Проза

Кладбище, как и смерть, появилось неожиданно. Бежавший дворовой
собакой за окнами пригород отстал, и во всей своей скорбной июльской
красе открылся город мертвых. Огромный-преогромный. Без конца
и без края.

– Вот, мама, и приехали, – роняя слезы на окостеневшее, словно
восковое с заострившимся носом и темными ввалившимися глазницами
напудренное лицо покойной, произнес Александр Николаевич Лаптев.
И вдруг, не в силах справиться с волнением, мелко затрясся, как
паровоз, засопел, раздувая ноздри и вытирая глаза мятым носовым
платком.

Его редкие с проседью волосы, венчавшие безвременно облысевший
затылок, как солома, торчали в разные стороны. Было не до причесывания
– под завязку набитый людьми и венками катафалк, резко тормознул
и как вкопанный воткнулся в декоративный кустарник, отделяющий
старую, затерявшуюся среди вымахавшей выше крестов травы часть
кладбища от дороги. В открытую дверь горячей лавой потекла духота.

Дальше гроб предстояло нести на руках. И специально собранные
для этой траурной миссии молодые мужики с неприглядными пропитыми
лицами – других не нашлось: кому хочется в субботний день возиться
с покойником? – как случайно оборванные бусы посыпались из тесного
катафалка, украдкой, словно заключенные перед этапом, блаженно
закурили в ожидании шабашки.

– Веночки, веночки берите! – скрипучим старческим голосом, похожим
на стон несмазанной телеги, распоряжалась восьмидесятилетняя Анна
Кузьминична Бланк, соседка покойной по лестничной клетке.

Избранная еще в советские времена старостой дома, она сразу же
взяла бразды руководства похоронами на себя. Как кликуша с причитаниями
ходила по квартирам, собирала – кто, сколько даст – деньги на
венок, договаривалась со знакомым батюшкой о церковном отпевании,
сама варила поминальную кутью.

Но, оказавшись на кладбище, несгибаемая общественница и ровесница
Октября вдруг испугалась, что ее почетные административные функции
перехватит кто-нибудь другой, более молодой, энергичный и сведущий
в похоронном деле. И чтобы подчеркнуть свою роль Анна Кузьминична
стала к месту и не к месту давать окружающим свои ценные указания.

– Саша, сумку с водкой возьми себе! – строго наказывала она сыну
покойной – сверкающему облысевшем затылком пятидесятилетнему школьному
учителю труда, который не знал, чем занять свои большие волосатые
руки. – И никому не отдавай, носи сам.

– Володя! Лепешкин! Хватит курить! Ты мне что обещал?.. Вот и
бросай свою соску, иди сюда! Понесешь крышку…

– Один? – убирая на всякий случай затушенную сигарету в карман,
переспросил длинный, как пожарная каланча, и по этой причине сутулящийся
Лепешкин.

– Конечно, один. Вас здесь всего-то пятеро мужиков. Давай, родной,
не тяни время, бери крышку – и пошли!

– Я лучше гроб понесу, – не соглашался несговорчивый Лепешкин.

– Слушай, что тебе люди говорят, – запричитали на него уже выстроившиеся
с венками старухи.

Лепешкин сдался. Вскинув крышку под самые небеса и боднув ее снизу
головой, он сразу же двинулся с места. Сначала тихонечко, глядя
под ноги, чтобы не спикировать в чужую оградку, а потом все быстрее
и увереннее, что ровесницы покойной, уцепившись за венки, как
курицы, едва поспевали за ним следом. И тут в такт их мелко семенящей
процессии на новом кладбище, словно по заказу, громко завыл трубами
духовой оркестр. Его адресованное неизвестно кому ностальгическое
завывание достигло цели: губы у старушек задрожали, а на маленьких,
как пуговки, глазах показались слезы.

Анна Кузьминична, держащая в руках хвойный венок, обрамленный
черной лентой с трафаретом написанными словами «Дорогой Вере Тихоновне
от соседей по дому», остановилась, чтобы отдышаться и проследить,
как мужчины несут гроб. В эту минуту ей, да, наверное, и не только
ей одной, а всем, кому было за семьдесят, отчетливо представились
собственные похороны.

– Вы уж, ребята, поаккуратнее, ради бога! – заметила она. – Не
диван несете!

– Понятное дело, – ответил косоватый в черной майке Сергей Коноплин,
тащивший гроб в паре с Костей Тихоновым. – Все там, Кузьминична,
будем! Господи, прости.

Из всей дворовой гвардии Коноплин был, пожалуй, самым молодым.
Весной только вернулся из армии, но проводить бабу Веру в последний
путь согласился без лишних слов. А вот бросившего семью тридцатилетнего
здоровяка Костю Тихонова пришлось уговаривать, намекая на предстоящие
поминки. Но, жестко отрубив: «поможем, чем сможем», он сразу же,
не отходя от кассы, захотел помянуть усопшую. «Баба Вера в отличие
от некоторых, не будем показывать пальцем, – брызгал слюной Костя.
– Всегда была человеком! В ночь, заполночь к ней приди перехватить
червонец-другой – последний отдаст. Она для меня, может, роднее
матери была!».

«Такому жеребцу попробуй, не дай», – подумала про себя Анна Кузьминична,
пожалев, что связалась с громилой. Но было поздно. Почувствовав
слабину, Костя насел на нее, как заправский вымогатель: «Давай,
тетя Нюра, не жмись. Ты мне сегодня поможешь, я тебе – завтра.
А то, не приведи, Господи, отброшу копыта, если не похмелюсь».
Бланк подстреленной уточкой засеменила в свою комнату и принесла
припрятанную на дне комода четвертинку, купленную еще по талонам.

Лет восемь берегла среди пододеяльников и простыней на всякий
пожарный случай. Приличным гостям, как, скажем, сын со снохой
или дочь с зятем, такой шнапс на стол не выставишь. Им «Флагман»
подавай. Или «Гжелку». А эту куда девать? Думала какого-нибудь
сантехника или грузчика в случае необходимости отблагодарит. И
вот такой случай настал. Раскрутив содержимое чекушки, Костя одним
махом, словно не водку, а воду, засосал ее прямо из горлышка.
Вытер кулаком рот. Спросил: «Когда надо быть?». – «В одиннадцать».
– «Буду, как штык»…

– Саша, ты хоть помнишь, где могила? – допытывалась Анна Кузьминична
у сына покойной.

– Так где-то рядом должна быть, – жадно вчитывался в надписи попадающихся
на пути памятников учитель труда. – Если, конечно, не прошли…

– Вот и я смотрю что-то не то… Николай Павлович, отец твой, был
метрах в десяти от дороги похоронен.

– Значит прошли. Я когда на могилу отца ходил, то всегда по березе
ориентировался. Она рядом с памятником росла... А вон и она…

– Слава богу, а то я подумала, что заблудились.

Но вместо выкопанной могилы рядом с утонувшим в зарослях чертополоха
памятником отцу едва угадывался ее расчищенный от травы контур.
Тут же торчала и воткнутая в землю штыковая лопата. Еще одна –
совковая, валялась в лопухах.

– Ни хрена себе! – не зная, что делать с крышкой гроба, присвистнул
Вова Лепешкин. – Может, могилу выкопали на новом кладбище?

– Да я же сам с заведующим договаривался, чтобы здесь копали,
– побагровел лицом от подскочившего сразу давления Александр Николаевич.
– И он лично заверил, что в субботу к двенадцати часам могила
будет готова. Ну, надо же так подвести! Пойду разбираться…

Заведующий кладбищем, мужчина лет сорока пяти, коренастый, сероглазый,
с кривым, как у боксеров носом, в расстегнутой кожаной курточке
и брюках с отутюженными стрелочками, не заставил себя ждать.

– Безобразие! – забасил он, посмотрев на слегка взрыхленную в
ограде землю. – Бардак и саботаж! Но вы не волнуйтесь, товарищи,
к виновным будут приняты самые жесткие меры, вплоть до увольнения.

Он развернулся и, шустро огибая ограды, зашагал в сторону дороги.

– Уважаемый! А нам что делать? – окликнул его так до сих пор и
не снявший с головы крышку гроба Лепешкин. – Самим, что ли, могилу
рыть?

– Разберемся, – не оборачиваясь, ответил заведующий. – Сейчас
мы этих стервецов из-под земли достанем и пришлем исправлять допущенный
брак.

– Хорошее дельце, – примостившись на покрашенную серебрянкой ограду,
бросил Костя Тихонов. – Они, значит, будут брак исправлять, а
мы, глядя на них, загорать здесь до глубокой ночи. Я так не договаривался…

– Ладно, Костя, не переживай! Все будет компенсировано по полной
программе, – успокаивала Анна Кузьминична.

Копать явились чуть живые. Тот, что был постарше – Петр Иванович,
– вообще лыка не вязал. Мотал лохматой, нечесаной головой, словно
китайский болванчик, и настороженно пялил по сторонам свои большие
навыкате глаза. Да еще без конца чихал, словно под нос ему сунули
пригоршню табака. Но молодой в солдатской робе напарник в силу
своего возраста держался несколько увереннее. Он сразу, без лишних
разговоров, взялся за штыковую лопату и принялся копать. Земля
была мягкой, рассыпчатой. И Женька, как его звали, быстро углубился
в нее сантиметров на тридцать.

Могила постепенно принимала соответствующие очертания. И только
что бурно негодовавшая похоронная процессия облегченно вздохнула:
ребята хоть и поддатые, но дело свое знают.

– Николаич, – негромко позвал Костя Тихонов сына покойной. – Поди-ка
сюда на минутку.

Александр Николаевич, в руках у которого все еще позвякивала сумка
с водкой, словно ясновидец, быстро сообразил, зачем его зовут.
Безнадежно посмотрев в сторону притомившейся с дороги Анны Кузьминичны,
которая, закрыв глаза, как каша в горшке, прела на лавочке, и,
не получив от нее необходимой поддержки, он, насколько мог, пытался
притвориться плохо слышащим, а когда из этого ничего не вышло,
побитым псом подошел к Константину:

– Чего?

– Как чего? Народ поправиться хочет, – Костя щелкнул пальцем по
небритой шее.

– Погоди ты со своим народом, – не знал, как поступить школьный
учитель. – На поминках поправитесь... Не до этого сейчас. Не хватало
еще, чтобы попойку на кладбище устроить…

– Да мы тихо, Николаич, по чуть-чуть примем – никто и не увидит.
Давай сюда «сидор», – Константин решительно протянул свою сильную,
в набухших венах руку. – Зачем ты тогда с собой весь этот гастроном
притащил?

– Угомонись, Костя, остынь! – как ребенок спрятал сумку за спину
Александр Николаевич. – Сейчас закончим с кладбищем, приедем домой,
сядем как люди за поминальный стол – и все ваше будет!

– Давай, давай сюда! – жестко, не допуская возражений, сгреб кошелку
Тихонов. – Эти, – он кивнул в сторону копалей, – и так уже лыка
не вяжут. Свою норму выпили с лихвой... Пусть радуются, что им
харю не набили за такое отношение к работе, а не водку требуют!
Мы ведь тоже люди. И тоже Веру Тихоновну хотим помянуть. Удивительной
души она была человек. Ты, Николаич, не переживай. Все нормально
будет. Проводим мамку в последний путь по высшему разряду. Я гарантирую...

Скуксившись от бессилия, словно пацан, у которого уличные хулиганы
отобрали велосипед, Александр Николаевич был готов разреветься.
Нет, ему было не жалко сумки с водкой. Подумаешь, какие-то пять
бутылок. Все равно бы назад не повез. Отдал кому угодно. Копалям.
Директору кладбища. Случайным бомжам на помин души покойной. Но,
как всякому человеку, хоть чуть-чуть связанному с педагогикой,
ему было до слез обидно, что с ним, учителем, отличником народного
образования, не посчитались, не попытались уговорить. Словно он
был здесь не убитый горем сын покойной, а случайный прохожий!

– Мы быстро, – обнадежил его Константин.

Мужики скрылись за высоким гранитным памятником, воздвигнутым
какому-то новому русскому, изображенному во весь рост с мобильным
телефоном и ключами от джипа в руке. Выложенная вокруг постамента
брусчатка чем-то напоминала Красную площадь, а нагромождение деревянных
скамеек – парк культуры имени Горького советского периода. И поэтому
разбившие рядом с памятником бивак мужики из-за обилия водки и
бутербродов с колбасой почувствовали себя, как в первопрестольной.

Возле гроба, словно сонные мухи вились в основном разморенные
солнцепеком старухи. Смахивающая на гоголевскую ведьму бабка Зоя
что-то оживленно рассказывала.

Александр Николаевич прислушался:

– Вот и я говорю, что дурят нас, неграмотных стариков, как хотят,
– кипятилась Зоя Прокопьевна. – На прошлой неделе к соседке моей
Кате Строевой пришли две такие расфуфыренные дамочки. Сказали,
что из собеса, проверяют жилищно-бытовые условия одиноко проживающих
пенсионеров. Катя, наивная душа, им и открыла. Даже удостоверений
не спросила. Сначала на кухню провела, потом в комнату. А они,
как и дельные ходят, все смотрят, записывают, перешептываются.
А позавчера Катя сунулась под матрас, где «гробовые» лежали, чтобы
полученную пенсию разменять, а их Митька прял. Шесть с половиной
тысяч как корова языком слизнула!

– Дура твоя Катя! – не удержалась Анна Кузьминична. – Кто же незнакомым
людям дверь отворяет? Из-за собственной беспечности денежки профукала.
Нет бы, перед тем как их пускать, позвонила в собес, справилась,
работают ли там такие!

– Хорошо ты такая дельная! – шамкала беззубым ртом Зоя Прокопьевна.
– Позвонила бы она, видите ли, в собес, справки навела... Да настоящие
громилы придут – пикнуть не успеешь! Я в газете читала, как к
одной деревенской бабке ночью трое в масках нагрянули. Кто-то
им стукнул, что старушка корову продала – и явились в три часа
ночи. «Давай, старая, деньги, – говорят. – Не то прибьем!». А
бабка уже пять лет как скотину не держит. Сама у соседей молоко
покупает. «Напутали вы что-то, ребята, – говорит. – Ни коровы
у меня нет, ни денег. Сама от пенсии до пенсии живу». А эти ироды,
не знаю, как их еще и назвать, стали ее горячим утюгом пытать...
Да что толку? Весь дом перекопали – и всего семнадцать рублей
нашли. А старушка два дня без сознания на полу пролежала, пока
соседка, почувствовав что-то неладное – дверь-то в дом нараспашку,
– ни зашла ее проведать. Отвезли бабку в больницу – да поздно.
Там и померла. Следователь из города приезжал и, как пишут в газете,
обнаружил утюг со следами человеческой кожи!..

– Не приведи Господь такую смерть принять, – глядя на кукольное
лицо покойной, серьезно заметила Анна Кузьминична.

И тут откуда-то из-за ближайших памятников грянуло громкое невнятное
пение: «У церкви стояла карета-а-а, там пышная свадьба была-а-а...
Все гости нарядно одеты-ы-ы, невеста всех краше была-а-а…».

Бланк внимательно посмотрела на Александра Николаевича и, не увидев
у него в руках заветной сумки с водкой, все поняла. А Лаптев,
словно пятиклассник, забывший дома дневник, виновато развел руками.

– Саша! Что я же тебе говорила! – вспомнив про свои административные
функции, кинулась к мужикам Анна Кузьминична. – А ну-ка прекратить
песни! Нашли где горло драть – на кладбище! Могила еще не выкопана,
покойная поверх земли лежит, а они, рожи бесстыжие, уже бельма
залили!

– Баба Нюра, баба Нюра! – пряча недопитую бутылку в траву, засуетился
Володя Лепешкин. – Только не рычи! Все поняли. Никаких песен!

– Константин, ты же обещал, что все по-хорошему будет, – совестила
она прикорнувшего на лавочке Тихонова.

– Анна Кузьминична, я за свои слова отвечаю! – стараясь держаться
как можно трезвее, взметнулся над кладбищем местный Кинг Конг.
– Могила готова? Тогда идем!

Чувствуя за собой вину, мужики быстренько подхватили гроб на полотенца
и притащили к самой могиле.

– Родственники, прощайтесь! – стоя с крышкой в руках объявил Володя
Лепешкин. – Александр Николаевич, давайте гвозди!

– Какие гвозди? – осмотрев работу копошащихся в могильной яме
копалей, присвистнул Константин. – Да тут еще и конь не валялся!
С такими темпами нам здесь придется до утра кантоваться!

Пьяная орава подошла к краю могилы, осыпая в яму землю и глину.
Кто-то смачно сплюнул.

– Аккуратнее! – распрямив спину, заметил снизу парень в солдатской
робе. – А то сами будете копать!

– Он что-то сказал или мне послышалось? – завелся Костя Тихонов.
Его кулаки уже давно ощущали знакомый зуд. И вот, наконец-то,
появился реальный шанс их почесать. – А ну-ка повтори, салага,
что ты сказал!

– Что слышал! – опершись на лопату, Женька попытался вскарабкаться
наверх. Но, получив в лицо сильный удар ботинком, скатился вниз.
Не теряя времени, его чуть живой напарник изловчился и со всей
силы двинул обидчику совком по ногам. Константин согнулся от боли
и, не удержавшись, заскользил в яму.

– Ребята, ребята, Господь с вами! Успокойтесь! – в один голос
запричитали взбодрившиеся вдруг старушки. Но было уже поздно.
Володя Лепешкин, пытавшийся удержать приятеля от падения, запнулся
за корень дерева и со всей силы грохнулся на покойную. Гроб не
удержался и перевернулся прямо в могилу.

…Александр Николаевич закрыл от ужаса глаза. Кто-то из старушек
громко вскрикнул. И в этот момент на новом кладбище громко заиграли
Шуберта.