Литературная критика

За Границей№ 14

Амели Нотомб (Окончание)

Маруся Климова: Один из самых известных ваших
романов «Страх и трепет» посвящен Японии – стране, где вы родились.
Тема Японии по-прежнему остается важной для вас?

Амели Нотомб: Единственная по-настоящему важная для
меня тема, которой я посвятила все свои книги – а я пишу сейчас
уже пятьдесят четвертый роман – это человеческое существо! Среди
этих человеческих существ, конечно же, есть и японцы, которые
все-таки, пожалуй, действительно привлекают меня больше других.
Мне кажется, что японцы – чрезвычайно интересная нация, к тому
же их цивилизация представляет собой целый набор кодов и шифров,
поэтому эти люди несут в себе какую-то загадку. И мне часто бывает
очень интересно наблюдать за другими человеческими существами
через призму Японии. Хотя бы потому, что это позволяет мне лучше
понять поведение представителей других национальностей – бельгийцев,
немцев, французов и остальных– глядя на них через призму такой
сложной и закодированной японской цивилизации.

МК: Довольны ли вы экранизацией «Страха и трепета»?

АН: О да! Фильм мне очень понравился. Интересно, что
я никоим образом не участвовала в создании фильма, но когда я
его посмотрела, то сразу почувствовала, что это прекрасная экранизация.
Как ни странно, но я подумала, что этот фильм, пожалуй, даже больше
соответствует тому, что я пережила, то есть истории из моей жизни,
которую я описала в своей книге. Как будто я сама снова, находясь
уже на солидной временной дистанции, подверглась этой японской
пытке, вновь увидела себя со стороны. И это произвело на меня
огромное впечатление, можно даже сказать, потрясение.

МК: Вы родились в Японии, ваш отец был бельгийским
дипломатом, живете вы в Париже… Кем вы сами себя считаете, и какая
культура оказала на вас наибольшее влияние?

АН: Как я только что уже сказала, я не способна определить
себя и свое творчество. Я не выбирала свою судьбу, но так уж случилось,
что все свое детство и юность я провела в разных странах: Японии,
Китае, Соединенных Штатах, Бангладеш, Лаосе и, наконец, Бельгии.
Все это было совершенно спонтанно и достаточно бессистемно. Получается,
что раз уж ты жил в разных странах, то тебе очень трудно себя
определить, то есть ты не можешь выбрать для себя какую-то одну
определенную культуру, поскольку вобрал в себя культуры практически
всех стран, где жил. Но если уж говорить о моих личных предпочтениях,
то я никогда и не хотела быть кем-то определенным – что-то во
мне всегда противилось любым определениям и ярлыкам, ускользало
от них. Иными словами, я представляю собой нечто неопределенное,
смутное, и у этого явления отсутствуют четкие границы. Однако
могу сказать, что больше всего в своей жизни я читала французских
классиков, хотя также достаточно много читала и японских классиков,
и латинских и греческих, английских, итальянских, немецких...
То есть получается, что я вобрала в себя все эти культуры, и они
питают собой смутный объект моей личности.

МК: А чуть более конкретно? Я слышала, что
вы неизменно называете среди писателей, оказавших на вас наибольшее
влияние, имена Ницше и Рильке…

АН: Нет, я бы не сказала, что их книги оказали на меня
влияние, поскольку это было бы не совсем верное определение. Их
книги просто спасли мне жизнь. Я прочитала их в самый тяжелый
момент своей жизни, когда я действительно могла умереть. Но буквально
несколько фраз из книги Ницше «Сумерки богов» и «Писем молодому
поэту» Рильке вновь вернули мне желание жить. Поэтому я и не могу
сказать, что эти авторы оказали влияние на мое творчество – зато
они очень сильно повлияли на мою жизнь…

Можно сказать, что я вообще очень много читаю, и, понятно, что
чтение оказывает на меня огромное влияние. Мне вообще нравится
кем-нибудь или чем-нибудь восхищаться, но самый плохой и неприемлемый
для меня способ восхищения – это кому-либо подражать. Такого я
не делаю. Однако когда читаешь мои книги, то думаю, можно почувствовать,
что, к примеру, Дидро, Паскаль, Селин довольно много для меня
значат…

МК: И что именно значит для вас, например,
Селин?

АН: Конечно, я бы не сказала, что полностью нахожусь
под влиянием Селина и его идей, то есть не стала бы причислять
себя к его ярым последовательницам. Однако творчество Селина,
безусловно, важно для меня. Не помню уже кто, какой французский
писатель сказал: «Читать Пруста – это все равно что есть омаров,
а чтение Селина подобно полосканию пальцев после еды.» И мне это
определение кажется очень точным. Есть что-то чрезвычайно здоровое
в чтении Селина – это такая своеобразная душевная гигиена. Думаю,
что французская литература, в общем-то, давно уже нуждалась в
том, чтобы ее вымыли. И мне самой тоже давно надо было вымыться,
правда исключительно как читательнице. Так что я очень многим
обязана книгам Селина, которые подобны очищающему средству.

МК: В одном из своих интервью вы заявили, что
никогда не читали Фрейда. Честно говоря, в это как-то не очень
верится. Во всяком случае, вашим героям совсем не чужд садизм
и мазохизм, они достаточно изощренно подавляют друг друга, а представители
обоих полов вступают в весьма двусмысленные отношения как между
собой, так и со своими родителями… Не кажется ли вам, что современному
писателю вообще нет никакого смысла говорить о том, что он не
читал Фрейда, поскольку идеи последнего все равно так или иначе
проникают в его книги? Иными словами, чтобы не читать Фрейда сегодня,
надо очень и очень постараться, а еще лучше – от рождения находится
в полной изоляции от внешнего мира. Вот в Советском Союзе многие
писатели действительно не читали Фрейда, но их книги сейчас часто
просто невозможно воспринимать без смеха…

АН: Конечно, вы совершенно правы: в сегодняшней Европе,
даже если вы не читали Фрейда – вы все равно его читали. Но это
не мой сознательный выбор, поскольку все это проникает в мое творчество
помимо моей воли.

МК: А вот Ницше, если я правильно вас поняла
– это вполне сознательный ваш выбор, хотя его имя в наши дни больше
ассоциируется с подернутой легким декадентским флером эпохой Art
Nuveau… Может быть, вы даже считаете себя ницшеанкой?

АН: Мне кажется, что ницшеанкой в полном смысле этого
слова быть вообще невозможно. Потому что, если ты являешься ницшеанцем
на сто процентов, то ты просто чудовище. Поскольку то, что пишет
Ницше, его мысли, крайне сложно полностью вобрать в себя: они
настолько непоследовательны и противоречивы, что если бы нашелся
человек, которого можно было бы назвать стопроцентным ницшеанцем,
то он, вероятно, был бы просто безумцем, место которому – в сумасшедшем
доме. Так что я не могу назвать себя «ницшеанкой», однако многое
у Ницше мне очень близко…

МК: А русская литература, которую у нас еще
принято называть «великой»? Кстати, в России вас хорошо знают
и читают. Я даже слышала, что в Москве сейчас собираются инсценировать
одну из ваших книг…

АН: Неужели? А я об этой инсценировке еще ничего не
знаю, но, конечно же, это меня чрезвычайно радует, я просто счастлива,
что в России читают мои книги! Но самое приятное, что мои книги
ставят на театральной сцене в разных странах, потому что я обожаю
театр. Это придает моему творчеству какое-то новое измерение –
мне кажется, что это способен сделать только театр. Хотя у меня
нет абсолютно никакого театрального образования, но я никогда
не вмешиваюсь в театральные постановки, поскольку полностью доверяю
актерам и постановщику. И я счастлива, что мои тексты вдохновляют
театральных режиссеров. Когда я слышу свои тексты со сцены, то
как бы заново их переживаю…

К сожалению, я никогда не была в России, но уверяю вас, что я
об этом мечтаю. Я знаю, что однажды обязательно побываю там. Меня
уже не раз приглашали, но вы знаете, у меня тридцать семь иностранных
издателей, и в этом заключается серьезная проблема. Все же каждое
путешествие предполагает серьезные траты. Я имею в виду не финансовые
затраты – на деньги мне наплевать – я говорю об энергетических
затратах. Поэтому я жду действительного существенного повода,
чтобы отправиться в Россию. Но, конечно же, для меня это было
бы чрезвычайно важно посетить страну Достоевского, Марины Цветаевой,
Андрея Белого… Я очень люблю Булгакова – по-моему, это просто
грандиозный писатель… А как звали того писателя, что написал о
первой любви?

МК: Тургенев…

АН: Тургенев! Да, это по-настоящему круто, просто замечательно!
Я понимаю, конечно, что не очень хорошо знаю русскую литературу:
я совсем не читала Гоголя, например… Не читала «Войну и мир»…
Зато читала «Анну Каренину» и обожаю эту историю!

МК: И все-таки, вы пишете по-французски. Существует
ли какое-нибудь серьезное различие между бельгийцами и французами?
Я задаю вам этот вопрос, потому что со стороны это разграничение
порой представляется весьма зыбким, практически неразличимым –
примерно так же на Западе, вероятно, воспринимают русских и украинцев.
Такие уроженцы Бельгии, как, например, Магритт, Сименон, Жак Брель
для подавляющего большинства русских являются представителями
французской культуры…

АН: И тем не менее, существует очень большое различие!
Начнем с того, что мы не французы, а когда ты не француз – это
уже кое-что да значит. Я обожаю Францию, однако французы всегда
так гордятся собой, они так собой довольны, ведь у них есть Париж,
настолько великолепный, замечательный город, так что когда ты
говоришь: «Я француз!» – в этом уже что-то такое есть. За этим
утверждением скрывается грандиозное прошлое! А вот когда ты бельгиец,
то невольно осознаешь, что не представляешь собой ничего особенного.
Конечно, это заставляет человека чувствовать себя несколько приниженным,
но могу вам сказать, что Бельгия – это страна сюрреализма, и этим
все сказано! Я убеждена, что во Франции абсолютно не понимают
некоторых вещей – не знаю, заметно ли это в России – но в Бельгии
всюду, даже в обычной каждодневной жизни присутствует сюрреализм.
Эти сюрреалистические вещи настолько глубоко вошли в быт людей,
что уже не воспринимаются таковыми, хотя по своей сути они бесконечно
странные... Но возьмите, к примеру, Маргерит Юрсенар – это великая
писательница, и я считаю, что ее невозможно определить исключительно
как бельгийку, поскольку она в равной мере могла бы считаться
и романской, и американской писательницей. Однако при всем при
том мне кажется, что быть бельгийкой – это прекрасная точка отсчета,
способствующая пробуждению раздираемой противоречиями личность,
которая находится выше тебя, которую ты сама не в состоянии до
конца понять и которая не вписывается ни в какие национальные
рамки.

МК: А как вы относитесь к делению литературы
по половому признаку? Во Франции, например, сейчас даже слово
«писательница» (ecrivaine) употребляют крайне редко – кажется,
его уже окончательно вытеснило слово «писатель»(ecrivain). Я знаю,
что многие французские феминистки склонны видеть в этом еще одно
угрожающее проявление мужского шовинизма: на сей раз – в языке.
Разделяете ли вы подобные опасения?

АН: Нет, я предпочитаю, чтобы меня называли «писателем».
Мне кажется, что такого, устоявшегося, написания этого слова вполне
достаточно для передачи заложенного в нем смысла. Я слышала, что
некоторые женщины-писательницы настаивают, чтобы в применении
к ним это слово непременно употреблялось исключительно в женском
роде. Однако, по-моему, самое замечательное в профессии писателя
– это возможность в течение жизни постоянно менять свой пол и
принадлежать к тому полу, к которому ты сам хочешь. Поэтому я
не понимаю, зачем обязательно настаивать на том, чтобы тебя называли
только «писательницей», зачем таким образом себя ограничивать.
Мне кажется, у нас некоторые просто отдают так дань модному американскому
понятию «гендер», но лично меня все это совершенно не интересует.

МК: Над чем вы сейчас работаете?

АН: Сейчас я пишу новый роман, но не хочу пока об этом
подробно говорить. Скажу вам только, что скоро он будет опубликован,
и это будет нечто совершенно жуткое и невообразимое. Обещаю вам!