Проза

Начало

Окончание

Надо ли говорить о том, что с появлением в нашем доме Оли Алтуфьевой
моя серая, скудная на события, жизнь наполнилась новым смыслом
и содержанием? Я засыпал с мыслями о том, чем завтра утром удивлю
девушку, что ей в нашем провинциальном городке покажу – ведь всю
первую половину дня мы с ней проводили вдвоем. Бродили по улицам,
пили в городском парке газированную воду с двойным, а то и тройным
сиропом, угощали друг друга фруктовым мороженым в бумажных стаканчиках
по 7 копеек. Наодеколоненный и отутюженный Полищук, как правило,
появлялся только под вечер.

Если же мне не спалось, то, вслушиваясь в чудовищный мамин храп,
я представлял себе, как, став взрослым, накоплю денег, сяду в
поезд и поеду в Крым, чтобы встретить там такую же красивую девушку,
как Оля. Или даже лучше. Как наша прославленная фигуристка Елена
Водорезова. Хотя зачем? Оля меня вполне устраивала. Я погружался
в дремоту, и мне казалось, что невеста приехала вовсе не к какому-то
там младшему сержанту Полищуку, а ко мне, ко мне, Лешке Грачеву,
только почему-то пока скрывает это. Конечно, скрывает. Каждый
день я шептал во сне ее имя и просыпался с ним на губах.

Утром Оля казалась мне красивее всех на свете наших фигуристок,
вместе взятых. Притворившись спящим, я подсматривал за тем, как,
стоя перед зеркалом в короткой ночной рубашке, она расчесывает
волосы. Вроде бы девчонка как девчонка – простая, домашняя. Но
я знал, что ближе к вечеру она наденет белую гипюровую блузку,
узкую замшевую юбку, аккуратно натянет на ноги капроновые чулки,
подведет тушью ресницы, подкрасит губы, и станет вся из себя такая
недоступная и модная. Совсем как наши расфуфыренные офицерские
дочки, что по вечерам наматывают в городском парке круги между
фонтаном и танцплощадкой.

– Это чей там карий глаз за мной сечет из-под одеяла? – заметив
в зеркало мои телодвижения, оборачивается Оля. Губы ее улыбаются.
– Проснулся – вставай! Раскладушку собирай! По-солдатски одевайся,
умываться отправляйся!

Я понимаю, что она специально выпроваживает меня в коридор, чтобы
быстренько переодеться, – и, как могу, тяну время. Достаю из-под
раскладушки коробку от настольного светильника «Спутник», что
мама принесла мне с работы. Эта коробка валялась у них в красном
уголке никому не нужная, а теперь у меня в ней хранится все самое
ценное и дорогое. Набор открыток, посвященных космонавтике, распухшая
от наклеенных спичечных этикеток тетрадь, парадные офицерские
погоны, купленные мною в пропахшем мылом и сыростью гарнизонном
магазине, и полная разных звездочек и эмблем жестяная баночка
из-под леденцов. Случись пожар, я бы первым делом, естественно,
кинулся вытаскивать из огня эту картонную коробку – ибо в ней
был весь смысл моей жизни. Однако с появлением Оли былые представления
о ценностях изменились. И если бы теперь, не дай бог, конечно,
у нас дома произошел пожар, то я бы стал спасать не эту коробку
– черт с ней, пусть горит синим пламенем, а Олю! Подхватил бы
ее на руки и как неизвестный герой, которого ищут пожарные, ищет
милиция, вынес из горящего дома…

– Ну, раз ты вставать не собираешься, то мне и подавно спешить
некуда, – заключала Оля и ныряла с головой под ватное одеяло.
– Спокойной ночи!

Этого-то я и ждал. На это рассчитывал. И чуть ли не трясущимися
от волнения руками быстренько привязывал плюшевого медвежонка
на бельевую веревку и, как бредень забрасывал на Олину кровать,
а потом медленно, с рыбацким азартом тянул веревку обратно.

– Мишка косолапый по лесу бредет, шишки собирает, песенки поет,
– веселился я, глядя, как мой медвежонок преодолевает одеяльные
кратеры. Но, когда Оля, устав от моего тупого домогательства,
пыталась схватить игрушку, дергал за веревку так, что медведь
мгновенно оказывался у меня. Подождав какое-то время, я забрасывал
его снова. – Мишка косолапый по лесу бредет…

Но на этот раз Оля оказывалась проворнее, и, чтобы я больше не
донимал ее, прятала медведя к себе под одеяло. Тут я, словно ужаленный,
вскакивал с раскладушки и, как был в черных сатиновых трусах и
синей, не раз штопанной – перештопанной майке, с криком «Вперед!
За нашу Советскую Родину!» наваливался на закутавшуюся с головой
девушку и в поисках медвежонка лез к ней под одеяло.

– Это уже слишком! – словно наша классная руководительница, возмущалась
Оля, и начинала меня щекотать. – Ну, держись, Грачев!

Я визжал, задыхался от приступов смеха:

– Все, все, все, Оля, больше не буду! Честное пионерское!

– Смотри у меня!

Но буквально через минуту короткого затишья мишка снова летел
через всю комнату к ней в кровать. И все повторялось один к одному.
Что скрывать, но мне нравилась эта безумная возня, наши невольные
соприкосновения, объятия и удивительный запах Олиных волос. Ради
всего этого и затевалась моя игра с медвежонком. Но, как говорится,
любая игра не доводит до добра, – сначала на Оле трещала по швам
ночная рубашка, а потом мы и вовсе грохались с ней на пол. При
этом девушка оказывалась сверху и, оседлав меня, словно перворазрядница
по самбо легко заламывала мои руки за спину:

– Будешь приставать?

– Никогда... Ой, ой, ой… Больно же ведь!

– А подглядывать?

– Никогда в жизни…

– Тогда скажи: «Оля, милая, прости меня, пожалуйста, я так больше
делать не буду»!

– Милая Оля, прости меня, пожалуйста, я так больше делать не буду,
– давясь от приступа смеха, повторял я.

– Никогда в жизни.

– Никогда в жизни.

Заключив временное перемирие, мы садились завтракать.

Оля привезла с собой из Крыма сколоченный из реек ящик с фруктами.
Килограммов десять: яблоки, груши, виноград – все, что душе угодно.
Привезла, конечно, Полищуку, но в знак благодарности за гостеприимство,
каждое утро потчевала меня.

– Угощайся! Набирайся сил! Такого винограда, как у нас, в Крыму,
больше нигде нет! Он у нас прямо во дворе растет.

– Не ври! – не верил я. – Неужели никто не ворует?

– А зачем воровать, если у соседей растет свой виноград?

– Вот это да! – радовался я, наслаждаясь не столько вкусом винограда,
сколько общением с как-то совсем не по-детски запавшей мне в сердце
девушкой.

Лет пять назад, когда в нашем доме поселилась семья гвардии майора
Сажина, мне вот также запала в душу их девятнадцатилетняя дочь
– Людмила. Высокая голубоглазая шатенка с манерами французской
принцессы она сразила меня тем, что однажды шутки ради назвала
своим женихом. Тогда у нас еще не было своего «Рекорда», и я пришел
с ее младшим братом Сашкой посмотреть у них по телевизору венгерский
многосерийный фильм «Капитан Тенкеш». Люда мне так понравилась,
что я онемел, и больше смотрел на нее, нежели в телевизор. И ее
отец майор Сажин, посмотрев в очередной раз на показания стоявшего
под тумбочкой трансформатора, с улыбкой заметил:

– Ну что, жених, возьмешь Люду в жены?

– Возьму, – кивнул я и убежал прочь.

Люду я разлюбил сразу же, как только увидел мило воркующей с лейтенантом
Джабраиловым, не только фамилия, но и нос которого говорил о его
кавказском происхождении. Я долго и мучительно переживал измену.
Как мог, избегал встреч с Людой во дворе, перестал бывать у Сажиных
дома. А потом Джабраилова перевели в другую часть. И я с чувством
непонятного злорадства исполнил своему приятелю Сереге Тюрину
куплет переиначенной мною песни «Темная ночь»: «В темную ночь
майора Сажина рыжую дочь привязали к столбу и ломом били по лбу…»,
что вызвало у Тюри поросячий восторг.

В выходной вечером, проводив Олю на свидание с Полищуком, мы с
Тюрей, как всегда по воскресеньям, отправлялись в воинский клуб
на просмотр очередного фильма военно-патриотической тематики.
На этот раз шла «Тайна двух океанов».

Надев чистые шаровары, клетчатые рубашки-безрукавки, Тюря – даже
зачем-то украсил голову тюбетейкой, мы уже не лезли под забором,
а, как все порядочные люди, шли через проходную. Опасность для
нас в таком случае представлял разве что какой-нибудь случайно
оказавшийся на вахте офицер. Но, если на КПП были только солдаты,
то, задрав нос кверху, мы гордо шли им навстречу. Волшебное слово
«здравствуйте», служившее паролем, почти всегда оказывало на дежурных
таджиков и узбеков магическое воздействие.

– Здравствуйте, здравствуйте, – раскланивались они.

Когда же какой-нибудь, заскучавший по салу и горилке, хохол с
ефрейторскими лычками на погонах, проявляя бдительность, зычно
басил: «Кто такие и куда?», мы знали что ответить.

– Майора Сажина сын, – кивая на меня, с достоинством произносил
Тюря. – А я с ним. – И тут же, не дожидаясь новых вопросов, с
хитринкой добавлял. – А вы, старший сержант, случайно не знаете,
какой сегодня в клубе крутят фильм?

При этом он умышленно повышал караульного в звании. И тому не
оставалось ничего другого, как только добродушно улыбнуться. Мало
ли в части майоров служит, все фамилии разве запомнишь. Тем более
что мы с Тюрей знали и фамилии других офицеров, живших в нашем
доме. Например, очень нам нравился добродушный толстяк – капитан
Верхоглядов. Сын капитана Дрынова – Валерка учился с нами в одном
классе. А майор Рябоконь даже как-то выступал в нашей школе накануне
Дня Советской Армии.

Из-за болезненного цвета лица и врожденной худобы роль офицерского
сына всегда доставалась мне. Юркий, смахивающий на цыганенка,
Тюря с его вечно немытой шеей и желтыми от курения зубами мог
легко попасть под подозрение. К тому же разве мог сын заместителя
командира части по политической подготовке пойти в клуб в рубашке,
у которой с мясом выдраны все пуговицы и в кедах без шнурков?
Вряд ли.

С чувством собственного достоинства мы поднимались на второй этаж.
Разместившийся там зрительный зал едва вмещал в себя полтора десятка
прибитых к полу деревянных рядов. Экран был сшит из выцветших
простыней, и во время фильма эти швы разгуливали по лицам актеров.
Но на такую мелочь никто не обращал внимания. Другое дело – запах
пота, источаемый не одной сотней кирзовых сапог, фланелевых портянок,
гимнастерок. Казалось, что этот запах буквально въелся в стены
зала и органолептическим образом дополнял происходящие на экране
события. В погружающихся на дно океанов подводных лодках или летящих
на встречу врагу советских танках, тоже пахло потом, и царила
невозможная духота.

А тут еще Тюря, с его вечным гороховым супом, время от времени
поддавал газу. Он вообще уже настолько привык газовать и грызть
ногти, что делал это почти инстинктивно. Стоило в зале выключить
свет – и Тюря, как бы нервничая, начинал обкусывать свои и без
того уродливые ногти. На эту его привычку я уже не обращал внимания,
но когда Серега, словно забравшийся в курятник хорек пускал из
кишечника газы, я сильно толкал его в бок локтем:

– Тюря, кончай! Выгонят!

– Подумаешь «голубка» выпустил, – хихикал тот.

Минут десять – пятнадцать Тюря напряженно терпел. Это было видно
даже по его как бы окаменевшему лицу. Запах сероводорода постепенно
улетучивался. Но через какое-то время появлялся снова, причем
еще сильнее. Я косился на сидящего рядом узбека – в части было
полно выходцев из азиатских республик, на толстого, затянутого
ремнями прапорщика, на какого-то белобрысого веснушчатого сержанта,
но по озорной Серегиной улыбке понимал, что во всем виноват только
он один.

– Опять «голубка» выпустил? – на ухо спрашивал я его.

– Отвяжись! Какие на фиг «голуби»? – возмущался приятель. – Нашел
дурака. Сам бздит, а на меня сваливает. Экий ты, Грачев, тихобздей!

От незаслуженной обиды мне делалось не по себе. Я со всей силой
щипал Серегу за ногу и с угрозой в голосе говорил:

– Если не прекратишь, то я больше с тобой в клуб не пойду!

– Да я сам с тобой не пойду! Тоже мне: грач – птица весенняя!

Понимая, что Серегу так просто не возьмешь, я до конца фильма
замолкал. Сидел, словно набрав в рот воды. И даже на улице держался
на расстоянии. Но как бы Тюря ни был глуп, он ясно понимал, что
без меня ему в солдатский клуб дорога через КПП будет закрыта.
Он шел рядом, щупленький, остроносый, в застиранных шароварах
и выцветшей рубашке с чужого плеча, скорей всего старшего брата
Сашки, на ногах – рваные кеды без шнурков, на голове – цветастая
тюбетейка, и недовольно сопел:

– Ну, чего ты на меня дуешься, как кисейная барышня? Я и рад бы
не газовать – да не получается. Может, у меня недержание кишечника?!
Хошь, анекдот расскажу? Сидит, значит, офицер с деревенской девушкой
в ресторане. Подходит к ним официант и спрашивает: «Вам пива или
шампанского?» Офицер смотрит на девушку, а та, боясь, что он пожалеет
денег на шампанское, говорит: «Мне все равно. Но от пива я пердю».

Я вспомнил рассказанный Тюрей анекдот, когда, боясь пошевелиться,
чтобы не вляпаться в дерьмо, сидел в уборной. Лампочка, как всегда,
перегорела, а поменять было не кому. Конечно, в таком случае разумней
всего было бы подняться в туалет на втором этаже, где и лампочки
своевременно менялись, и на стене красовалась клеенчатая сумка
со специально нарезанной квадратиками газетной бумагой. Газета
у меня была своя, районная «Путь к коммунизму». От безделья я
мял ее, чтобы легче использовать по назначению. Я вообще любил
вот так, никуда не спеша, не дергаясь, посидеть, подумать в темноте.
И тут, как нарочно, скрипнула входная дверь, но шагов я не услышал.

Пытаясь понять, что происходит, я затаился. И напрягая слух, различил
чье-то едва уловимое перешептывание:

– Все, Коля, все, мой родной, все! Я пошла. До завтра!..

– Так и пошла?..

– А что еще?..

– Да так…

Раздался шум отдаленной борьбы или возни – не поймешь, и треск
одежды...

И тут меня осенило: да это же Коля Полищук со своей невестой!
Точно! Оля все время приходит, когда я уже укладываюсь спать.
Интересно, чего они там возятся? Пользуясь темнотой, мне даже
захотелось их попугать. Скажем, заскрежетать зубами, а еще лучше
выскочить из своего укрытия и громко крикнуть: «Ага! Попались,
которые кусались!»

Пока я судорожно думал, что же все-таки предпринять, как лучше
обыграть сложившуюся ситуацию, чем удивить Николая с Ольгой, возня
между ними продолжалась.

– Ну, Коля!.. Коля, ты что?.. Ну не здесь же!.. Ну не надо! Я
прошу тебя! Ну что ты, в самом деле, как ребенок!.. Вдруг кто-нибудь
выйдет…

– Да никто тут не выйдет! Все уже спят давно. Давай, Оль! Давай,
моя хорошая, давай, моя девочка, давай…

– Неудобно как-то… в коридоре…

– Неудобно только трусы через голову снимать!..

– Ну, Коля! Может, в другой раз?.. Я боюсь…

– Чего здесь бояться?.. Мне лично, наоборот, нравится. Смотри,
какой старинный подъезд! Ну, где ты еще найдешь такую романтику?
Разве что в пристроенной в советские времена уборной? Если хочешь,
пойдем в уборную – там хоть на крючок запереться можно. Уж точно
никто не войдет! Пойдем?

– Вот еще!

– Хорошая моя…

– Подожди, Коля, подожди... Я сама…

– Вот и хорошо. Привстань-ка немножечко. А ты говорила, что не
надо…

– Любимый…

– Прелесть моя…

– Скажи, что ты меня любишь!

– Люблю!

– И я тебя люблю… Котик мой…

– Тебе нравится?

– Любимый мой…

– А теперь нагнись!.. Вот так… Девочка моя… Зайка!!! Еще нагнись…

– Ой!.. Я упаду…

– Не упадешь!

– Милый мой…

– Любимая…

– Давай еще! Еще! Ну, Коленька! Сладенький мой! Еще!.. Роооддненький…

– Дай я тебя поцелую… Заинька моя, милая…

– Ну вот, так и знала, всю меня испачкал…

– Оленька, я же не хотел…

– И подмыться негде…

– Интересно, сколько сейчас времени? Мне ведь надо еще успеть
на вечернее построение…

– Тогда беги!

– Значит, до завтра?

– До завтра, мой сладкий! Дай я тебя поцелую…

– Любимая…

– Хороший мой… Ладно, беги скорее, а то опоздаешь…

– Не опоздаю, любовь моя.

Став свидетелем столь неформального общения жениха с невестой,
оказывается такого обыденного и доступного, не отдавая отчета,
зачем это мне, я стал каждый вечер следить за Олей с Полищуком.

И уже на другой день застукал их в деревянном домике во дворе
расположенного по соседству детского садика. Как только они в
него поместились, как забрались? Я застал их в самый пикантный
момент, когда видневшаяся в окошко Олина голова дергалась, как
у куклы, а ее зад ходил ходуном, словно сержант натирал ей мочалкой
спину.

В следующий раз за тем же самым занятием я застал их в угольном
сарае, с дырявой, как решето крышей. Все лето котельная была на
амбарном замке, а оставленное на произвол дождей хранилище угля
облюбовали ленивые голуби. И вот сюда, в грязь и пыль, занесло
наших симферопольских влюбленных в поисках уединения. Оля, как
я и предполагал, пришла домой с запахом угольной пыли. И мамка,
моя наивная мама, ища его причину, всю ночь выскакивала в холодный
коридор и принюхивалась к соседским керогазам и примусам.

После угольного сарая Оле пришлось отстирывать свое платье. Я
в это время лежал на раскладушке и притворялся спящим. А когда
она ушла его вешать на улицу, тут же вскочил и стал искать следы
угольной пыли на других Олиных вещах. Но почему-то не нашел.

Мне казалось, Оля будет жить у нас всегда. За те несколько дней,
что она провела в нашей комнате, я привык к ней, как к своей старшей
сестре, которой у меня никогда не было. И вдруг как-то под вечер
увидел, что Оля укладывает вещи в раскрытую пасть клетчатого,
на молнии чемодана.

– Уезжаешь? – спросил я.

– Пора и честь знать! Как говорится, в гостях – хорошо, а дома
– лучше, – засмеялась Оля. – Провожать-то меня пойдешь?

– Пойду.

– Вот и хорошо. – Оля с интересом посмотрела мне в глаза. – Будешь
в Симферополе – заходи в гости! А, если что про Николая узнаешь
– пиши! Вот мой домашний адрес, – она вырвала из записной книжки
листок и крупным, как у учителей почерком написала: «Симферополь-50,
Красная горка, Трамвайный переулок, 45, Алтуфьевой Ольге». – Держи!

– А что я могу про него узнать? – не понял я.

– Да мало ли что, – загадочно улыбнулась девушка.

Я стоял как вкопанный, и все смотрел, смотрел, как Оля укладывает
в свой ненасытный чемодан одну вещь за другой. Тот уже проглотил
и ее ночную рубашку, и газовый шарфик, и юбку. На очереди был
маленький альбомчик в коленкоровом переплете, из которого вдруг
выпала Ольгина фотография. Я поймал ее на лету, не дав упасть
на пол. На ней девушка была, словно какая-нибудь артистка – такие
же открытки с актерами советского кино у нас в классе собирали
многие девчонки. Я засмотрелся на фотографию. Оля потрепала меня
по волосам:

– Понравилась? Дарю! У меня дома еще одна есть. Только… Николаю
не показывай, я ведь ему ее хотела оставить…

Я не знал, что заставило ее передумать. Не знал, почему она так
легко согласилась отдать ее мне. Но все равно был безумно счастлив.

Утром перед отъездом у нас дома накрыли стол. Полищук пришел с
бутылкой вина «Агдам». Мне купили «Крем-соды». Мама сварила картошки,
накрошила свежих огурцов, помидоров, зеленого луку. Мы сели отмечать
Олин отъезд. Полищук, как всегда рассказывал анекдоты, не забывая
подливать дамам вина:

– Спустившийся с гор аксакал бьет палкой заупрямившегося ишака.
К ним подходит милиционер и говорит: «За издевательство над животными
платите штраф, уважаемый». Делать нечего, заплатил аксакал штраф.
Глядит в глаза своему ишаку и сокрушается: «Ну что же ты, мой
дорогой, раньше не сказал, что твой старший брат работает в милиции?»

– Старший брат…в милиции... Ну, вы, Николай, даете! – смеялась
опьяневшая с непривычки мама. Нос у нее налился кровью, лицо покрылось
пятнами. А потом и вовсе случился мигрень, и, не раздеваясь, она
глыбой рухнула в койку.

В итоге провожать Олю на железнодорожный вокзал мы отправились
вдвоем с Полищуком. Николай нес чемодан. А я размахивал сеткой,
в которую мама положила несколько вкрутую сваренных яиц, два свежих
огурца, полбуханки хлеба и немыслимое количество пирожков с капустой,
которых по ее разумению должно было хватить до самого Симферополя.

Оля шла в своей гипюровой блузке и короткой – короче некуда –
замшевой юбке. О чем она говорила с Николаем, я толком не слышал.
Я шел сзади, и смотрел на ее ноги так, словно хотел запомнить
навсегда.

Оля уезжала. И этим, только этим было наполнено все вокруг. Улицы.
Дома. Штакетник заборов. Огороды…

Мы шли, как будто в вечность, а на самом деле всего-навсего –
на вокзал.

– Леша, не отставай, – оборачивалась ко мне Оля. – Не хватает
только, чтобы ты потерялся.

– Не потеряюсь.

Железнодорожный вокзал сразу сломал весь предполагаемый мною сценарий
расставания. Только мы зашли в зал ожидания, как висящий под потолком
колокольчик громкоговорителя тут же разразился нечленораздельной
тирадой о прибытии пассажирского поезда. Жених с невестой замерли
в поцелуе. И только когда состав дернулся, девушка шагнула в тамбур.
Сержант торопливо подал ей чемодан и сетку с продуктами.

– Коля, Алеша, пишите! – только и успела сказать Оля, и дверь
за ней захлопнулась.

К концу октября наш маленький, утонувший в листве город, как обычно,
расцвел кумачом. На улицах появились сотни красных флагов, а фасады
школы, поликлиники и библиотеки – украсили транспаранты: «Да здравствует
славная годовщина Великого Октября!», «Народ и партия – едины!»,
«Миру – мир!». Приближался день 7 ноября – красный день календаря.
И даже с наступлением темноты он напоминал о себе загорающимися
на крыше городской электросети цветными лампочками: «Слава КПСС!».
И мы с Тюрей, как дураки, каждый вечер ходили любоваться этой
иллюминацией.

А, придя из школы, переодевались и со всех ног, опережая конкурентов
из соседних дворов, неслись на территорию воинской части, где
нас ждала наша бездонная кладовая – свалка. Именно сюда после
уборки казармы солдаты вытаскивали весь ненужный хлам: грязные
подворотнички, рваные шлепанцы, портянки, сломанные швабры, тюбики
от зубной пасты, бритвенные лезвия, газеты, консервные банки и
еще черт знает что. Все это, как правило, поджигалось. И еще по
дороге на свалку по кружащейся над ней гари, дыму и запаху горелой
бумаги мы с Тюрей определяли, что туда выбросили.

В поисках солдатских погон, петлиц, сломанных звездочек мы тщательно
перекапывали палками всю поверхность слежавшегося армейского хлама.
И, словно ненормальные радовались, если вдруг находили какую-нибудь
сломанную эмблему или солдатскую пилотку. А чего, скажем, стоил
найденный Тюрей резиновый противогаз с трубкой и бачком! Или выкопанная
Валеркой Бойцовым аккумуляторная батарея. Со свалки мы редко уходили
с пустыми руками. Набирали кипы газет «Красный воин», журналов
«Старшина-сержант», из которых выстригали картинки с военной техникой.
Не брезговали пустыми бутылками, которые сдавали в приемные пункты
стеклотары.

Почти что вплотную к забору воинской части примыкали офицерские
огороды. И если летом, в пору созревания огурцов, моркови и прочих
овощей, на грядках можно было увидеть воюющих с сорняками людей
в погонах, то осенью, когда весь урожай перекочевывал в подполья,
пустующая земля превращалась в поле наших с Тюрей сражений неубранными
помидорами. Наткнув почерневший плод на острую палку, мы устраивали
с Серегой изысканные дуэли, которым с учетом исторических последствий
позавидовали бы Пушкин и Лермонтов. А иной раз, укрывшись на безопасном
расстоянии, обстреливали этими подручными снарядами пасущихся
возле забора городских шалав.

Гулять с солдатами у местных девчонок считалось самым последним
делом. И на свидание с проходящими службу узбеками и таджиками
отправлялись разве что самые отпетые, самые прожженные представительницы
женского пола. Солдаты в шутку называли их своими невестами. Некоторым
из них было за двадцать, кому-то за тридцать. А Нине Плащ, прозванной
так за то, что все лето она отиралась в грядках в одном плаще
на голое тело, и вовсе за сорок. Нину Плащ вообще ни с кем нельзя
было спутать. Немытые волосы, всегда опухшее, словно покусанное
пчелами, лицо, большой, как у акулы, правда, почти беззубый рот.
Ну, кто, кто, казалось бы, мог наброситься на такое создание природы?
А вот, пойди ж ты, отбоя от мужиков не было.

Нина Плащ нас с Тюрей на дух не переносила. Слишком часто мы заставали
ее здесь в весьма неприглядных позах. Вот и на этот раз, приметив
пробирающийся огородами плащ, мы сразу же запаслись помидорами.
Но обстрелять Нину не успели – из-под забора, словно змей искуситель
выполз ее кавалер. Громко высморкавшись, он без всяких церемоний
занялся со своей кривоногой подругой любовью. Упершись руками
в забор, Нина довольно кряхтела. А мы затаились, потому что не
дай бог в столь интимный момент подвернуться солдату под руку.

– Старая лошадь борозды не испортит, – на свой манер прокомментировал
Тюря где-то услышанную поговорку.

– Думаешь, она уже старая?

– Не совсем, наверное, раз еще к солдатам бегает, – рассуждал
Серега. – Примерно как твоя мать…

– А причем тут моя мать? – не понял я. – Моя мама к солдатам не
бегает…

– Вот и зря, – смеялся Тюря. – Глядишь, у тебя и братишка бы появился...

Я знал, что Серега сначала говорит, а потом думает. Если у него
вообще есть, чем думать, в чем очень сомневался. Но таких слов
все равно простить не мог:

– Ты лучше за своей матерью смотри!

– А чего за ней смотреть? У нее муж есть!

Это было уже слишком. Я кинулся на приятеля с кулаками.

– Ах ты, гад!

– Сам – гад!

Мы сцепились с ним в клубок, как две змеи. А когда расцепились,
было уже поздно. Отстрелявшийся у забора боец, заметив нашу возню,
рассвирепел, словно лев и бросился за нами. Мы, естественно, врассыпную.
Причем Тюря, как всегда, оказался впереди. А я, почувствовав преследователя
спиной, в желании уйти от погони, рухнул ему под ноги. И тут же
напоролся ребрами на кирзовый солдатский сапог.

– Так его, Коля! Так! – материлась Нина Плащ. – Заколебали уже
эти пионеры!

Я открыл глаза, и увидел застывшего надо мной Полищука. Я узнал
его по его рыжим усам. По гвардейскому значку на груди. По запаху
одеколона. И он, наверное, тоже узнал меня. И, может быть, именно
поэтому больше не ударил. А резко развернулся и, не оглядываясь,
пошел прочь.

К стоящей у забора Нине.

Своей новой невесте.