Литературная критика

за Границей № 4

Жан-Люк Нанси

Жан-Люк Нанси (1940г.) – крупнейший французский мыслитель наших
дней. Автор более двадцати книг и бесчисленного множества статей,
посвященных Гегелю, Декарту, Канту, Лакану, а также самым разнообразным
темам и сюжетам: от немецкого романтизма до коммунизма, нацистского
мифа и новейших течений современного искусства, включая техно-музыку
и видео-арт. Его произведения переведены на все основные мировые
языки. Покойный Жак Деррида посвятил ему одну из своих последних
книг: «Касание»… Русским читателям, вероятно, лучше всего известна
книга Нанси «Corpus», выпущенная издательством «Ad Marginem» в
конце девяностых. Сегодня Жан-Люк Нанси постоянно живет в Страсбурге,
где преподает философию в Университете гуманитарных наук. В Париже
он не такой частый гость, поэтому нет ничего удивительного в том,
что и наша встреча состоялась в кафе на Восточном вокзале, куда
Жан-Люк Нанси только что прибыл на страсбургском поезде. Мы беседовали
с ним, можно сказать, под стук колес – почти как в знаменитой
киноновелле Клэр Дени из фильма «На десять минут старше»
(«Ten minutes elder»), где Жан-Люк Нанси
выступил в качестве актера и сыграл самого себя: философ разговаривает
со своей студенткой в вагоне поезда, движущегося по направлению
к французскому городу Нанси. Новелла, насколько я помню, так и
называлась «По направлению к Нанси»…

Маруся Климова: Одна из самых известных ваших
книг называется «Праздное сообщество» («Communauté desoeuvré»)
и посвящена проблемам общества, а, точнее, проблемам сообщества,
поэтому мой первый вопрос к вам как к политическому мыслителю.
Во Франции еще вовсю бушуют страсти по поводу референдума,
на котором французы, сказали решительное «нет» европейской конституции.
В чем, по-вашему мнению, причины подобного решения ваших сограждан
по столь важному для судеб единой Европы вопросу? Кстати, вы сами
принимали участие в голосовании?

Жан-Люк Нанси: Лично я воздержался. Сперва я хотел
проголосовать «против», потом – «за», но затем решил воздержаться.
Причина, по которой я воздержался, проста: эта Конституция по
сути таковой не является. То есть, она не дает подлинного политического
определения Европы и не способствует достижения ею политического
тождества. Это всего лишь небольшой набросок, очень приблизительный,
в котором масса двусмысленностей: например, много говорится об
экономическом состоянии Европы, но почти ничего – о ее политической
самоидентификации.

Думаю, что французы не приняли эту конституцию по двум причинам.
Первая чисто внутренняя. Сказалось недовольство французов происходящим
за последние двадцать лет: рост безработицы и вообще весьма натянутые
отношения с собственным правительством. Прибавьте к этому полную
неспособность левых (и социалистов, и коммунистов) предложить
какую-либо реальную альтернативу политике, проводимой правительством
Ширака, хотя всерьез это и политикой-то назвать нельзя.

Но, кроме того, мне кажется, существует и более глубокая причина,
которая в полной мере дала о себе знать именно во Франции и которую
так или иначе сейчас начинают ощущать в других странах. Я имею
в виду отсутствие Европы как таковой. Никакой Европы ведь не существует,
ее просто нет. Я уже неоднократно говорил в своих интервью, в
том числе, и отвечая на вопросы коммунистической газеты «Юманите»,
о том, что Европа вся уже в прошлом. Когда-то было множество самых
разных великих Европ: Европа готических соборов, Европа Гуманизма,
Европа Просвещения, – однако после окончания Первой войны, получившей
название «мировой», начался процесс саморазрушения Европы, который
продолжается и в наши дни. В настоящий момент Европе так и не
удалось вернуть себе свою идентичность. Конечно же, это тяжелейшая
проблема, поэтому, я считаю, что в той или иной форме, но кризис
был неизбежен. И я думаю, что это кризис очень дурного свойства,
поскольку во Франции есть люди (хочется верить, что во всем мире
их число не так уж велико), придерживающиеся популистских, крайне
правых, националистических, реакционных взглядов и предлагающих
свое решение этой проблемы. Вот это представляется мне чрезвычайно
опасным. Нельзя полностью исключить того, что именно такой популистский
выход из сложившейся ситуации и будет найден, что в определенном
смысле было бы наверное «возвратом к фашизму», даже если все это
никогда не примет форму фашизма 20-30-х годов. Однако такая опасность
существует, поскольку европейской демократии так и не удалось
достичь своей идентичности в общеевропейских масштабах. Она сохранила
свои национальные идентичности: французскую, итальянскую и т.д.,
– при этом каждая из них в отдельности достаточно сильна, а вот
общеевропейская идентичность отсутствует. Это серьезная проблема,
повлекшая за собой настоящий кризис, который надо попытаться хоть
как-то разрешить.

Этот кризис является также прямым следствием и последним этапом
глобального кризиса, вызванного стремительным крушением коммунистической
системы. Раньше, когда существовал коммунизм, было два альтернативных
направления, в которых могла бы развиваться история. Теперь осталось
лишь одно из них, и никто толком не знает, как совместить движение
в этом направлении с идеей социальной справедливости, которую
раньше поддерживали коммунисты, и одновременно с идеей общеевропейской
идентичности, сильной, но не фашистской. Лично я не знаю, как
эту проблему удастся решить.

Маруся Климова: И какое место в этой Европе Вы бы
отвели России? Не секрет, что очень многие на Западе считают политику
нынешнего российского руководства достаточно непредсказуемой –
удалось ли вам «разгадать» президента Путина?

Жан-Люк Нанси: Что касается меня, то я до сих пор так и
не понял Путина. В его личности по-прежнему кроется какая-то загадка.
Однако я невольно задаю себе вопрос: не является ли загадка Путина
вместе с тем и загадкой всей России? Потому что Россия – это ведь
тоже загадка. Я не говорю по-русски и вообще довольно плохо знаю
Россию, поэтому у меня явно не хватает знаний, чтобы о ней судить.
Но, конечно же, я могу сказать, что начиная со времен Петра Великого
Россия стала тянуться к Европе, а во времена ленинизма-сталинизма
произошел определенный откат назад. И тем не менее, несмотря на
все эти обстоятельства, русская литература, музыка, живопись как
в наши дни, так и в 19 веке – и это невозможно не заметить – очень
сильно отличается от искусства западной Европы. Я не знаю, чем
именно обусловлена эта специфика, но полагаю, что в первую очередь
это как-то связано со значительным отличием православия от всего
западного христианства, католичества и протестантства. Я имею
в виду даже не раскол и не отказ от власти римского папы, а отличие
в образе мысли, которое заключается в отличии христианства, ориентированного
на дух, от христианства, ориентированного главным образом на Христа,
на его воплощение, как в католической и протестантской версиях.
Православие – это ведь нечто совершенно другое. Здесь дух важнее,
чем Христос: вспомните хотя бы вопрос филиокве. Столь же сильно
отличаются друг от друга Рим и Византия…

Россия – очень мощная страна, и я неизменно ощущал эту мощь, в
том числе и тогда, когда во время своего визита в Москву беседовал
с русскими философами. Это также ощущается во всем художественном
уровне культурной жизни России, особенно после крушения Советского
Союза. В частности, я довольно хорошо знаком с петербургскими
неоакадемистами и даже написал об этом течении большую статью,
когда у этих художников проходила выставка в Германии, кажется,
в Касселе. Вот это течение кажется мне по-настоящему русским…

Конечно же, я наблюдал в России и совсем другую разновидность
интеллектуалов, которые отличаются от петербургских художников
– это социологи, философы, историки вполне западного толка. Но
тут возникает вопрос: русские ли это мыслители. Правда ведь и
Петербург – тоже не вполне русский город... Кроме того, я встречался
с философами из университета в Томске, у которых тоже очень интересный
и необычный взгляд на вещи. Затем, к сожалению, я потерял с ними
контакт…

Однако пока я не вижу никаких серьезных предпосылок к тому, чтобы
Россия была полностью интегрирована в Европу. Это станет возможно
только если Европа опять станет сильной и обретет свою политическую
идентичность – тогда и русская идентичность сможет найти в ней
свое место. Иначе даже экономическая несбалансированность будет
вызывать напряжение, потому что и сами русские будут чувствовать
себя несколько неполноценными и одновременно вызывать раздражение
у остальных членов Евросоюза.

Маруся Климова: Возможно, в России сейчас достаточно
много интересно мыслящих людей, однако их реальное влияние на
жизнь современного общества представляется мне ничтожным. Схожая
ситуация, на мой взгляд, сейчас и во Франции… Не кажется ли вам,
что философия себя исчерпала или же, во всяком случае, продемонстрировала
свое бессилие перед лицом той же политики, например?

Жан-Люк Нанси: Я думаю, что, если сейчас и можно говорить
о «конце философии», то не в том смысле, что она полностью себя
исчерпала или же зашла в тупик, а только в смысле общей логики
«закрытия», то есть в смысле «закрытия метафизики». Это выражение
некогда использовал Деррида, и оно является своеобразным продолжением
«конца философии» по Хайдеггеру – хотя все эти выражения обычно
вызывают непонимание, особенно у людей, которые отказываются слышать.
То есть сейчас мы наблюдаем движение некой взыскующей мысли, пытающейся
обрести какие-то более-менее четкие очертания, а «закрытие» или
«конец» означают просто определенное перемещение в истории. Как
я уже сказал, мы все сейчас находимся в стадии исторических перемен,
сравнимых с теми, что происходили при переходе из Древности в
Современность, например. В неопределенном положении находится
порядок доминирующих значений всей культуры. Подобная неопределенность
сначала кажется утратой: но при всем при том она является и началом
нового этапа.

А если уж говорить о политике, то в неопределенности находится
философская основа политики. Эта основа –назовем ее платонико-христианской
– представляла собой следующее: политика является местом воплощения
сущности, а следовательно существование человека, и вместе с ним
остального мира, облекается в форму «большого города» или же «государства»
в гегельянском смысле этого слова, то есть общности смысла и присутствия.
Эта общность первоначально была «теологически-политической», и
предполагала «успение» правды какого-то одного «народа» или «нации»
в трансцендентной судьбе монарха – фигуре одновременно вполне
конкретной и нематериальной. После введения демократии произошла
имманентизация этой трансцендентности, а также идентификация «политики»
в теле уже не короля, но суверенного народа. В результате чего
и появилось желание растворить политику как самостоятельную инстанцию
таким образом, чтобы «политика проникла во все сферы социального
существования» – кажется, именно так писал Маркс.

Отсюда и вытекает нечто вроде категорического императива политики
и общего смятения мысли, который также породил как возможность
тоталитаризма, так и мысли, откровенно враждебной любому тоталитаризму.
Гипертрофия государства основывается на той же базе, что и воля
устранить государство: этой базой является философская идея политики
как реализации сущности. А идея единой истории ведет к попыткам
прийти к концу истории, человека и природы. Грубо говоря, все
это и есть «философия» или же «метафизика» в том смысле, который
придавал этому слову Ницше, то есть некий порядок установленных
в загробном мире значений, который поддерживает и управляет миром
людей. Можно сказать, что исчерпанность подобного понимания политики
является одним из аспектов «смерти Бога». Если же считать «смерть
Бога» не проявлением нигилизма, а выходом из нигилизма, тогда
этот выход должен быть также выходом из этого видения политики.
Впрочем, нам очень сложно будет это осуществить, и это вполне
естественно.

Однако я думаю, что сейчас мы переживаем в какой-то степени решающий
момент. Ведь не случайно теперь те, кто некогда провозглашал смерть
государства, взывают к нему в борьбе против несправедливости.
В отличие от очень многих моих коллег, я вовсе не считаю, что
сегодня мы живем в мире симулякров и саморазрушительных навязчивых
реальностей – я думаю, что сейчас просто рождается новое сознание,
перед которым встают совершенно новые вопросы. Экономический либерализм,
который сейчас торжествует, не особенно убеждает в окончательной
победе буржуазии: он остается по-прежнему безумным, разнузданным
и циничным, но одновременно очень далек от самоуспокоения, потому
что уже не способен игнорировать все более очевидную истину, что
его развитие лишено смысла. Вот почему к нам постоянно возвращается
вопрос о «смысле»…

Окончание следует.