Проза

Кажется, что во всем городе – грушепад. Да что в городе – на всем
белом свете. Уже тысячи диких плодов устилают серую истоптанную
землю по обе стороны старой аллеи, а солнечный град все идет,
не переставая. И все новые сорванцы то там, то здесь несмышлеными
цыплятами бросаются в ноги прохожим и без счета гибнут под каблуками,
под колесами хозяйственных сумок, велосипедов.

Вот, ковыляя, тащит за собой тележку с привычной поклажей почтальонша
Федотовна. Тележка тоже ковыляет, то одним, то другим боком наезжая
на паданцы, и кажется, будто она исподтишка передразнивает свою
старую хозяйку.

Впрочем, Федотовна незлобива и не памятлива на безобидные проказы.
Местные прогульщики уроков, пользуясь этим, иногда звонят на доставку
позабавиться:

– Скажите, это почтовый офис?

– Охвис, – с достоинством отвечает Федотовна.

Пацаны, переглядываясь, прыскают со смеху.

– А какая техника у вас есть для отправки корреспонденции?

Пауза.

– Ну етот... хвакс! – следует, наконец, мужественное признание.

Нынче настроение у Федотовны приподнятое. Поутру приметливая старушенция
углядела на каких-то задворках выброшенный на помойку старый буфет.
Окрестные алканавты помогли ей отбуксировать находку до ближних
кустов, и теперь она надеется сделать на ней свой маленький гешефт.
Неужто какому-нибудь хорошему человеку не пригодится на дачу этакий
красавец? И всего-то рубликов за триста... ну хотя б за двести?
У Федотовны и расписано уже, на что она потратит нежданный приварок.
Первым делом ограду на Кирюшиной могилке надобно подровнять-подкрасить.
А что останется – конвертирует она в жидкую валюту по хорошему
«курсу» (Федотовна знает одно такое местечко) и потом будет рассчитываться
ею с рукастыми соседскими мужиками: вот утюг давно пора починить
да из обувки к осени кое-что подлатать...

А навстречу Федотовне шагает, помахивая пакетиком, беспечная юная
дева восемнадцати лет от роду. Это местная путанка Анжела по прозвищу
Лука, которое уж точно ни с каким другим не спутаешь. Прозвище
досталось ей в честь одного дружественного лидера. Нет-нет, они
никогда не встречались. Все дело в поредевшей от химии ее соломенной
челке, которой приходится распоряжаться теперь весьма экономно.

Анжела-Лука спешит в больницу к землячке Светланке. Та отлеживается
в палате для венерических и вот уже третий день просит килограмм
молочных сосисЕк. Светланке вообще-то грех хныкать: палата на
четверых уж получше их с Анжелой комнатенки на восемь душ, не
считая «мамкиной» овчарки. Сама-то хозяйка «точки» поселилась
отдельно, поэтому барбосину приходится еще и выгуливать. И вот
сегодня, блин, как раз ее, Анжелкина, очередь...

Глаза у девушки блестят, шаг, хоть и бодрый, уже не вполне тверд.
И торопится она, так как знает: вот-вот начнет ее неудержимо клонить
ко сну. Но пролетят два-три часа – и будто не было бутылька беленькой,
которой угостили ее в летней кафешке знакомые кавказцы. А там
можно и на эту чертову работу...

Сама Анжела когда-то больше всего на свете любила бабушкину кулебяку,
а теперь обожает шашлыки да все эти фастфудовские салаты, щедро
заправленные майонезом. А еще нравится ей в свободные дни выходить
вечерами к автобусной остановке и, сидя на лавочке, глазеть на
проезжающие автомобили, особенно, конечно, на иномарки. Между
прочим, начинала она в этих краях, но потом менты вдруг стали
гонять не понарошку, и вся их «точка», все без малого тридцать
девчонок, как рыба, ушли туда, где поспокойнее – в сторону области.

Как и многие девушки ее профессии, мечтает Анжела поскорее вырваться
из оков сексуального рабства. И, конечно, самой стать «мамкой».
Иначе, говорит она Светланке, пропаду. И пока повышает квалификацию
под началом своего персонального сутенера Славика. Это когда они
наезжают к себе в Новоульяновск за молоденьким пополнением, которое
Анжела вербует под Славиковым присмотром на местных дискотеках.
Когда-то так нашли и ее...

А это что за компания будто с сусальной рождественской открытки?
Два Саши, он и она, юные супруги, вывели на прогулку своего малыша,
еще такого крохотного, что он похож на пупса. Ребята – студенты,
дети «новых русских», но у родителей Саши-ее бизнес покруче. Поэтому,
как утверждают злые языки, Саша-он уступил просьбе тестя и взял
фамилию своих новых родственников. Был Преображенским – стал Шмаводякиным.
И маленький Николаша, когда родился, тоже стал Шмаводякиным.

Вообще-то Николашины родители тоже чем-то похожи на пупсов, но
сегодня у обоих – покрасневшие глаза и шмыгающие, припухшие носы.
Они не простужены, нет. Просто только что, оживленно беседуя за
обедом, супруги обменялись аргументами в виде содержимого своих
газовых баллончиков. О чем был спор? О чем, о чем... Ясное дело,
о бабле. Сколько нужно современному уважающему себя человеку для
счастья и так ли уж все-все предпринял Саша-муж, чтобы этому человеку
не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые годы…

А вот, наконец, и главный герой нашего рассказа – человек с собачьим
поводком. Мы не видим его лица, потому что он как-то рассеянно
задумчив и в эти минуты будто что-то разглядывает у себя под ногами.
Из-за этого он кажется похожим на нахохлившегося воробья, которых
множество здесь, на роскошном грушевом пиру.

На днях человеку с поводком исполнилось 47. Или 49? Мы знаем,
что у него серые глаза и жилка на виске. Еще он худ и часто небрит.
По профессии этот человек – художник, кажется, музейный декоратор,
в последнее время перебивающийся случайными заработками. Сам он
свою деятельность характеризует просто и емко: «каляка-маляка».
Так говорят дети, так говорила и его дочка, когда была маленькой.
Теперь она уже давно взрослая и живет в далеком городе Лос-Анджелесе.
Или в Лас-Вегасе – он и сам толком не знает.

Еще он говорит о себе так: «Я – промежуточный человек». Говорит,
будто извиняясь: что, мол, с этим поделаешь? Промежуточный – потому
что для жизни в том, старом, времени родился слишком поздно, а
чтоб как следует пожить в нынешнем – состарился слишком рано.
Не эта ли превратность судьбы так занимает его мысли?

Если Художник (будем так его называть) кому-то и доверяет их,
то только собаке Айке. Ушастая Айка терпеливо переносит вместе
с хозяином все тяготы жизни. На спинке у нее – шелковая тесемка
колечком с надписью «Игрушка мягко набивная для детей старше 3-х
лет». Еще недавно у Художника была такая же живая Айка, но она
осталась в его другой жизни и то уже совсем другая история.

Его ежедневный маршрут всегда неизменен. Он ведет мимо магазина
«Спорт», затем сворачивает с проспекта в переулок и через грушевую
аллею выводит прямиком к главному корпусу больницы. Потом уходит
вдоль больничного забора направо, к дворику детского онкологического
института; тут наш герой, погруженный в свои нешуточные раздумья,
огибает кусты сирени и поворачивает восвояси.

На площадке перед институтом всегда безлюдно, вокруг лишь пыльный
бурьян да фонари, зажигающиеся к вечеру через одного. Здесь тупик.
Огромные трейлеры, стремясь скоротать путь, часто сворачивают
сюда, покупаясь на видимость солидной дороги, а она вдруг упирается
в ворота автостоянки. И, как мухи, бьющиеся меж оконными рамами
о стекло, они потом долго и неуклюже разворачиваются на крохотном
пятачке обратно.

Напротив института, за высоченным забором из массивных бетонных
плит – промзона. Там наше знаменитое авиа-КБ, ангары и прочие
бесчисленные казематы из серого силикатного кирпича и все того
же бетона. Правда, узреть во всем его великолепии этот заповедник
эпохи сумрачного производственного монументализма можно лишь с
крыш соседних зданий.

Именно отсюда, из дверей здешней проходной, каждый вечер с понедельника
по пятницу, ровно в пять, минута в минуту, выплескивается в переулок
и устремляется по узкому коридору к грушевой аллее, а затем по
ней – к метро колонна немолодых, неброско одетых людей с бледными,
чуть одутловатыми лицами. Такие лица – может, от сырости, а еще
от однообразной, небогатой витаминами пищи – он помнил, были у
детей бараков заштатного украинского городка, с которыми ему довелось
играть в детстве. Эта ассоциация с прошлым усиливалась зимой,
когда происходящее напоминало кадры черно-белой кинохроники. Кажется,
так брели по дорогам войны колонны пленных – неважно, наших ли,
немцев – молча, отрешенно глядя прямо перед собой.

В каких-нибудь трехстах метрах бурлил, гудел клаксонами, искрился
рекламными огнями центральный городской проспект, но и здесь никому
не оказывалось дела до этих обретших плоть музейных манекенов,
сосредоточенно осуществляющих свой безмолвный марш и исчезающих
в жерле ближайшего подземного перехода у магазинчика под вывеской
«Интим».

Странные, почти мистические реминисценции возникли у Художника,
оказавшегося на пути этой процессии, когда однажды он не посторонился,
как обычно, а замешкавшись, позволил толпе обтечь себя с обеих
сторон. Он ощутил как будто неясное прикосновение к щеке... еще
уловил какое-то смутно узнаваемое движение, схваченное боковым
зрением... услыхал шепот, слов которого было не разобрать...

И это было как случайно сошедшаяся комбинация цифр, отворившая
скрипучую дверку в самые потаенные уголки памяти. Он увидел себя,
пятилетнего, в душной многочасовой очереди у хлебного прилавка...
Потом вновь себя же, но уже на фотографии – набычившегося стриженного
под полубокс мальчугана в матросском костюмчике за руку с мамой,
и затейливую надпись в уголке: «Сочи. Ривьера. 1963».

А потом нащупал под языком – что бы вы думали? – кремовую розочку
от пломбира, ту самую, из вафельного стаканчика за 19 копеек.
И ощутил ее давным-давно забытый вкус.

И тут он сделал открытие, от которого у него даже немного закружилась
голова: что эта странноватая процессия – на самом деле лишь фантом,
возникающий ниоткуда и впадающий в никуда. Что это один из тех
образов, что существуют только в нашем воображении – образ бесконечно
струящегося человеческого бытия, не подвластного времени. Как
детский паровозик, который движется по кругу, то исчезая в тоннеле,
то возникая вновь, то удаляясь, то возвращаясь, он создает иллюзию
континуума, непрерываемости всего, что на самом деле имеет свое
начало и свой конец. Столь необходимую каждому из нас иллюзию
того, что понятия «навсегда» не существует... Что наши самые непоправимые
ошибки – обратимы, а все лучшее, все самое светлое, что было в
нашей жизни, все обязательно повторится, – конечно, в измененных
обстоятельствах, пусть даже совсем в иных лицах, красках, звуках...
Что и теперь створка в торце последнего вагона, проплывающего
мимо вот-вот распахнется. И тогда... тогда...

А лязгающие засовы памяти продолжали отворяться. И ему увиделся
пионерский лагерь. На улице дождь, капли, разбивающиеся об асфальт,
оставляют следы размером с блюдце, как бывает только на юге. В
клубе вожатые, пионеры с влажными волосами, выстроившись паровозиком,
отплясывают летку-енку. Мимо проносится ее хвост, кто-то легонько
толкает его в спину, но он стесняется, медлит, и вот уже хохочущий
хоровод уходит дальше без него...

Он вдруг почувствовал страстное желание задержать в памяти этот
кадр и подчинился, еще не понимая – зачем. Ведь он уже не помнил
ни чьих имен, ни тем более лиц. И все же с этим последним воспоминанием
было связано что-то важное, что-то, может быть, самое главное.
И, наконец, он понял, что именно: ему захотелось увидеть среди
этих неузнаваемых им счастливых лиц свою маленькую дочку, «каляку-маляку»,
в меховой шапочке на пуговке под щечкой, которую он бережно снимал
с нее, приводя каждое утро в детский сад. Еще свою красивую загорелую
маму – точь-в-точь такую же, какой она осталась на той пожелтевшей
курортной фотографии. И даже где-нибудь поблизости – радостно
виляющую хвостом свою непоседу Айку в забавном комбинезончике
и кепочке с козырьком, которые она с такой неохотой давала надевать
на себя в дождь, потому что на улице над ней, бывало, потешались
бестактные прохожие.

Ему вспоминались лица тех, кто оставил пусть даже мимолетный след
в его жизни, и оказалось, что каждому находится место в этой безмятежной,
сказочно благополучной стране. «Раз, два, туфли надень-ка, как
тебе не стыдно спать...»

Конечно, они тоже были где-то здесь: и белобрысая Анжелка, которая,
проголодавшись, только что отправила за щеку неслабый кус своей
любимой бабулиной кулебяки, и раскрасневшаяся девушка Маруся,
статная, в новом ситцевом платьице и голубенькой косынке, которая
так идет к ее глазам, и никому еще не приходит в голову называть
ее Федотовной, и склонившийся над ее ушком улыбчивый старлей,
который скоро увезет ее далеко-далеко... А где-то неподалеку под
звуки аккордеона уснул на руках своих счастливых родителей юный
Николаша Преображенский. «...Как тебе не стыдно спать... смешная
енка вас приглашает тан-це-вать...»

... – Значит так, гражданочка, вы нам сейчас повторите все, что
рассказали в отделении. Вот сюда мне смотрите, прямо в камеру.
Только встаньте во-от так, бочком, чтоб микрофон не задувало.
Поближе к сержанту. Можете сесть вот на лавочку. Ну, поехали...
Новак Мария Федотовна, 1932 года рождения, проживающая по Песчаному
переулку, дом 43-а, квартира 14, опрашивается сотрудником детективного
агентства «Гриф» по заявлению гражданки Шмелевой Л.Г. о розыске
ее бывшего супруга. Это вы сообщили в милицию о находке вещей
гражданина Шмелева?

– Ага, я это... сообчила...

– Вы узнаете эти вещи? Пакет полиэтиленовый с надписью «Вега»,
игрушка мягкая в виде собаки, 3 рисунка карандашных и паспорт
на имя Шмелева А.Д., завернутые в газету «Перекресток». Вы нашли
это здесь, на скамейке?

– От туточки, под лавкой...

– Вы опознали этого человека по фотографии в паспорте? Вы уверены,
что знаете этого гражданина? Когда и при каких обстоятельства
вы с ним познакомились? Нет-нет, микрофон сержант будет держать...

– Тухламон усе его звали...

– Тутанхамон. Это мы уже с вами выясняли.

– Ага, Тухламон. Жил он в 33-м доме, ето как раз мой участок.
На пятом, нет, на шестом этаже. Там такие колидоры длинюшщие,
как в гостиницах, и усе с закутками...

– С холлами?

– Ага, с холлами. От он в таком закутке и жил, в коробке картонной.
И, как спал, накрывался тоже картонкой.

– Когда вы его видели в последний раз? Подождите, пусть машина
проедет...

– Дак уж недели три как не видала. А тут гляжу – вещи вроде его,
сумку-то я сразу распознала...

– Что вы можете еще о нем рассказать? Чем гражданин Шмелев А.Д.,
известный вам как Тутанхамон, занимался, на какие средства существовал?
Были ли у него знакомые, у кого он мог поселиться?

– Не, про знакомых не знаю. Анжелка, шалава тут была местная,
сказывала, что Тухламон как-то подошел к ним, в переходе-то. Пьяненький
был. Смотрел-смотрел, а потом и попросил ее: поговори со мной.
Девки смеяться стали: «Какой мужчинка!» Анжелка ему тоже сперва
отказала: говорит, я на работе. А он ей: «Я тебе колечко золотое
подарю». Она ему: «Ладно, токмо колечко-то вперед». Ну посидели
они, поговорили, а чего там – не ведаю.

Я так думаю, что, окромя того колечка, ничего-то у него не было.
А на что жил? Бутылки, знаю, собирал. Дак усе как-то оно по-дурацки,
прости господи, не умел он етого. Ходил-бродил там, где бутылок-то
етих отродясь не бывало, усе по пустырям каким-то. Но по помойкам
не побирался. И не попрошайничал. Я ему хлебушка, бывалоча, принесу,
другой чего даст – так и жил.

От эту собаку мягкую он за батарею прятал, когда уходил. Шмаводякин
Сашка из 107-й квартиры спрашивал его: ето ваш пес ночью стучит
лапой? Но собаки живой у Тухламона точно не было, я-то знала бы.
А Тухламон ему отвечает: «Извини, у нее блохи».

Бывалоча, бормотал чегой-то во сне, а чего – не разберешь. Я,
как проходила мимо, он усе про время спрашивал. Кажный раз. Я
удивлялася, а потом думаю: мне от дохтур лекарства прописал по
часам принимать, може, и ему так.

На тот Новый год, сказывали: чуть пожар не устроил. Ветки елочные
откудать принес, свечку зажег. Да, видно, задремал. А от свечки-то
бумажка занялась, та, что с дочкиным-то портретом, а там уж и
елка начала дымить... А вобче смирный был, в подъезде, как другие,
не гадил. За ето жильцы-то его и терпели, не гоняли...

– Ладно, Федотовна, спасибо. Все, сержант, конец съемке, сворачиваемся.

Если объявится ваш Навуходоносор – дайте знать. Но интуиция подсказывает
мне, что уже не объявится. Так что гражданка Шмелева Эл Гэ скоро
сможет спокойненько продавать свою квартирку...

Милицейский уазик заурчал и медленно покатил по аллее. Федотовна
жестом женщины, которой уже все равно, что о ней подумают окружающие,
расправила сзади старенькое пальтишко и, подхватив свою неразлучную
спутницу тележку, двинулась в противоположную сторону.

Порыв ветра закрутил редкие бурые листья и погнал их мимо опустевших
по осени лавочек, мимо островков давно очищенной от падалицы пожухлой
травы...