Литературная критика

Вообще, человек в чем-то подобен айсбергу. Либо ты видишь его целиком, и он
сразу способен тебя своим видом испугать и оттолкнуть, зато ты можешь от него
отдалиться и обойти стороной. Либо какая-то самая опасная и неприятная его
половина скрыта от тебя, и ты рискуешь в любой момент на нее натолкнуться, со
всеми вытекающими отсюда последствиями. Видимо, таков закон жизни, которая
всегда стремится к полноте. Я, например, заметила, что если официальная часть
какого-нибудь торжественного мероприятия проходит чересчур чопорно и казенно,
то во время неофициальной его части, на банкете, все обязательно напьются,
будут ползать на четвереньках и набьют друг другу морды, хотя это все часто
и остается "за кадром" А вот если такого разбиения на "официальное"
и "неофициальное" нет, то риск участия в подобном мероприятии гораздо меньше,
хотя внешне все выглядит куда менее гладко. Так и Россия с Толстым и
Пушкиным "на поверхности" тоже представляет собой нечто вроде айсберга и
гораздо более опасна, чем Россия Достоевского.

Впрочем, все происходящее сегодня в культуре, мне кажется, уже давно к жизни
не имеет практически никакого отношения. Все самое главное вершится где-то
там в темноте, "под водой", и спрятано от глаз посторонних. Наверное, так
было всегда, просто сегодня это становится все очевидней и очевидней. Я бы
даже сказала, что в этом вечном театре жизни люди всегда делились на зрителей
и актеров, то есть на посвященных и толпу, просто сегодня пространство
освещенной светом сцены очень сильно сузилось и стремительно продолжает
сужаться, порой даже кажется, что осталось только какое-то жалкое световое
пятно от прожектора, совсем как на арене цирка, куда периодически выталкивают
каких-нибудь клоунов, вроде Толстого, Достоевского или Пушкина, чтобы отвлечь
внимание зрителей от происходящего в темноте, где, тем временем, готовят
очередной номер и расставляют клетки для тигров:

Хотя, возможно, все не так и цинично. Я, например, допускаю, что и
Вилли
Токарев, и Паскаль Роуз, и Люси, да и все остальные тоже по-своему искренне
любят Толстого, и он олицетворяет для них что-то очень важное и необходимое
им для жизни, нечто такое, чего я просто не способна до конца понять. Мне
кажется, что в этой бесконечной борьбе всевозможных виртуальных реальностей,
которые порой совершенно резко и неожиданно сменяют друг друга, каждый человек
в какие-то мгновения способен испытывать растерянность, а то и страх. Я помню,
что такие чувства растерянности и страха очень часто посещали меня раньше,
особенно в детстве. Да и сегодня периодически меня вдруг охватывает ужас, и
я вдруг, совсем как в детстве, теряю ориентацию в пространстве, будто
погружаюсь в какой-то сон, и окружающий мир вдруг снова начинает казаться
мне непомерно сложным и непостижимым. Хотя, в принципе, сегодня в таких
состояниях для меня уже нет особой загадки, и я, вероятно, бессознательно
даже слегка подыгрываю себе, чтобы отвлечься от чрезмерной простоты и скуки
происходящего вокруг.

Известно, что
Сталин
, например, запрещал изображать на картинах рядом с собой
фигуры людей, которые были выше его ростом. А может быть, даже и сами
художники догадывались об этом тайном желании вождя, так что и запрещать
особенно ничего было не нужно. Как бы там ни было, но по монументальным
полотнам с изображениями Сталина его реальный рост восстановить практически
невозможно. Такой же эффект часто возникает и при просмотре всевозможных
телепрограмм. Я часто ловлю себя на мысли, что не могу с уверенностью
определить рост того или иного телеведущего, пока рядом с ним в кадре не
окажется какой-нибудь хорошо известный мне человек. Этот эффект часто
используется и в современном кино при съемке всевозможных трюков. Можно
разыграть, например, сцену автокатастрофы, используя не настоящие машины, а
игрушечные. Действительно, можно снять и фильм о гибели "Титаника" в ванне,
а потом выдать все за происходящее в открытом море. И в том, и в другом
случае взгляду непосвященного будет очень трудно заметить подмену. Однако
стоит только в кадр случайно попасть какой-нибудь спичке или маленькой
щепочке, как сразу же все становится на свои места - весь эффект теряется,
подлинные пропорции происходящего восстанавливаются!

В этом, я думаю, и заключается предназначение художника, которому вовсе не
обязательно, подобно Радищеву, стремиться к некой иллюзорной правде, а
достаточно просто быть такой маленькой "щепочкой", восстанавливающей реальные
пропорции происходящего вокруг. Во всяком случае, я допускаю, что для какой-то
группы людей Толстой, например, может служить подобной единицей измерения,
задающей масштаб всего происходящего вокруг, так как в реальных масштабах
именно его личности они не сомневаются. Поэтому, собственно, его и называют
"великим". Точно так же, как для кого-то до сих пор великими остаются и Ленин,
да и тот же Сталин. Просто их поклонникам важно, чтобы пропорции мира были
именно таковы. Так же как и самому Сталину было почему-то важно чувствовать
себя человеком большого роста, и хотя на самом деле это было далеко не так,
в конце концов, он, вполне возможно, свыкся с этой мыслью и действительно
считал, что ему удалось перехитрить вечность, так как потомки будут судить
о нем только по картинам, а остальные свидетельства до них не дойдут.
В результате же он, скорее, достиг комического эффекта, так как в этом споре
с реальностью он уже предстает не всемогущим "отцом народов", а всего лишь
слабым человеком, не способным достичь поставленной перед собой цели.

Вообще, с годами я научилась не доверять слишком явным символам человеческого
величия и духовности, именно они, как правило, и используются для того, чтобы
сбить с толку толпу, увести людей по ложному следу. Теперь мой взгляд прежде
всего инстинктивно ищет менее заметные детали, ускользающие от поверхностного
взгляда обывателей.

И Толстой, как я помню, с детства давил на меня. Конечно, его значительность,
величие, непререкаемый авторитет не могли быть в то время поставлены мной под
сомнение, однако чтение его книг никогда не приносило мне никакого
удовлетворения. Сам вид Толстого - злобного лохматого старикана с
развевающейся седой бородой и сейчас давит мне на психику, воплощенный титан,
кирпич, такой же, как и его книги. Главное ощущение, которое до сих пор
связано в моем восприятии с личностью Толстого - это ощущение тесноты и
тяжести. Видимо масштаб мира, в основу которого были положены личности
Толстого и Пушкина, все-таки, слишком не совпадает с моим. Я всегда
чувствовала себя в этом мире как в тесной комнате, в которой постоянно
натыкаешься на какие-то ненужные и раздражающие предметы. Поэтому и чтение
Достоевского после Толстого было для меня как глоток свежего воздуха. Правда
тогда я этого до конца не понимала...

Взять, к примеру, "Смерть Ивана Ильича" или же "Крейцерову сонату" - это
же. Вообще, с годами я научилась не доверять слишком явным символам
человеческого величия и духовности, именно они, как правило, и используются
для того, чтобы сбить с толку толпу, увести людей по ложному следу. Теперь
мой взгляд прежде всего инстинктивно ищет менее заметные детали, ускользающие о
т поверхностного взгляда обывателей.Просто диагноз, совершенно явный.
Мне кажется, в молодости у Толстого из-за его ужасных комплексов были
серьезные проблемы с женщинами, вот он и начал писать, чтобы реализоваться.
Когда я прочитала "Смерть Ивана Ильича", то целую неделю ходила больная,
что-то есть в этом мерзкое, какая-то ужасная тоска, безысходность, не знаю
даже, как определить. Мне кажется, он нарочно это написал, чтобы всех
достать своей старческой злобой, своим маразмом.

В детстве я читала его дебильные рассказы - про сливы и косточку, с тех пор я
сливы терпеть не могу. Еще "Детство, отрочество, юность". Особенно мне
запомнился эпизод с перчатками, когда он надел почему-то старые потертые
перчатки вместо хороших и новых, зачем он это сделал - к сожалению, не имею
ни малейшего представления, кажется, чтобы достать своего папашу. Из этого
произведения я окончательно уяснила себе одно - Толстой был закомплексованным
уродом, как в детстве и отрочестве, так и в юности. Немудрено, что потом он
всю жизнь доставал свою жену, а она в ответ - его. Кажется, дочь свою он тоже
доставал. И сразу становится понятно, почему в его романах все положительные
герои тоже закомплексованные уроды: Пьер Безухов, княжна Марья, даже
Болконский и Наташа - все отмечены печатью какой-то неполноценности. Во всем
романе "Война и мир" мне нравится только одна героиня - Элен Безухова,
холодная светская красавица, обращавшаяся со своим жирным дебилом-мужем именно
так, как он того заслуживал. Еще там был гусар, кажется, Дорохов, тоже
ничего, вполне сносный персонаж. А на остальных просто клейма негде ставить:
разжиревшая Наташа Ростова с огромным количеством детей и маниакальной
озабоченностью грязными пеленками, думаю, они неплохо смотрелись вместе с
Пьером, как говорится - подобное ищет подобное. И уродина княжна Марья со
своими какими-то нечеловечески огромными лучистыми глазами, просто персонаж
из фильма про инопланетян, и ее братец князь Болконский с рассуждениями о
небе и дубах, и их папаша, старый маньяк, лелеющий свои комплексы и
третирующий своих детишек: Пожалуй, единственное произведение Толстого,
главный герой которого не вызывает у меня откровенного отвращения,
это "Живой труп", да и цыгане в качестве фона очень оживляют
повествование.

Помню, перед выпускными экзаменами я тщательнейшим образом проштудировала весь
роман "Война и мир", не пропуская ни одной страницы, одна моя подруга уверяла,
что может читать только мир, а войну читать ей скучно. Она оказалась не
права - как война, так и мир в изложении Толстого представляются мне одинаково
тошнотворными. Я прочла даже описание купания
Наполеона
и его жалкой фигуры,
его жирного желтого антиэстетичного тела - эта сцена потом все время путалась
у меня в мозгу со сценой купания отца Федора из фильма "Двенадцать стульев":
стриженный в скобку мужичок в белых кальсонах, зажав уши, окунается в море и
выныривает оттуда весь черный. Именно такая метаморфоза и приключилось
с Наполеоном после соприкосновения с Толстым. Вообще, надо было обладать
достаточно плохим вкусом и практически полным отсутствием чувства стиля,
чтобы так грубо втискивать в роман целые инородные куски доморощенной
философии о войне, как это делает Толстой в своем романе
Война и мир".
А между тем, именно эта философия - едва ли не единственное, что отличает
этот роман от "Унесенных ветром", культовой книги американских обывателей,
написанной домохозяйкой. Я думаю, моя школьная подруга, читавшая у Толстого
"про мир", впоследствии нашла все, что искала, в "Унесенных ветром". Вот эту
книгу ей, наверняка, было уже не скучно читать всю целиком. Просто в советские
времена она была большим дефицитом, а может быть, даже еще и не
переводилась.

Наташа Ростова и ее первый бал - тоже один из стереотипов, по сей день давящих
на сознание русских барышень. "Ну ты прям как Наташа Ростова перед первым
балом", -- помню, говорила мне другая моя школьная подруга, Оля, когда мы с
ней собирались идти курить марихуану к ее знакомой, жившей в каком-то притоне
на Петроградской стороне, тогда, помню, я волновалась, потому что все это
происходило очень поздно, и я не знала, что скажу родителям, нужно было срочно
придумать, куда это я иду. После ее слов я срочно ощутила необходимость хоть
на мгновение почувствовать себя именно Наташей перед первым балом, изобразить
такую же радостную улыбку до ушей, так же вытаращить глаза, я уже видела себя
стоящей в распахнутых дверях этой обшарпанной коммуналки в трепетном порыве,
и на меня все собравшиеся там смотрят с восторгом и восхищением, а я такая
легкая и неземная, и вот этот синдром Наташи Ростовой надолго во мне
запечатлелся. Правда, когда мы туда пришли, там сидел чеченский дядя подруги,
приехавший из города Грозного, она называла его "грозный дядя", пара
обкуренных грузин и еще здоровенный юноша по кличке "Основной", все они,
кажется, не обратили на наш приход ни малейшего внимания, а продолжали живо
обсуждать достоинства плана, привезенного только что тем же "грозным дядей".
Где-то через пару часов двери комнаты опять распахнулись и на пороге
предстала еще одна Наташа Ростова - на сей раз действительно в длинном белом
платье, это пришла здоровенная квадратная девица с вытаращенными белесыми
глазами, в соломенных волосах, подрезанных на лбу ровной челкой и распущенных
по плечам была вплетена синяя ленточка, она едва держалась на ногах, потому
что у них в школе в тот день как раз был выпускной вечер. Эту девицу звали
Клава, но она настаивала, чтобы ее называли "Эвой". "Эвочка, что это на тебе
за саван такой?" - только и смогла вымолвить обкуренная подруга. А Эвочка
молча твердым шагом подошла к сколоченному из фанеры трясущемуся столику,
взяла бутылку водки и прямо из горла отхлебнула чуть ли не половину. Примерно
лет шесть назад, когда мы с Олей встречались в Париже, она сообщила мне, что
Эвочка умерла от передозы.