Литературная критика

за Границей№3

Пьер Буржад

Продолжение

М.К.: В ваших книгах обычно очень много секса,
причем далеко не всегда в привычных и общепринятых формах. Откуда
у вас эта тяга к нарушениям всевозможных табу? А может быть, это
вообще такая чисто французская черта – тяга к перверсиям?

П.Б.: О, нет! У любого человека в наше время, вне зависимости
от национальности, вообще отсутствует личная жизнь. Я даже порой
думаю, что мы все втянуты в какую-то чудовищную машину: внутри
секс, фантазмы, а снаружи – история, войны. Ведь ты вовсе не проживаешь
свою жизнь, и то, что ты пишешь в книгах – это тоже не твое. Как
говорил Борхес: у писателя не должно быть никаких биографий и
библиографий. Вот недавно ночью мне в голову пришла мысль, что
по уму я все еще остался в семилетнем возрасте. И еще я подумал
о том, что этот мир скоро продолжит свое развитие без меня, хотя
только лишь сейчас я к нему начал по-настоящему привыкать… Однако
в глубине каждого из нас можно обнаружить целый поток непристойностей,
и это касается абсолютно каждого, такова реальность. Вы знаете,
когда я был ребенком, мне казалось, что очень важно описать буквально
все, что находится внутри человека, чтобы выявить всю его сущность.
И кажется, постепенно мне это удалось. А в человеке присутствуют
самые разные тенденции, и он по природе своей бисексуален. Уже
очень давно я написал книгу «Прошедшее простое» – «Пассе сампль»
– это была моя вторая книга после «Бессмертных». События, описанные
в ней, начинались в 1936 году, то есть книга была отчасти автобиографическая.
А «пассе сампль» – это такая форма глагола, обозначающая прошедшее
время во французском языке, самое простое, то есть, если вы употребляете
эту глагольную форму, то как будто создаете череду образов, рисуете
такие простые картинки. Чаще всего во французском употребляют
время импарфе – прошедшее несовершенное, когда время длится –
а у меня все было описано в пассе сампль. Это были такие картинки,
сменяющие друг друга, как в сознании ребенка. Но когда я принес
эту книгу в Галлимар, то им не понравилось название, и они сказали,
что это похоже на учебник по грамматике, и предложили назвать
ее «Розовая роза». Эта идея пришла в голову Ламбриксу, потому
что в 1936 году Народный фронт пытался совершить революцию, все
говорили о «красной розе» революции, но она на поверку оказалась
«розовой». Сперва я согласился, и книжка вышла под этим названием,
а потом мне стало досадно, меня стало ужасно раздражать это название.
Сам не знаю почему. Они меня убедили, и мне показалось, что название
неплохое, забавное, но сейчас я об этом очень жалею. Кроме того,
там содержится рассказ о моем детстве, написанный от третьего
лица множественного числа мужского рода. На мой взгляд, это очень
удачная находка. Мне захотелось рассказать о себе от третьего
лица множественного числа, мужского рода. У меня там все время
«они пошли, им показалось, они засмеялись» и т.д. Думаю, что все
мужчины были так или иначе вовлечены в военные действия – ведь
дело происходит накануне войны. Кроме того, там было несколько
новелл гомосексуального характера. В общем, мне хотелось как будто
вывернуться наизнанку, показать все, что во мне заложено, все
тенденции, все фантазмы, все страсти, терзавшие меня. Потому что,
в общем-то, они присущи любому человеку, просто никто об этом
не говорит, все скрывается внутри, загоняется в подсознание. В
своей предпоследней книге «Человеческий объект» я как раз и рассказываю
о своей жизни, пытаюсь объяснить по мере сил свои мечты, выявить
свою потаенную сущность. Кстати, в следующем году в издательстве
Галлимар выйдет вторая часть этой книги – «Фетишизм». Я рассказываю
в этих книгах о своем сексуальном опыте, и этот опыт, думаю, похож
и на ваш, и на опыт всех других людей. В каждом человеке есть
и гомосексуальные тенденции, и тенденции к педофилии...

М.К.: То есть в вашей новой книге, посвященной
фетишизму, речь идет исключительно о сексе? Но
ведь к фетишистам принято относить и тех, кто собирает и хранит
у себя предметы, некогда принадлежавшие знаменитым людям?

П.Б.: В основном это связано с сексом… Но у меня есть,
например, письмо Селина, которое я приобрел уже давно, во время
одного аукциона, когда оно стоило буквально гроши. Теперь же,
думаю, будет стоить довольно-таки дорого. Но пока я не собираюсь
его продавать. Больше всего для меня важен тот факт, что Селин
сам, лично, лизал его – и марку, и конверт, чтобы его заклеить
– поэтому на этом письме сохранились следы его слюны, подлинные
свидетельства его жизнедеятельности. Я часто выбрасываю сами письма,
которые мне присылают, а вот конверты храню всегда – именно по
этой причине. Письмо Селина датировано 13 апреля 1951 года – через
два месяца он уже вернется во Францию, но пока еще этого не знает.
Его адвокату пришла в голову гениальная мысль: просить визу для
врача Луи-Фердинанда Детуша, и визу тотчас же дали. Власти, преследовавшие
Селина, не знали, что на самом деле его звали Детуш. Поэтому в
июне 1951 года Селин прямиком попал в объятия Гастона Галлимара,
и эти объятия не размыкались уже до самого конца жизни Селина,
то есть до 1961 года.

М.К.: Как-то, просматривая названия ваших книг
в интернете, я обратила внимание на не совсем обычное название
одной из них: «Футбол – это война, продолжающаяся другими способами».
Кажется, это перефразированное изречение Бисмарка, правда Бисмарк
говорит о политике, а вы – о футболе. К сожалению, пока мне так
и не удалось достать эту книгу, чтобы ознакомиться с ее содержанием.
О чем эта книга? Неужели о футболе?

П.Б.: Ну да, именно так. Я считаю, что футбол – это выражение
чудовищного национализма. Например, в Англии членами клубов болельщиков
являются в большинстве своем ультра-правые. Мне никогда не нравился
футбол. И политика тоже всегда представлялась дерьмовым занятием.
Мы живем в «кинократии», которой правят циники, именем народа
удовлетворяющие свои шкурные интересы. Меня всегда волновали вопросы
национализма, нетерпимости, насилия, угнетения человека человеком.
Моя книга «Змеи», в которой я описываю войну в Алжире, едва не
получила Гонкуровскую премию. Однако когда я писал эту книгу,
я чувствовал себя мерзавцем, особенно по сравнению с Альбером
Камю и Пьером Гийота, поскольку они писали свои книги собственной
кровью, а я – просто словами. Помню, я открыл книгу Камю «Лето»,
и прочитал там: «мы вышли на равнину, черную от солнца». В этот
момент я как будто почувствовал удар в сердце. Я никогда не был
в Алжире, но тут внезапно увидел горные плато, слепящее солнце,
белое небо. Ночью я встал и начал писать, и за несколько месяцев
написал книгу «Змеи». И все же, в этой книге очень много моих
чувств и размышлений, это очень искренняя книга. Ведь мой брат
воевал в Алжире, и я постоянно находился в тревожном предчувствии,
что его могут там убить. Я посвятил ее Жоржу Ламбриксу, а издал
ее Филипп Соллерс, который сейчас возглавляет в Галлимаре серию
«Инфини». Таким образом я пытался примирить обоих. Но, похоже,
мне это не удалось: последний был слишком молод, а Ламбрикс вскоре
умер.

М.К.: Кажется, вы чуть ли не единственный автор
в «Галлимаре», который добровольно перешел из «белой» серии в
«черную», то есть начал писать детективы. Правда последняя ваша
книга «Крашвиль» и вовсе вышла в издательстве Фламмарион, которое
сейчас возглавил Фредерик Бегбедер. Последний, кстати, как-то
назвал вас в числе писателей, оказавших на него наибольшее влияние.

П.Б.: Да, действительно. Большинство галлимаровских
авторов стремятся подняться из «черной» серии в белую: такое впечатление,
что для них это, как из бездны ада возвыситься ближе к небесам.
Но я лишен этих предрассудков. Помню, человек, возглавлявший в
издательстве Галлимар «черную» серию, попросил меня придумать
для нее девиз. И я придумал следующее: «В черной серии можно найти
все, что угодно, кроме литературы.» Неплохо, да? Ведь эти книги
читают точно так же, как газеты и журналы, то есть, чтобы отвлечься
и провести время. Первый мой детектив «Питбуль» был опубликован
в Галлимаре в 1997 году и тут же получил Премию Поля Феваля за
популярную литературу. Были еще детективы «Розовый телефон», «Вперед,
обезьяны!» (кстати, под обезьянами я имею в виду женщин) и самый
последний – «Крашвиль», в котором маньяк по имени Грюбюдю убивает
женщин на улицах Нью-Йорка...

Однако кроме прозы и театральных пьес я пишу еще и стихи. На обложке
моего поэтического сборника «New York Party», изданного в 1969
году, был помещен рисунок Мэна Рея: рушащийся небоскреб, который
до ужаса напоминает картины, транслировавшиеся по всем телеканалам
11 сентября 2001 года. Некоторые мои постоянные читатели даже
увидели в этом какое-то пророчество, хотя я ничего такого в виду
не имел. Что касается Бегбедера, то я очень признателен ему за
то, что благодаря ему меня после многолетнего перерыва снова стали
приглашать на телевидение. А для современного писателя это очень
важно, потому что, если вас не показывают по телевизору, то ваши
книги очень скоро перестают покупать со всеми вытекающими отсюда
последствиями, в общем, вы понимаете…

М.К.: Возвращаясь к теме нарушения всевозможных
табу. В своей жизни вам приходилось переступать границы дозволенного
исключительно в воображении? Насколько в ваших книгах реальность
соседствует с вымыслом? Я слышала, например,
что вы входите в жюри учрежденной в 2001 году литературной премии
имени маркиза де Сада, который, как известно, заплатил за свои
фантазии достаточно дорогой ценой…

П.Б.: Да, эту премию предложил учредить один очень богатый
человек, который попросил сохранить его имя в тайне. А состав
жюри могу вам сообщить: возглавляет жюри адвокат Лионель Арасил,
среди членов: Катрин Милле, Катрин Роб-Грийе, Шанталь Тома, мадмуазель
Якуб (из «Либерасьон»). Лауреатами же премии уже стали Картин
Милле, издатель Лео Шер и Ален Роб-Грийе. В качестве награды Катрин
Милле должна была получить прекрасную плетку семихвостку, рукоять
которой была инкрустирована, кажется, перламутром. Но, к сожалению,
награда не дошла до победителя, поскольку во время торжественной
церемонии ее кто-то стащил. А Лео Шеру достался огромных размеров
искусственный фаллос, сделанный очень тщательно, искусно и с большой
любовью. Но кажется, на сей раз, его все же удалось вручить лауреату.
Что вручили в качестве приза третьему лауреату, к сожалению, я
забыл. Думаю, я тоже вполне могу рассчитывать на получение этой
премии, хотя, надо сказать, что у нас в Париже немало достойных
кандидатов. В частности, я довольно хорошо знал одну художницу,
которая делает различные композиции прямо на своем теле. Например,
она режет себя ножом, зашивает огромной иглой свои губы и влагалище,
втыкает в свое тело вилки, в общем, делает просто ужасные вещи,
ну а я ее фотографировал во время этих актов. И это продолжалось
до тех пор, пока один мой знакомый не сказал мне: «Ты что с ума
сошел! На твоем месте я бы поостерегся, ведь эта женщина явно
психически неуравновешенна. И если она режет ножом себя, то кто
может помешать ей в один прекрасный день пырнуть и тебя?» Я прислушался
к его совету и мы с ней расстались. В 2003 году мы совместно с
ней выпустили книгу: с фотографиями и моими эротическими стихами.
Но с тех пор я ее больше не видел и не знаю, что с ней стало.
Вообще, я могу назвать себя человеком достаточно сдержанным, но
в то же время не чувствую внутри себя абсолютно никаких барьеров.
Меня всегда привлекали люди, которые делали просто ужасные вещи.
Кстати, я снял уже несколько короткометражных фильмов вместе с
моей подругой-художницей – один называется «Писатель и его собачка».
В роли собачки выступает моя подруга, а я вожу ее, абсолютно голую,
на поводке по Парижу, затем кормлю сушеными свиными ушами, чтобы
она немного поправилась. Меня вдохновил на этот фильм мой собственный
рассказ про боксера, в котором молодой боксер, склонный к мазохизму,
изображает собаку своей любовницы, а она засовывает ему в рот
кусочек сахара, смоченный своей менструальной кровью. При этом
она говорит ему: «Соси, Медор, да не торопись – это же кровь твоей
хозяйки!» И между прочим, фильм «Писатель и его собачка» в течение
четырех месяцев без перерыва показывали на родине Захер-Мазоха,
в Граце. Все просто обезумели: эта короткая лента имела огромный
успех!.. Однажды я устроил публичную порку своей подруги на своем
творческом вечере и сопровождал это действо чтением отрывков из
своих произведений… Как-то я даже принимал участие в черной мессе,
организованной моим приятелем, художником Мишелем Журньяком, и
даже съел немного кровяной колбасы, которую он изготовил из собственной
крови: он шприцем набрал у себя из вены немного крови, смешал
ее в мисочке с мясным фаршем и сделал такую небольшую колбаску.
А затем некий «церковный служка» раздал всем по кусочку, как причастие:
«ешьте мою плоть, пейте мою кровь». Кстати, много позже, когда
я познакомился с Жаком Анриком и Катрин Милле, я рассказал им
эту историю. И тут Катрин воскликнула: «Но я же тоже была там!
Я как раз выступала в роли церковного служки и раздавала всем
эту колбасу!» Мишель Журньяк, облаченный в расшитые золотом одежды,
стоял у алтаря и изображал священника. Но скажу вам по секрету,
я не стал есть эту колбасу, я поступил с этим кусочком точно так
же, как поступал с церковной облаткой, которую мне пихали в рот
еще в далеком детстве: просто прикрыл лицо руками и тихонько выплюнул
ее в платочек, а в рот себе положил кусочек шоколадки и стал ее
посасывать. Должен сказать, что всегда терпеть не мог кровяную
колбасу, хотя в некоторых областях Франции это блюдо считается
деликатесом.

В те далекие семидесятые годы Мишель Журньяк издавал журнал под
названием «Юмидите» (букв. – «Сырость» -М.К.), это название было
напечатано точь-в-точь такими же буквами, как и в газете «Юманите».
В этом журнале я опубликовал семь фотографий менструальных тампонов,
которые дала мне Джина Пейн, американская художница, постоянно
совершавшая чрезвычайно откровенные и провокационные акции. Вообще,
менструальная кровь – это нечто священное. Однажды мне пришлось
сосать тампон, пропитанный менструальной кровью одной из моих
подруг. Могу сказать, что это подобно инициации, причащению, это
сближает лучше любых разговоров и даже совместного проживания.

Кроме того, мне частенько приходилось принимать участие в сеансах
садо-мазохизма, я даже сам их устраивал для моей близкой подруги,
художницы и поэтессы. Я приводил ее с собой, уже на лестнице ей
завязывали глаза, снимали с нее всю одежду, кроме туфель и чулок,
и в таком виде вводили ее в комнату, затем привязывали к такой
огромной железной конструкции, подвешивали за кисти рук. Здоровенный
полуголый мужик, изображавший палача, спрашивал ее, сколько ударов
хлыстом ей нужно. Не помню уж, сколько она требовала, семь или
десять, но после каждого удара она его благодарила. А потом мы
пошли пить шампанское, оставив ее висеть там в голом виде. Через
некоторое время мы ее, конечно, отвязали, она была просто счастлива.
Такие сеансы я организовывал неоднократно, моей подруге это очень
нравилось, правда самое большое удовольствие она получила, когда
это проделывала женщина, у которой, по ее словам, были очень нежные
и умелые ручки. Теперь я больше этим уж не занимаюсь, все-таки
возраст… Хотя кое-что по-прежнему себе позволяю. Когда-то я был
членом тайной секты сторонников Сен-Жюста, и каждый год в определенный
день (дата не разглашалась, дабы избежать присутствия посторонних)
на площади Согласия мы с друзьями поднимают бокалы, отмечая смерть
Людовика XVI.

М.К.: И, наконец, несмотря на вашу нелюбовь
к отвлеченным теориям, я бы хотела вас в заключение спросить,
к какому литературному течению вы сами себя относите. Форма ваших
произведений достаточно традиционна, а вот об их содержании
этого не скажешь..

Пьер Буржад: Я могу только процитировать вам отрывок из
собственной книги «Механический эрос»: «Иногда, поскольку я провел
несколько ночей в одиночестве… я просыпался и задавал себе вопрос:
как же это возможно, чтобы у той, кого я люблю, была дырка в низу
живота, дырка, в которую я собирался войти… И тут я вдруг подумал
о земле. Я точно знаю, что настанет день, когда мне придется войти
в какую-нибудь дырку в животе земли, но я никак не могу себе представить
– как же такое возможно, мне это кажется невероятным». Так что,
сами понимаете, я писатель-реалист, в полном смысле этого слова.
И если уж меня постоянно тянет нарушать всевозможные запреты и
табу, то я могу ответить на это так: «А кто вообще способен отказаться
от исполнения своей мечты, пусть даже самой низменной и извращенной?!»
Кого не интересует человеческий объект? Я же человек, и ничто
нечеловеческое мне не чуждо – к этому мне больше нечего добавить.

Окончание следует.