мои детские тетрадочки не сохранились – я
их съел, то есть отрывал от них по кусочку, жевал, иногда проглатывал.
Даже не знаю, зачем я это сделал… Просто в детстве я любил есть
бумагу – возможно, в организме не хватало каких-то веществ. Мои
родители были людьми достаточно скромными, если не сказать бедными,
и я должен был зарабатывать себе на жизнь самостоятельно, поэтому
в детстве я пас коров. А потом стал адвокатом и проработал в этой
должности довольно долго, хотя писать продолжал. Я почти во все
издательства посылал свои рукописи, так как самое главное в этом
деле – найти человека, который бы согласился тебя издать. Вот
это-то и есть самая сложная задача для писателя! Художнику в этом
отношении проще. Возьмите к примеру Ван Гога или Пикассо – они
просто создают свои картины, и каждый может их увидеть и высказать
свое мнение. И рано или поздно (если, конечно, вы Пикассо или
Ван Гог) эти картины увидит каждый и поймет, что вы гений. Писатель
же – совсем другое дело. Нужно найти кого-нибудь, кто поверил
бы в ваш талант, в вашу книгу и опубликовал ее, чтобы люди смогли
ее прочесть и оценить. А я вот в течение десяти лет не мог найти
издателя! Моя первая книга – «Бессмертные» – представляла из себя
сборник эротических рассказов, в основном, о женщинах. И наконец,
однажды, когда я уже совсем потерял надежду Жорж Ламбрикс взял
мою книгу. Представляете, а я даже имени его тогда не знал. Он
пришел к Галлимару где-то в году 1963-1964, какое-то время до
этого работал в издательстве «Минви» у Жерома Лэндона: там они
вместе опубликовали Беккета, Роб-Грийе, Клода Симона… Потом Ламбрикс
ненадолго пришел в Грассе, создал там коллекцию «Галерея» и опубликовал
Бютора… Ну, а после этого его пригласили в «Галлимар», где он
возглавил коллекцию «Ле шмен верт». Моя рукопись, от которой уже
отказались шесть или семь издателей, совершенно случайно попала
ему в руки. В пятницу он ее прочитал, а в понедельник уже позвонил
мне. Возможно, если бы я встретил Ламбрикса в двадцать пять лет,
у меня все сложилось бы иначе. Никогда не забуду минуты отчаяния,
пережитые мною в те годы, когда все издатели отказывались от моей
рукописи. Одно могу сказать вам определенно: в тридцать девять
лет я родился заново, ибо тогда началась моя настоящая жизнь!
Теперь у меня вышло уже пятьдесят книг, и все благодаря Жоржу
Ламбриксу, который поверил в меня, как в писателя!. Кстати, буквально
через десять дней тот же Ламбрикс принял к изданию рукопись Пьера
Гийота «Могила для пятисот тысяч солдат», хотя он знал что ее
отказались печатать в «Сей». Но самое смешное, что люди, которые
отказались публиковать первую книгу Гийота в издательстве «Сей»
(Соллерс, Фуко, Барт), потом сами написали письмо в «Галлимар»,
и попросили, чтобы его новая рукопись «Эдем, Эдем, Эдем» была
издана в коллекции «Ле Шмен». И тогда «Эдем» уже вышел в издательстве
«Галлимар» с предисловиями тех, кто отказался публиковать его
первую книгу в «Сей». Так что, сами понимаете, насколько ужасно
иметь дело с издателями. Если бы мою книгу не опубликовали в 1967
году, возможно, ее бы вообще никогда не опубликовали. И я бы уже
давно был мертв… Но Жорж Ламбрикс был человеком величайшей эрудиции,
которого интересовало исключительно качества текста, поэтому он
не пытался подогнать литературное произведение под какие-либо
теории.

М.К.: Что касается теорий, то ваш приход в литературу совпал с
пиком популярности журнала «Тель кель» и группировавшихся вокруг
него творцов «нового романа», опиравшихся на модные лингвистические
и философские концепции, ставивших под сомнение традиционные литературные
жанры. Мне кажется, для вас это был не самый благоприятный контекст,
поскольку ваши романы и рассказы по форме все-таки достаточно
традиционны…

П.Б.: Да, действительно, во французской литературе,
особенно после войны преобладали теоретические вопросы: тогда
все буквально зациклились на психоанализе, философии, лингвистике.
Что касается меня, то я вообще все эти отвлеченные теории не выносил.
Но в то время всю литературную общественность чрезвычайно интересовало
то, что делает Жорж Ламбрикс. Вот почему моя книга «Бессмертные»
сразу же вызвала резонанс, а великий критик Морис Надо даже поручил
мне вести рубрику в «Кэнзэн литерэр». Таким образом он дал мне
возможность выступить против теоретиков, которые уже всем порядком
надоели – во всяком случае, мне так казалось! И я опубликовал
там несколько статей против «Тель кель», который тогда возглавлял
Филипп Соллерс. Эти статьи получили отклик в среде литераторов.
Можете себе это представить: вы опубликовали текст, который не
вписывается в теоретические рамки доминирующей на тот момент литературной
тусовки, все, кто связан с «Тель кель», не хотят вас читать, кто
связан с «новым романом», тоже не хотят вас читать, и в результате,
вы рискуете быть полностью раздавленным, так как вам очень трудно
противостоять этой сплоченной группировке! К счастью, у Ламбрикса
к литературе был свой подход, и после него французская литература
уже стала совсем другой.

А первый мой контракт в 1966 году подписал еще сам Гастон Галлимар,
который был основателем этого издательского дома. Гастон Галлимар,
кстати, первым опубликовал Андре Жида, Поля Валери, Жана Жене,
он печатал Селина, других великих писателей, и меня в том числе.
Правда я сомневаюсь, что он что-нибудь из всего этого читал. И
тем не менее, представьте себе, человек, фактически основавший
современную французскую литературу, принял меня на равных, как
друга. Я как сейчас помню нашу встречу: это был такой высокий,
полный господин, одетый в черное, чем-то похожий на Черчилля.
Затем Гастона Галлимара сменил его сын, Клод, ну а теперь издательством
управляет Антуан Галлимар, с которым я на «ты», потому что я знал
его еще совсем маленьким мальчиком… И надо сказать, что за эти
тридцать лет моего сотрудничества с издательством «Галлимар» французская
литература совершенно изменилась. Раньше говорили, что в «Галлимаре»
нет ни одного члена Французской Академии, теперь их там целых
пятнадцать, у этого издательства в руках все литературные премии,
огромное количество самых разнообразных серий, хотя книг, похоже,
сегодня уже никто не читает.

М.К.: Один из самых известных ваших романов, «Шкаф»,
по которому впоследствии был даже снят фильм с Майклом Лонсдейлом
в главной роли, многие критики сравнивали с произведениями Кафки.
Насколько оправдано это сравнение?

П.Б.: Ну, вы знаете, я пишу в этом романе
о немцах… Дело в том, что во время войны я был еще совсем ребенком,
ходил в колледж и изучал там греческий и латынь, и тут как раз
немцы заняли Байонн, где находился этот колледж. Это было ужасно,
на меня это произвело неизгладимое впечатление. Помню, от всех
немецких солдат ужасно воняло, причем я ничего не придумываю,
не преувеличиваю -– они действительно распространяли вокруг нестерпимую
вонь. Оказывается, в немецкой армии тогда не носили рубашек, а
мундир надевался прямо на голое тело, так что сами понимаете...
И вот, когда я стал взрослым, мне захотелось проанализировать:
а каковы же немцы на самом деле, ведь мне они казались такими
жуткими. После войны я несколько раз ездил в Берлин. В то время
я много занимался театром, и одна моя пьеса была поставлена немецким
телевидением. Представляете, мне тогда заплатили где-то около
30 тысяч немецких марок, и я поселился с подругой в самом лучшем
отеле Кемписки, на Курфюстендамм. Мы с подругой отправились тогда
в бар и пили там шампанское, а вокруг извивались полуголые наяды,
солидные господа пили виски… Ну, а потом нам захотелось посмотреть
Восточный Берлин. Мы сели на метро и вышли на Чарли Пойнт, т.е.,
оказались на востоке. И тогда я увидел эту жуткую стену и понял,
что должны были чувствовать восточные немцы, которые никак не
могли попасть на ту сторону. Вот об этом как раз и написан роман
«Шкаф». Про немца, который не может уехать из восточного Берлина:
он видит за стеной западный Берлин, но не может туда перебраться.
К тому же, в наследство от родителей ему достался огромный шкаф,
который очень дорог ему как память, поэтому он никак не может
с ним расстаться. А со шкафом, сами понимаете, через стену перебраться
еще сложнее. Тогда он делает следующее: берет ножик, отрезает
от шкафа по кусочку и каждое утро съедает эти кусочки с кашей.
Таким образом, как только он съедает весь шкаф, ему тут же удается
проползти под стеной в Западный Берлин, причем даже пронести туда
шкаф внутри себя. Эта книга, действительно, имела большой успех
в 1975-1976 году, и ее сразу же перевели на немецкий.

М.К.: Если не ошибаюсь, одна из ваших пьес посвящена
России. Я слышала, что ее поставили или же собираются поставить
в каком-то украинском театре…

П.Б.: Правда?.. Честно говоря, я ничего не слышал об
этой постановке…Могу сказать, что на эту пьесу меня вдохновил
Жан-Поль Сартр, который был главным редактором журнала «Ле тан
модерн». Он писал там, в частности, о советских евреях, не желавших
оставаться в России и намеревавшихся уехать в Израиль. Так вот,
они были обязаны возместить советскому государству все расходы
на образование, на здравоохранение и еще целую кучу бабок. Таким
образом, сначала они приезжали в Москву, чтобы там выплатить все
эти деньги, затем ехали в Вену, и уже из Вены отправлялись в Израиль.
И вот, представьте себе, люди, которые уже все выплатили, отправляются
в Шереметьево и там обнаруживают, что у них в паспорте нет какой-то
печати. В этом случае их помещали в бараки, откуда они не могли
уже выйти до тех пор, пока их вопрос не решится. Именно об этом
я и написал. Точнее, вначале я хотел написать пьесу про советские
времена и внести свой вклад в дело антикоммунизма. Но потом, немного
поразмыслив, я решил перенести действие в царскую Россию. Героиня
моей пьесы – женщина, которой царское правительство запрещает
выехать за границу. Она подает документы на паспорт, но, оказывается,
у нее нет какой-то справки, поэтому паспорта ей приходится ждать
целых двадцать лет… В Париже эта пьеса была поставлена с большим
запозданием, потому что во Франции людям на все это глубоко плевать.
Им бы только хихикать, а о таких проблемах они знать не хотят.
А ведь даже во время оккупации пьесы Сартра шли в театре, и немцы
кричали ему «браво! браво!»… Сартра, правда, потом обвинили в
коллаборационизме, но это было чистое лицемерие – в Париже во
время оккупации немцы были повсюду, они ходили по кафе, театры,
так что с ними общались практически все, и никакого Сопротивления
не было, все это чушь! Однако когда французы видят такую пьесу,
как «Паспорт», у них сразу же вытягиваются лица: «ах, что это
за история, у нее нет документов, она не может получить паспорт,
ну и что же тут такого, это же просто скучно!» Зато пятнадцать
лет назад, когда моя пьеса была представлена на сцене в Нью-Йорке,
в зале, в первом ряду, я заметил блондинку, которая просто заливалась
слезами. Я подошел к ней и спросил: «Мадам, почему вы так плачете?»
И она ответила мне: «Понимаете, я полька, а моя мама осталась
в Варшаве и никак не может сюда перебраться.» Вот эта женщина
понимала, что границу не так-то просто перейти. Ее мать осталась
в Варшаве, а она живет в Нью-Йорке, и они никак не могут соединиться.
Мы с ней познакомились, она оказалась преподавательницей, читала
лекции в университете штата Каролина. И потом она написала чудесное
предисловие к моей пьесе. Потому что только она смогла по-настоящему
ее понять, ибо сама пережила эту трагедию.

Продолжение следует.