Литературная критика

За Границей №20

Эрик-Эмманюэль Шмитт

Окончание

Маруся Климова: В своих книгах вы часто обращаетесь
к знакомым сюжетам, переделывая или же трактуя их по-новому: женщины
задумывают месть обольстившему их Дон-Жуану, Пилат ведет расследование,
пытаясь найти тело Христа… Подобная игра с цитатами и «бродячими
сюжетами» является одной из отличительных черт так называемой
постмодернистской литературы. Можно ли отнести к подобного рода
литературе и ваши книги?

Эрик-Эмманюэль Шмитт: Вы знаете, мне, действительно,
очень нравится работать с мифами, потому что миф – это как бы
мысль во плоти, то есть, это мысль, ставшая жизнью. И еще я люблю
всякие сюрпризы, мне интересно постоянно удивлять читателя. Театр,
к примеру, сам является мифом, или же, во всяком случае, в античном
мире театр начался именно с мифа. Вот я и пытаюсь продолжать эту
традицию. В частности, возьмем того же Пилата: в нем можно найти
и черты американского детектива, и Декарта. Американский детектив
задает множество вопросов, выдвигает различные версии, а Декарт
пытается действовать рационально, отвергая кажущиеся ему невероятными
и фантастическими варианты. За каждой версией скрывается тайна,
и завесу с этой тайны можно снять, лишь пережив озарение. Я очень
люблю загадывать загадки, которые мне нравятся гораздо больше,
чем ответы. Однако я вряд ли способен сам себя определить: постмодернист
я или нет, – это уже задача критики. Я просто пытаюсь найти наиболее
адекватную и наиболее оригинальную форму, дабы приблизить прошлое
к современности. Я люблю играть с формой, находя все новые формы
повествования, изложения, при этом форма у меня всегда тесно связана
с содержанием и практически от него неотделима. И все-таки, я,
скорее, не постмодернист, а гуманист – в последнем, во всяком
случае, я не сомневаюсь. Пожалуй, я даже мог бы себя назвать «вопрошающим
гуманистом», ибо, если кто-то вдруг закрывает дверь перед моим
носом, я всегда ее открываю. В своей книге о Гитлере «De la part
de l’autre» (букв. «От части другого» – М.К.)
я как раз пытаюсь объяснить, что зла отдельно от человека не существует.
Тенденции к злу присутствует в каждом из нас в форме эгоизма,
тяги к наслаждениям, удовольствиям, к насмешке над другими. Что
вообще означает процесс еды, если не разрушение, не отнятие у
другого его части? Или же из чужой тарелки? Мы все животные, но
нам свойственен глубокий эгоизм и зло – об этом еще Кант говорил.
Невозможно вообще не делать зла, однако можно постараться делать
его чуть меньше – все зависит от нас самих. Целью моей книги о
Гитлере было показать, что Гитлер не был кем-то особенным, а почти
таким же, как «я». Обычно людям свойственно все упрощать, они
пытаться сразу же найти виновного – вместо того, чтобы тщательно
проанализировать ситуацию. Именно поэтому в конце этой книги я
и говорю, что во мне сидит тварь, и нужно просто пытаться держать
ее в клетке. Это призыв к личной ответственности, к борьбе против
имеющихся в каждом агрессивных устремлений.

МК: Однако этот мир достаточно абсурден, и
поэтому я все же не совсем понимаю, как вы отличаете «добро» от
«зла». По мнению Сартра, например, это можно сделать только самому
создав свой собственный мир и свою собственную ответственность...

ЭШ: Лично мне гораздо ближе Паскаль, нежели Сартр.
Там, где Сартр видит абсурдность и нечто незначительное, я вижу
тайну, смысл которой от меня ускользает. Я предпочитаю думать,
что если мне не удается полностью ухватить величайший смысл этого
мира, то это исключительно из-за ограниченности моего ума, а не
из-за ограниченности мира. Кьеркегор как и Паскаль, говорят, что
если я не способен постичь всю значимость этого мира, то только
потому, что я сам ограничен. Ведь существуют же смирение и мудрость
в традиционном понимании этих слова, однако у Сартра вы не найдете
никакого смирения. Ему вообще так и не удалось создать свою мораль…
Однако я не собираюсь его критиковать, поскольку искренне восхищаюсь
этим философом. Тем не менее, в отличие от Сартра, который является
экзистенциалистом-атеистом, я верующий экзистенциалист. Хотя моим
любимым писателем всегда был Дидро, который сильно на меня повлиял
– как мне всегда казалось и хотелось бы думать. Мне очень нравится
легкость его стиля, тонкий юмор, ненавязчивая манера вести диалог
с читателем. Однако все же не стоит забывать, что Дидро тоже был
материалистом, а я таковым не являюсь. Дидро говорил: «Я материалист,
но не знаю, правда ли это». Я же в свою очередь могу сказать:
«Я идеалист, но не знаю, правда ли это».

МК: Вот это, на мой взгляд, действительно несколько
необычно для человека, изучавшего философию в Париже и даже защитившего
диссертацию по Дидро…

ЭШ: И тем не мене. Верить ведь – это не то же самое,
что знать. Мои родители воспитывали меня в атеистическом духе.
Но в 1989 году, когда я находился в самом центре пустыни Сахары,
на нагорье Ахаггар, я пережил что-то вроде мистического озарения.
Я вдруг почувствовал, как вера буквально нахлынула в мою душу,
подобно бурному потоку чистой родниковой воды. Именно тогда я
начал испытывать страстную необходимость выразить то, что я пережил,
в своем творчестве. С тех пор для меня маленькая частичка Бога
присутствует в каждом человеке в форме вопроса. Потребность в
поисках ответа не должна заставить нас забыть о том, что вопрос
всегда остается. Ведь любой наш ответ всегда будет только одним
из многих, но не окончательной истиной. Философия научила меня
носить траур по философии: радостный траур по истине. В прежние
века вера была предрассудком – теперь таким предрассудком стало
неверие, ибо в наши дни люди никогда не задают себе вопросов по
этому поводу. В своих книгах я всегда стараюсь показать, что жизнь
гораздо богаче воображения. Я пишу о людях, которые думают, что
они что-то знают. Затем дверь отворяется, входит жизнь и говорит:
«Послушайте, все не так просто». Ницше как-то сказал: «Свет гораздо
глубже, чем сам может себе это представить». Я считаю, эту фразу
прекрасной иллюстрацией к тому, что я делаю. Я бы хотел снять
с Бога ответственность за то, что делают люди. Когда мне говорят,
что нельзя верить в Бога после Освенцима, я отвечаю им, что Освенцим
создали люди, и именно они придумали нацизм. Я не спрашиваю, где
был Бог в это время. Я просто вижу то, что делают люди. Поэтому
христианство Паскаля мне ближе всего по духу. Ведь Бог не вмешивается
в дела людей, потому что он создал человека свободным. И я испытываю
глубокую потребность верить в то, что мы свободны, дабы иметь
возможность верить в мораль и ответственность. Если же Бог – это
только вымысел, который люди придумали для себе подобных, то,
все равно, это полезный вымысел. Раз Бог – это лучшее, о чем человек
мечтает для другого, то это еще более полезно...

МК: А какой сюжет из русской литературы или
истории вам хотелось бы переработать, взглянув на него с современной
точки зрения?

ЭШ: Меня всегда очень занимала «Легенда о Великом Инквизиторе»
Достоевского. Могу сказать, что этот писатель вообще очень сильно
на меня повлиял. Мощь его стиля, его неоднозначное и часто болезненное
восприятие мира, сложные неразрешимые вопросы, которыми он задается
в своих произведениях, неоднозначный подход к решению многих проблем
– все это меня буквально завораживает. Так что однажды я, возможно,
напишу что-нибудь на эту тему. Но, наверное, я в этом отношении
мало отличаюсь от многих европейских писателей, которые просто
очарованы Толстым и Достоевским. Мне вообще кажется, что это настоящие
гиганты мысли, титаны пера. Нужно несколько раз переписать все,
что написал Бальзак, чтобы хоть немного приблизиться к уровню
Толстого и Достоевского. Конечно, я еще очень люблю поэзию Пушкина,
я читал Мандельштама и могу сказать, что это один из моих любимых
поэтов. Вообще вся русская культура, а не только литература –
хотя литература безусловно составляет ее важнейшую часть – оказывает
на меня крайне благотворное воздействие, в ней есть что-то магическое,
какая-то вечно притягивающая и волнующая тайна. Если же говорить
о конкретных персонажах российской истории, то меня очень интересует
фигура Петра Первого, хотя, похоже, о нем уже столько написано,
что добавить уже практически нечего. Но я все же надеюсь, что
осталось еще что-то, какие-то белые пятна, которые я мог бы исследовать,
восполнить, трактовать на свой манер.

МК: Над чем вы сейчас работаете?

ЭШ: У меня есть замысел нового романа, и я уже начал
потихоньку над ним работать. Я хочу представить в нем через судьбу
главного героя различные виды и формы любви, существующие в современном
мире: любовь плотскую, телесную, духовную, платоническую, – в
общем, любовь во всех ее формах, какие только можно найти на этой
земле. Рабочее название романа: «Любовное откровение». Но это
все очень предварительно, пока только наброски… В детстве я учился
музыке. В возрасте девяти лет уже прекрасно играл на пианино и
даже хотел стать композитором. Однако мои учителя меня переубедили
– они увидели во мне очевидный талант к литературе, и я стал писателем.
Первую свою пьесу я вообще написал в шестнадцать лет. Она называлась
«Грегуар, или же почему горошек зеленый» и представляла собой
нечто вроде сатиры на половое воспитание. Конечно, сейчас мне
очень смешно об этом вспоминать, ведь с тех пор прошло столько
лет! Но я всегда, всю свою жизнь очень любил музыку, она является
для меня очень важной составляющей моей духовной жизни. Так вот,
любовь для меня – это тоже что-то вроде музыки, но музыки, которая
слышна только одному человеку, переживающему это чувство. Она
может становиться громче, тише – в зависимости от силы его восприятия.
Может быть, однажды я напишу книгу о Шуберте, который очень важен
для меня и как музыкант, и как персонаж. Но в данный момент я
собираюсь написать чисто вымышленную историю, которая и будет
моим исследованием любви.