Проза

Начало

Окончание

Новое измерение конфликта – международное – возникло, конечно, не с
прибытием в Город международных посредников, а много раньше;
пожалуй, наиболее верно будет принять в качестве точки
отсчета появление в Городе представителей независимой
международной организации «Экологи без границ».

Приехали шесть изящных джентльменов с небольшими ручными кейсами,
больше всего, по их словам, озабоченных судьбой уникального
эндемика – толстолобика серебристого, обитавшего только в
одном месте на всей Земле – в реке, разделявшей Город, а также
условиями гнездования северной коноплянки. Однако их доклад
был далек от пасторальной благостности: «Экологи без границ»
прямо обвинили власти Города в «планомерном уничтожении
реликтовых видов городской флоры, а также создании нестерпимых
условий для выживания толстолобика серебристого». По
подсчетам безграничных экологов, в городской речке осталось не более
100 толстолобиков, что ставит вид под угрозу уничтожения. В
заключение доклада экологи открытым текстом заявляли, что
уничтожение редких видов флоры и фауны есть преступление
против всего человечества, и если последние толстолобики
передохнут, то мэру не поздоровится. Мэр то ли испугался, то ли не
захотел портить отношения с влиятельной организацией, и
вскоре на одном из домов тихой улочки возле городского парка
появилась неприметная табличка, извещавшая, что здесь находится
региональное отделение «Экологов без границ».

Отделение не доставляло жильцам дома никаких хлопот: ни шума, ни
гама, ни толп посетителей. Какая тихая работа там велась –
неведомо, но доподлинно известно, что через пару месяцев не
осталось в Городе и области ни одного места, куда не сунулся бы
пытливый нос экологов. Шустрые, прекрасно экипированные
молодые люди, говорившие с мягким акцентом, фотографировали,
снимали на камеру, брали пробы грунта, воды, воздуха, вкапывали
какие-то условные знаки в совершенно неожиданных местах;
вежливо, но настойчиво расспрашивали местных жителей – причем
окончательный смысл расспросов был ясен только
профессионалу. Замечено было, однако, что особый интерес экологи
проявляют к системе городских коммуникаций, а также к работе
гидроэлектростанции. В других условиях этот интерес неизбежно
вызвал бы пристальное внимание соответствующей службы, но
госбезопасность была, как известно, занята иными вещами.

То, что в партии появился еще один игрок – внешний, было замечено
руководством Города слишком поздно, зато представившейся
возможностью сполна воспользовались Рыжий и К. Для начала они,
как мы уже говорили, связались с иностранными корреспондентами
в их регионе, а там уж стараниями свободной прессы без
границ мир узнал, что на карте зажглась новая горячая точка. С
особым вниманием к развитию событий в Городе присматривались
ближайшие закордонные соседи – ибо Город был крупным
транспортным и экономическим центром, и ослабление его – а то и
вовсе вывод из игры – означал укрепление их собственных
позиций; но и более отдаленные страны сочли возможным включить
Город и область в сферу своих жизненных интересов. Если верить
упорно державшимся слухам, далеко не всем содержимым своей
казны Рыжий был обязан щедрости зареченских бизнесменов: люди
твердили о заморских вспомоществованиях и иноземных грантах.
Один грант – от международной организации «Фонд нового
мышления «Хирам» в сумме 20000 $ – действительно был получен, но
он был должен был целиком пойти на внедрение в школах
Заречья программы «Мультикультурность, толерантность и
общечеловеческие ценности» и издание учебника проф. Мак-Гризли «Права
национальных меньшинств». Согласно отчету
Культурно-просветительского центра Заречья, на данные проекты он и был
потрачен до последнего цента; что до других грантов, то их
существование доказать не удалось.

Без сомнения, обвинение Рыжего в получении финансовой поддержки
из-за границы было бы крупной картой в руках городских властей,
но тот факт, что эта карта так и не была брошена на стол,
свидетельствует если не об отсутствии помощи, то о полном
отсутствии улик. Впрочем, независимо от того, спонсировалась ли
деятельность Рыжего из внешних источников, главной была не
финансовая поддержка, а информационная. За несколько месяцев
весь мир узнал, что к списку угнетенных и страдающих
национальных меньшинств добавился еще один древний, но
малоизвестный народ – рыжие Заречья. Дошло до того, что вопрос о
дискриминации рыжих был поднят на очередной сессии ООН, вследствие
чего в Город с целью создания независимого отчета о
сложившейся ситуации прибыла группа экспертов.

Неизвестно, как готовился к прибытию группы мэр, но результаты
подготовительной работы «Радикальной Рыжухи» бросились в глаза
всем горожанам: за одну ночь Город, как больной сыпью,
покрылся омерзительного вида листовками «Рыжих – на консервы для
собак!», свастиками и надписями «Стань наци – убей рыжего».
Сам стиль и лексика надписей ясно указывала на их
провокационный характер: образ «нацистов», готовых уничтожать невинных
людей только за цвет волос, был избран с учетом набора
стереотипов, присутствующих в сознании экспертов. Как вышколенный
рекламой покупатель автоматически достает кредитку, увидев
вбитый в сознание логотип, так и эксперты немедленно
зафиксировали «доминирование в Городе неонацистских и ксенофобских
тенденций». Но, впрочем, это были цветочки; ягодки ждали
экспертов в Заречье, где им показали и могилы детей (убитый
рикошетной пулей подросток фантастическим образом размножился),
расстрелянных озверевшей солдатней во время мирных
демонстраций, и длиннющий список рыжих, бесследно исчезнувших за
последние полгода и предположительно замученных в подвалах
госбезопасности. Требование Заречьем независимости в таком
контексте представало как единственный способ спасения от
геноцида, и неудивительно, что все попытки мэра оправдаться и
объясниться остались гласом вопиющего в пустыне.

Тщетно размахивал он текстом соглашений, напрасно призывал оценить
работу комиссии по примирению, напрасно выставлял, как
последний довод, изданы 10-тысячным тиражом политически корректный
сборник сказок: эксперты были неумолимы в своих
окончательных выводах. Согласно заключению экспертной группы, в Городе
по вине властей создана атмосфера национальной нетерпимости
и фактически проводится политика геноцида против рыжего
меньшинства. Увы, мэр не смог опровергнуть ни наличие – пусть и
в глубоком подполье – вооруженных отрядов Национального
фронта, ни тот факт, что рыжим показываться за пределами
Заречья, мягко говоря, нежелательно. Тот аргумент, что вооруженные
отряды есть и у противоположной стороны, как и то, что
не-рыжему вообще не попасть в Заречье, был опровергнут одним
убийственным замечанием главы экспертной группы: есть огромная
разница между террором большинства и попытками самозащиты,
предпринимаемыми угнетаемым большинством, и если вы ее не
понимаете, то вас нужно судить вместе с теми, кто рисует
свастики на стенах и расстреливает детей из огнеметов.

По результатам работы экспертной группы Совбезом ООН была принята
резолюция №6660, являвшая собой, по сути, ультиматум Городу.
От мэра потребовали в 30-дневный срок: 1) полного выведения
войск из Города и области; 2) полного прекращения политики
геноцида рыжего меньшинства; 3) возбуждения уголовных дел
против лиц, замешанных в этнических чистках в Заречье и, в
частности, против убийц 29 детей, угрожая в противном случае
применить против Города жестокие экономические санкции. Насмерть
перепуганный мэр отправил в СИЗО десяток попавших под
горячую руку офицеров и отдал приказ о выведении армии, но
прекратить геноцид против рыжих не смог по той причине, что
никогда его и не начинал, и следующее заседание Совбеза
постановило: объявить Городу полномасштабное экономическое эмбарго как
на импорт, так и на экспорт любой продукции.

Закрытие – наглухо – международного рынка для Города, чья экономика
на 80% была завязана на импорте сырья и продовольствия и
экспорте готовой продукции означало фактически экономическую
смерть.

Кошмар блокады начался очень быстро: уже через месяц заводы и
фабрики, работавшие на импортном сырье, стали останавливаться один
за другим. Агония предприятий, работавших на местном сырье,
длилась дольше: люди выходили на работу, чтобы производить
вещи, которыми были завалены все склады, потому что продать
их за пределами Города было невозможно. Вследствие острого
недостатка оборотных средств зарплату работникам еще
держащихся на плаву предприятий выплачивали готовой продукцией, и
городские рынки два раза в месяц подвергались нашествию
странных продавцов: длинным шеренгами стояли люди, предлагавших
один и тот же товар по одной и той же цене: лампочки, детские
кроватки, гуталин. Продающие ревниво следили друг за другом:
не посмеет ли кто самовольно снизить цену? – и на этой
почве между приличными и даже образованными людьми разыгрывались
тяжелые сцены. Одного инженера, посмевшего спустить цену на
три копейки и продавшего две лампочки, даже побили. Никто
не деградирует так быстро, как лица с высшим образованием,
брошенные в мир первобытной борьбы за выживание.

Однако, несмотря на тяжелые социальные последствия, коллапс
промышленности был не самым страшным результатом санкций. Самым
страшным было то, что Город, поддавшись в свое время модным
теориям о международном разделении труда, отказался от
самостоятельного производства продовольствия и все, кроме хлеба и
кондитерских изделий, завозил из-за рубежа. Крестьяне области
давно отказались от таких нерентабельных сельскохозяйственных
культур, как картофель, капуста, злаки и проч., и массово
перешли на выращивание прибыльного табака, который на корню
скупался международными концернами. Пшеницы сеяли очень мало,
животноводство осталось в качестве реликта в виде
нескольких мелких ферм, чьи хозяева упорно откармливали по 5-6 свиней
в дубовых лесах. Более того, в самом Городе не было никаких
пищевых производств, и даже если бы, к примеру, удалось
раздобыть большое количество муки, из нее все равно не смогли
бы изготовить ничего, кроме хлеба и пирожных: даже макароны
завозились, даже замороженные пельмени были импортным
товаром.

Правда, к моменту провозглашения эмбарго продовольственные склады
Города были полны. По запоздалым подсчетам экономистов, при
условии немедленного отказа от рыночного принципа и введения
распределительной системы запасов хватило бы на полгода; но
никаких шагов в сторону регулирования продовольственного
рынка не было сделано. Продукты продавали по-прежнему без
каких-либо ограничений, словно Город не был взят в кольцо, к
превеликой радости спекулянтов, скупавших все ящиками и мешками.
В этих условиях продовольственный кризис был неизбежен,
правда, никто не ожидал, что разразится он так быстро. Но факт
остается фактом: продукты «растаяли» ровно через три недели
после введения экономической блокады.

На улицах стояли огромные очереди за мукой, сахаром, крупой. Кто-то
умело разжигал страсти, распуская слухи, что впереди горожан
ожидает настоящий голод со всеми сопутствующими явлениями,
от каннибализма до поедания травы. Много было разговоров о
приближенных к мэру бизнесменах, якобы наживших бешеные
деньги на спекуляции продуктами. В очередях громко назывались
имена тех, кому была выгодна подозрительно близорукая политика
мэра, не пожелавшего ввести хоть какое-то регулирование
рынка; возможно, что естественное народное возмущение
дополнительно подогревали те, кому заработать на эмбарго не удалось.
Сам мэр неизменно оправдывал пассивность власти
психологической неготовностью к такому крутому повороту событий: дескать,
«никому и в голову не могло придти, что эмбарго так
затянется и, главное, так обернется». Мэр лукавил только
наполовину: он и самом деле не ожидал, как не ожидал никто.
Происходящее слишком напоминало кошмарный сон, чтобы можно было
рассчитывать на адекватную и своевременную реакцию.

Наконец-то опомнившись – с существенным опозданием – власти стали
предпринимать лихорадочные усилия для преодоления кризиса. У
крестьян скупили за твердую валюту все, что было можно,
невзирая на цену; обратились к контрабандистам, для которых
наступил золотой век; расконсервировали НЗ на случай катаклизмов
– но пополнить опустевшие склады удалось лишь на 30%. Тогда,
учитывая ситуацию, мэр принял жесткое, но необходимое
решение, и впервые за последние 50 лет в Городе ввели карточки на
продукты.

На одного человека отныне полагалось 3 буханки хлеба в неделю, 2
яйца, 100 г масла и 250 г сахара. Эти продукты можно было
купить по фиксированным, низким ценам, или обменять на никому не
нужную продукцию фабрик и заводов. Гражданам, имевшим детей
до 3 лет, полагался также литр молока. Остальное
предлагалось покупать по заоблачным ценам у спекулянтов – или умирать с
голоду.

Нет смысла описывать стремительное падение нравов, затронувшее все
слои общества. Многое из того, о чем даже не догадывается
сытый человек, сделает человек голодный, но осуждать его имеет
право лишь тот, кто сам не сломался при подобных
обстоятельствах. Но страшнее роста преступности было все сильнее
овладевавшее людьми ощущение безнадежности и одновременно
нереальности происходящего. Жизнь Города изменилась так быстро и
радикально, что трудно, почти невозможно было сохранить
душевное здоровье и здравый смысл. Привычный мир рухнул: не было
больше работы, не было пищи, не было безопасности (мало кто
рисковал выходить на улицы после наступления темноты), и
некуда было бежать. Больницы были переполнены умирающими, которых
можно было вылечить, но которые были обречены, потому что
не было лекарств. В бедных районах старики тихо угасали в
своих лачугах, а молодняк сбивался в банды, не щадившие никого.
Многие чувства утратили свой смысл и исчезли, вытесненные
из душ одним, главным чувством – ненавистью.

Все знали, кто виноват в медленной агонии Города, благодаря кому
Городу объявлено эмбарго, кто является первопричиной всех бед.
Эта новая ненависть, отстоявшаяся и вызревшая, как яд, была
совсем не похожа на старые бурные страсти. Это была
холодная, твердая и трезвая ненависть; ненависть тех, кто не верил,
а твердо знал о неминуемости возмездия. Даже если бы Заречье
не являло собой разительный контраст с остальным Городом,
война была неминуема. Удержать такую массу отчаявшихся и
голодных людей было невозможно даже с помощью войск, но войск в
Городе уже не было, и предотвратить взрыв не представлялось
возможным.

Заречье, действительно, процветало. Благодаря эмбарго и иностранной
гуманитарной помощи оно не только не знало карточек, но и
переживало своего рода экономический подъем. На одной
гуманитарке отъелась целая прослойка населения; а поскольку эмбарго
не распространялось на Заречье, не один дом вырос, как по
мановению волшебной палочки, исключительно за счет нелегальной
продажи продовольствия в Город. Внезапное процветание
Заречья не могло не укреплять сепаратистские настроения: если мы
еще де-юре не отделились, а уже так хорошо, то какой же
экономический бум настанет, когда Заречье превратится в вольный
город? Так рассуждали многие, даже вполне здравомыслящие
люди, и Рыжий, давно разъезжавший на шестисотом «Мерседесе» и
открывший несколько счетов в швейцарских банках, стал
истинным народным кумиром. Эмиссары «Радикальной Рыжухи» катались
по заграницам, собирая пожертвования «жертвам геноцида», в то
время как в Заречье что ни день открывались новые
фешенебельные магазины и ночные клубы – а также миссии разных
международных организаций. Всеобщее оживление и радость подогревала
картина обнищания и страданий Города: рыжие видели в них
справедливое возмездие за «вековое угнетение».

Меж тем все новые и новые комиссии ООН, наезжавшие в Город, клевали
и клевали мэра, требуя уже начать переговоры с Рыжим, как
признанным международным сообществом лидером Заречья, об
отделении района. Только на этих условиях ООН соглашалось снять
экономическую удавку с шеи задыхавшегося Города. Мэр упирался
как мог, еще и потому, что единственный источник энергии
Города, гидроэлектростанция, ныне охраняемая из последних сил
(в условиях бесконечных провокаций), находилась на
территории, долженствующей по планам ооновцев отойти Заречью. На это
и рассчитывал Рыжий: продажа энергии за рубеж должна была
обеспечить Заречью безбедную жизнь и в дальнейшем.

Когда количество безработных достигло 89% – и стало ясно, что в
любом случае развязка близка – мэр дал согласие на проведение
переписи населения. Ооновские дипломаты пообещали, что от ее
результатов будет зависеть, кому отойдет гидроэлектростанция.
Многие горожане, правда, недоумевали, почему судьбу
объекта, построенного их отцами и дедами, решают какие-то иноземцы,
ни слова не понимающие на местном языке; но таково было
душевное состояние людей, что известие о проведении переписи
было воспринято с подобием надежды: а вдруг что-то изменится к
лучшему?

По предварительным оценкам, предполагалось, что рыжих от 26 до 38 %.
Но результаты переписи, проведенной под контролем
международных наблюдателей экспертами, поразили обе стороны: рыжих
оказалось не четверть и не треть, а всего 13%. Городское
руководство попыталось было отсрочить провозглашение результатов,
но под давлением международных наблюдателей роковые цифры
были оглашены по телевидению в установленный срок.

Хрупкий лед временного затишья был разбит. Этого следовало ожидать,
но даже те, кто желал именно такого эффекта, не рассчитывали
на столь молниеносную дестабилизацию ситуации.

Результаты переписи зачитали по телевидению в 20.00, а уже в 20.20
Заречье устами Рыжего объявило их фальсификацией и озвучило
свой вариант: рыжих – 37%. Примерно в это же время перед
ратушей начала собираться быстро росшая толпа, скандировавшая
«Мэра – долой! Власть – Комитету спасения!». Слаженность
действий, как и наличие профессионально выполненных транспарантов
в стиле «Не дадим кучке рыжего дерьма поставить нас на
колени!», не могли наводить на мысли об организованном характере
стихийных выступлений. Был ли реализован план, заранее
разработанный Фронтом, доподлинно неизвестно, но очевидно было,
что сознание того, что все страдания огромного Города
происходят из-за ничтожной горстки людей, переполнили чашу
терпения.

Через час после официального объявления результатов переписи
начались первые столкновения, пока еще внутри Города: начали
громить милицейские участки. Обстановка быстро накалялась и к
полуночи окончательно вышла из-под контроля. Мэр, которому
непрестанно грозили Гаагой, в глубине души рад был уйти. Передав
все полномочия Комитету спасения перед телекамерами, он
тихонько шмыгнул в боковую дверь и попытался в ту же ночь
покинуть Город. Многие думали, что ему это удалось, но обнаружение
спустя три дня в лесу на обочине дороги полуобгоревшего
трупа опровергло версию успешного бегства. Кто убил мэра, куда
делись деньги, бывшие при нем – так и осталось невыясненным:
всем было не до того.

Комитет, куда вошли и представители городского криминалитета, под
лозунгом тотальной войны начал вооружение горожан. Люди,
которым нечего было терять, спешно вооружались: автоматов и
гранат в Городе было теперь больше, чем хлеба. «Месть! – кричали
ораторы на длившемся день и ночь на главной площади митинге.
– Рыжие должны ответить за все!» За многое Город решил
взять реванш, не только за санкции, начиная с того рокового
футбольного матча.

Благодаря разветвленной организации Народного Фронта народное
ополчение было сформировано в считанные дни. Неправда, что в нем
преобладал городской люмпен-пролетариат; точнее, в
деклассированные элементы в условиях санкций было превращено
большинство горожан. Но были, конечно, и представители преступного
мира, жаждущие грабежа, поживы. Руководили же ополчением
кадровые офицеры, о чем свидетельствовала избранная ими тактика.

Заречье ожидало нападения, как водится, у моста, перегороженного
«ежами», за которыми возвышались укрепления из мешков с песком.
И действительно, поздно вечером 6 октября передовые отряды
ополчения подошли к мосту, где натолкнулись на отчаянное
сопротивление рыжих, заливших атакующих шквальным огнем. Вслед
за первой атакой захлебнулась вторая, и только с третьего
раза не-рыжим удалось преодолеть первую линию обороны.
Завязался неистовый рукопашный бой, из которого мало кто вышел
живым: множество трупов плавало вокруг моста в воде,
покрасневшей от крови. Мясорубка длилась полтора часа и закончилась
полной победой рыжих, не только очистивших мост, но и
вступивших на противоположный берег. Разгоряченные победой бойцы
готовы были ринуться на улицы Города, но развить и тем более
закрепить успех им не удалось: оглянувшись в решительный миг,
как жена Лота, они замерли в ужасе.

Над Заречьем стояло огромное кровавое зарево, еще более страшное в
сгущающемся мраке. Горели их дома, их родные и близкие, их
имущество; Заречье горело. Огонь, подхваченный ветром, быстро
приближался к реке, и скоро картина стала поистине
апокалипсической: в диком отблеске неукротимого пламени, пожиравшего
все вокруг, блестели красные от пролитой воды крови реки,
усеянной темными пятнами свежих трупов.

Атака моста была отвлекающим маневром: пока рыжие вытесняли
сравнительно небольшой отряд, основные силы ополчения перебрались
через реку, воспользовавшись расположенным в 3 км ниже Города
бродом, заброшенными тропами и табачными полями подошли к
Заречью с другой стороны и ударили в практически не охраняемый
тыл. Нападение было внезапно, как удар кинжалом в мягкое
подбрюшье, и также убийственно. В гражданских войнах нет
правил и нет милосердия: поджигая дома и расстреливая пытающихся
спастись бегством жителей, ополченцы видели перед глазами
своих смертников, своих героев, которые отдавали жизни там, на
мосту, чтобы здесь могло свершиться праведное возмездие.

О ночном разгроме Заречья впоследствии было написано немало, и, хотя
разные источники расходятся в деталях, не вызывает
сомнения, что, во-первых, подавляющее большинство жертв пришлось на
мирное население, во-вторых, сгорело пол-Заречья, или от 45
до 55% всех зданий, и, в-третьих, что действия ополченцев в
большинстве своем подпадают под определение преступлений
против человечности. Не подтвердились, однако, описанные в
репортажах иностранных корреспондентов отдельные факты, такие,
как распиливание детей электропилой и повешение стариков на
собственных кишках. Их следует отнести за счет богатства
воображения работников СМИ; непонятно лишь, зачем понадобилось
делать более жуткой и без того ужасающую действительность.

Нападавшие разделились на две группы: одна ринулась грабить склады и
магазины, преимущественно продовольственные, другая
забрасывала дома мирных жителей гранатами и поджигала их. Милиция
Заречья и немногочисленная вооруженная охрана вступили в бой
с ополченцами, однако силы были неравны. По вооруженным
отрядам рыжих, начавшим спешно отходить по мосту в Заречье, со
стороны Города был открыт артиллерийский огонь, приведший к
значительным потерям. Когда же наконец им удалось вернуться в
Заречье, на пылающих улицах развернулись локальные бои,
длившиеся до рассвета. Около девяти утра командование
ополченцев, учитывая количество потерь и фактическое выполнение
поставленной задачи, приняло решение рассредоточиться и покинуть
Заречье. Небольшими группами ополченцы покинули пылающий
район и теми же заброшенными тропами вернулись в Город, с
нескрываемым ликованием наблюдавший за «огненным шоу» за рекой.
Отступавших не преследовали: все уцелевшие силы были брошены
на тушение пожаров.

На экстренном заседании правительства Заречья, собравшемся в чудом
уцелевшей штаб-квартире «Радикальной Рыжухи», ни у кого не
было сомнений относительно дальнейших планов агрессора. Вне
всякого сомнения, атака на Заречье в ближайшее время будет
возобновлена, и избежать ее можно, лишь приняв тяжелое, но
вынужденное решение: взорвать мост. Споры были лишь вокруг того,
когда взорвать: прямо сейчас или тогда, когда атакующие на
него вступят. Победила точка зрения Рыжего, и около полудня
страшный грохот потряс горожан по обе стороны реки: над
древним каменным мостом, символом и сердцем некогда единого
Города, взмыло серое облако. Когда оно рассеялось, стала видна
ужасная картина: половина моста, разрушенная тротилом,
рухнула в реку, а половина устояла, обрываясь примерно в 10 м от
берега.

Следует заметить, что зрелище потрясло не-рыжих; рыжим, гасившим
пожары и собиравшим трупы, было не до того.

Оценить потери Заречью удалось лишь через несколько дней. Согласно
официальному заявлению Рыжего на пресс-конференции,
состоявшейся 10 октября, погибли – от пуль и в пламени пожара – не
менее 6 тысяч человек, из них – свыше 700 детей; материальный
ущерб был оценен в 12 миллионов долларов.

Потери противоположной стороны составили около 1800 человек, причем
это были члены ополчения, а не дети и женщины.

Никто не победил, но Город – на короткое время – почувствовал себя
победителем. Правда, настроение не у всех было торжествующее
– слишком много трупов плыло по реке, слишком страшен был
вид моста, обрывающегося в пустоту. Но сомневающиеся держали
свои сомнения при себе, ибо высказывать их было небезопасно.

«Октябрьская резня» в Заречье, ставшая главной сенсацией сезона,
вызвала бурю возмущения прогрессивного человечества и
экстренное заседание Совбеза ООН. Комитет национального спасения,
фактически являвший собою правительство города, был объявлен
вне закона, переговоры с ним были прерваны. Более того,
Гаагским трибуналом против его лидеров были возбуждены уголовные
дела по обвинению в геноциде. Учитывая напряженность ситуации
в регионе и с целью недопущения новых актов геноцида
постановлением Совбеза ООН решено было ввести на территорию города
Н. миротворческие войска.

Введение миротворческих – а по сути, иностранных – войск означало
нарушение территориального суверенитета, но, как ни странно,
ни у обитателей центра, ни у жителей Заречья это известие не
вызвало негативных эмоций. Впервые за долгие месяцы и не
рыжие, и рыжие хоть в чем-то сошлись: и те, и те ожидали от
миротворцев наведения порядка, хотя что такое порядок каждая
сторона понимала по-своему. Конечно, Комитету национального
спасения ничего хорошего от миротворческих сил ждать не
приходилось, но многие рядовые горожане питали наивное убеждение,
что международная общественность в лице своих вооруженных
представителей наконец-то разберется в происходящем и «поймет,
что все это безобразие затеяли не мы, а рыжие!» К тому же
введение войск влекло за собой создание соответствующей
инфраструктуры, что давало обнищавшему и буквально дошедшему до
ручки городу возможность создания новых рабочих мест, и,
попросту говоря, надежду на кусок хлеба. Что до рыжих, то
Заречье вообще расценило решение Совбеза как свою большую
дипломатическую победу и увидело в введении войск не только гарантию
безопасности, но и чуть ли не признание независимости. Во
всяком случае, из выступлений Рыжего можно было сделать
только один вывод: миротворческие войска вводят, чтобы наказать
Город и поддержать нас, рыжих, на первом этапе нашей
независимости.

Обе стороны конфликта, отложив на время оружие, тешили себя
иллюзиями, как дурень погремушкой, до конца октября, когда в
захиревшем и заброшенном за время эмбарго городском аэропорту
приземлился самолет генерала Иоахима Гиацинта Ван Хрюка,
командующего миротворческой операцией «Восстановленная
безопасность». Поскольку о переговорах с Комитетом национального спасения
и речи идти не могло, у трапа генерала встретила жиденькая
делегация «видных представителей общественности» во главе с
известными издателями братьями Хряк, что дало тем городским
острякам, которые еще не утратили способность шутить,
окрестить судьбоносную встречу «свиным рандеву». Увы, генерал И.Г.
ван Хрюк так и не оценил иронию судьбы, потому что даже не
пожелал узнать имена людей, выстроившихся перед ним и
пожиравших его глазами. Как положено воину, генерал был лаконичен
и категоричен. «Никакой отмены санкций не будет, пока вы не
выдадите Гаагскому трибуналу весь ваш так называемый Комитет
национального спасения и еще 469 человек, обвиняемых в
преступлениях против человечества. Но даже если выдадите всех
преступников, санкции не отменят, пока вы не расформируете все
бандформирования и не проведете показательные суды над
всеми участниками «октябрьской резни».

И без того отощавшие лица встречавших вытянулись, но старший из
братьев Хряк попытался «спасти лицо», предложив генералу
осмотреть казармы, приготовленные специально для будущих
миротворцев; но попытка оказалась неуспешной. «На хрена мне ваши
казармы? – оскалился генерал. – Вы мне лучше покажите
арестованных карателей!» Так как арестованных карателей, то есть
участников ночного нападения на Заречье, ни братья Хряк, ни
кто-либо еще показать не могли, встреча закончилась так же
стремительно, как и началась. Генерал улетел в Заречье, а видные
представители общественности долго ловили по летному полю свои
шляпы.

В Заречье генерал ван Хрюк был столь же великолепен. Пожав, правда,
руку Рыжему и возложив венок на братскую могилу жертв
«октябрьской резни», он прервал пылкие разглагольствования вождя
Заречья чеканной репликой истинного спартанца: «Безопасность
мы вам привезли, а вопрос о независимости будет решен в
ближайшие 5 лет» – и самолет снова взмыл в безоблачное небо.
Нужно ли говорить, что разочарование испытали обе стороны, а
когда стало известно, что миротворческие силы будут введены,
во-первых, в количестве двух батальонов, а во-вторых, займут
не Город и не Заречье, а важный объект, имеющий
международное значение: гидроэлектростанцию, разочарованию и вовсе не
было предела. Все ожидали совсем иного.

Решение о занятии именно гидроэлектростанции, принятое командованием
миротворцев, в тот момент не казалось таким ошибочным,
более того – роковым, как оно начало казаться впоследствии.
По-своему оно было разумно. Действительно, бесперебойная работа
гидроэлектростанции была крайне важна не только для Города,
но и для всего региона, а в условиях непрекращающихся
нападений отдельных отрядов рыжих на охранявшие ее подразделения
нормальное функционирование станции действительно было под
угрозой. Кроме того, поскольку другого источника энергии в
местности не было, тот, кто владел ГЭС, получал прекрасную
возможность давления как на Город, так и на Заречье, или,
называя вещи своими именами, энергетического шантажа. К тому же
гидроэлектростанция была главным объектом борьбы между Городом
и Заречьем, и, следовательно, овладение ею международными
силами снижало напряжение и ставило Совбез и прочие
прогрессивные силы в позицию Париса, самолично решающего, кому из
покладистых красавиц вручить вожделенное яблочко.

Так что, вопреки позднейшим уверениями экспертов, сама идея не была
в корне неверной. Неверным были методы ее реализации.
Во-первых, подчиненные генерала ван Хрюка попросту выставили вон
не только подразделения городского ОМОНа, худо-бедно
удерживавшие станцию, но и практически весь обслуживающий персонал.
Миротворцы, взявшие на себя охрану территории, не знали ни
местности, ни, как позже выяснилось, того, какие узловые
объекты надо оберегать в первую очередь. Всю документацию
справедливо оскорбленное в лучших чувствах руководство ГЭС
прихватило с собой. Пока вызвали иностранных специалистов, пока
разобрались, что к чему, немало драгоценного времени утекло.
Во-вторых, при принятии решения исходили из одной ситуации, а
к тому времени, когда миротворцы расквартировались в рабочем
городке, ситуация стала кардинально иной.

Ничто так не провоцирует вспышку отчаяния, как обманутые надежды.
Когда обоим враждующим сторонам стало ясно, что все остается
по-прежнему, что Город дальше обречен на медленную голодную
смерть, а вожделенная независимость Заречья – которая уже
была на расстоянии руки, только ухватить! – опять отодвигается
на неопределенный срок, уменьшившееся было пламя полыхнуло
до небес. Более того, обе стороны загнали в тупик. Выдать
Комитет национального спасения было невозможно, потому что
другой власти в Городе не было и не было силы, которая могла бы
произвести аресты. Нереальны – и физически, и психологически
– были и суды над участниками ночного рейда, и не только
потому, что слишком многих пришлось бы судить, но и потому,
что суды перечеркнули бы победу, которая одна и удерживала
разоренный, обезумевший, холодный Город на краю пропасти. Но
для Заречья, на братских могилах которого еще не осела земля,
равно невыносимы были и отсутствие возмездия, и отказ от
независимости. Как же так: и убийцы рыжих здравствуют и на
свободе, и мы снова формально у них в подчинении? О каком
сотрудничестве может идти речь, когда миротворцы явно
попустительствуют противнику?

Ни Город, ни Заречье не поверили в нейтралитет миротворцев –
которые, как ни странно, действительно были нейтральны. Город
лишний раз убедился, что весь мир против него – и на стороне
рыжих. Заречье решило, что новый игрок мало того что играет
краплеными картами, так еще и в стачке с не рыжими. Ненависть,
смешанная со страхом, осталась лицом к лицу с ненавистью,
смешанной с жаждой мести – а миротворческие батальоны засели на
ГЭС, и, как явствовало из репортажей, занимались
облагораживанием прилегающей территории, сжигая мусор и расчищая
дорожки. Вместо того, чтобы разрядить атмосферу, введение
миротворцев напрягло ее до запредельного градуса. Так дальше
продолжаться не могло, это было ясно всем, и в то же время
никакого выхода не предлагали ни дипломаты, ни эксперты, ни штаб
генерала ван Хрюка, ни ответственный за охрану ГЭС
подполковник Ужино.

Выход нашли те, к кому никто не обращался за консультацией. Ночная
атака на Заречье и эмбарго Города породили особый слой людей
– людей, которые утратили все: родных, дом, работу,
здоровье, покой, утратили все чувства, кроме ненависти и жажды
мести. Сознание этих несчастных раскололось, и, как треснувшее
зеркало, оно отражало реальность в искаженном, фантастическом
виде. Многие из них, несомненно, были больны душевно, другие
находились в пограничном состоянии, и все без исключения
нуждались в психологической реабилитации. Прошли времена
тщательно разыгранных истерик перед телекамерами, да и истерик не
было: несчастные продуцировали плотное, засасывающее черное
эмоциональное поле, которое постепенно втягивало в себя,
как в воронку, все больше людей. Вне всякого сомнения,
безумная идея самоубийственной мести, идея затопления Города
родилась в этой среде.

Взорвать плотину ГЭС и отомстить за все – об этому шептали сухими
губами женщины с мертвенно-белыми, с голубизной лицами, об
этом твердили седые, как лунь, тридцатилетние мужчины и на
одном, и на другом берегу, а за ними повторяли те, кому и Рыжий
казался недостаточно радикальным, для кого и Комитет
национального спасения состоял из слюнтяев и либералов. «Чего мы
ждем? Затопить этих свиней!» Безумцы и фанатики – на этом
зелье, прорастающем вне законов через могильные плиты, дьявол
испокон веков настаивает отвар национальной катастрофы. Здесь
хватало и тех, и других.

К середине ноября всем стало ясно, что рано или поздно плотина будет
взорвана. Обрывочные рассказы немногочисленных уцелевших
очевидцев последнего, самого жуткого и загадочного акта
трагедии донесли до нас эсхатологическую мифологию, характерную
для преддверия катастроф: «случайно обнаруженные» в старых
книгах пророчества типа «Город стоит, пока мост стоит, а как
мост рухнет, через 40 дней Городу конец придет»; безумные
бормотания юродивых «Близок конец света, готовьтесь!»; знаки,
проступающие на стенах наподобие «мене-текел-фарес». Кто-то
видел, как руины разрушенного моста плакали кровью, кто-то
видел белую женщину, летящую в ночи над Городом. Обращали ли
внимание власти на подобное нагнетание и без того крайне
нездоровой атмосферы, неизвестно, да и властей в традиционном
понимании не осталось ни на одном, ни на другом берегу. Власть
Комитета национального спасения слабела с каждым днем, и,
что характерно, те же процессы шли в Заречье: Рыжий и его
партия, не сумевшие отомстить за убитых, стремительно теряли
очки. Общество пришло к той точке, когда формально общественные
структуры еще сохраняются, но реальная власть принадлежит
людям, владеющим оружием. С каждым днем разлагался уже не
миропорядок – в Городе его не было с начала эмбарго – но его
подобие. Распад проявлялся как в большом, так и в малом,
бытовом : например, обычным зрелищем стали мужчины и даже
женщины, испражняющиеся прямо посреди улицы. Утрата приличия,
внешнего благообразия сопровождалась хаосом в сознании; как
заметил один из уцелевших, «люди были точно пьяные».

В таких обстоятельствах неоднократно поднимавшийся вопрос о том, кто
«отдал роковой приказ», теряет всякий смысл, ибо центр,
который по определению должен отдавать приказы, отсутствовал у
обоих сторон. Не работает в данном случае и знаменитая
римская формула «ищи, кому выгодно», потому что выгодно не было
никому: любой нормальный человек, независимо от цвета волос,
не мог не понимать, что разрушение плотины принесет смерть и
Городу, и Заречью, причем Заречье погибнет первым. Другое
дело, что люди, сохранившие здравый смысл, были в те
последние дни в большом дефиците, а в кандидатах на роль самоубийц
недостатка не замечалось. В принципе, взорвать мост могла
любая группа экстремистов – однако здесь встает ряд
существенных вопросов.

Прежде всего, следует признать апокрифом кочующую из книги в книгу и
из статьи в статью версию, согласно на которой на ГЭС с
двух противоположных сторон напали две группы боевиков, причем,
разумеется, одна группа состояла из диверсантов-камикадзе,
жаждущих любой ценой взорвать плотину, а другая – из опытных
бойцов спецназа, решивших любой ценой спасти Город от
гибели. Перебив миротворцев (а их перебили очень быстро,
пользуясь фактором внезапности) обе группы якобы схлестнулись в
смертельном бою, длившемся несколько часов, пока против
последнего спецназовца не остался последний диверсант. В финальном
поединке диверсант смертельно ранит спецназовца и поджигает
шнур, но тут умирающий спецназовец из последних сил стреляет
в диверсанта: оба падают мертвыми, а через минуту раздается
оглушительный взрыв и плотина обрушивается.

Независимо от того, кто выступает в роли диверсантов – рыжие или
не-рыжие, это голливудское кино не выдерживает критики хотя бы
потому, что невозможно взорвать плотину, заложив тротил в
одном месте и соответственно поджечь один шнур. Более того,
учитывая запас прочности, нужно было очень хорошо знать, где
именно минировать. Вне всякого сомнения, преступники обладали
точными чертежами и специальными знаниями. Техническую
документацию, как мы помним, руководство ГЭС забрало с собой,
но, вопреки мнению некоторых исследователей, данное
обстоятельство не может служить доказательством вины не-рыжих, ибо
трудно представить, чтобы люди, отдавшие ГЭС всю жизнь, сами же
и помогли ее уничтожить.

Далее, никто не захватывал объект, т.к. он был уже пуст, и никто не
перебивал миротворцев, т.к. оба батальона покинули
охраняемый объект за сутки до трагедии (!) при невыясненных
обстоятельствах. Традиционные упреки к командованию миротворческой
операцией: почему не сделали ничего для предотвращения
трагедии? – в свете этого должны звучать несколько иначе. Правда,
тот факт, что подполковник Ужино впоследствии попал под
трибунал, свидетельствует, что приказа об отступлении не было. Но
если подполковник отвел своих людей, стало быть, о
потенциальной опасности было известно заранее; но в таком случае
Ужино обязан был сообщить об этом командованию! Сам Ужино в
интервью, данном им незадолго до гибели в автокатастрофе
испанской газете «Эль Паис», глухо намекал на какие-то
политические интриги на высшем уровне, жертвой которых стал он,
«простой солдат», но тайну этих интриг подполковник унес с собой в
могилу.

Впрочем, несомненно, что миротворцы, в составе которых преобладали
непальцы, мексиканцы и новозеландцы, ни при каких
обстоятельствах не стали бы отстаивать ГЭС в условиях подлинного боя. В
отличие от городского ОМОНа, который действительно лег бы
костьми, спасая Город, ни один миротворец не собирался
умирать.

Можно ли было спасти Город? Однозначного ответа на этот вопрос нет,
тем более, что в последнее время любители конспирологических
теорий ставят его иначе: а хотели ли спасти Город? Согласно
новейшей версии, плотину взорвала группа иностранных
диверсантов – той страны, которой выгоднее всего было уничтожение
Города. Этой версии нельзя отказать в определенной логике,
но доказательств ее верности нет – так же, как и во всех
случаях. Скорее всего, кто самом деле взорвал плотину, так и
останется неизвестным.

У нас есть лишь один достоверный факт: плотина ГЭС была взорвана в
ночь с 27 на 28 ноября; все остальное – не более чем
спекуляции. Первый взрыв, зафиксированный спутником-шпионом,
прогремел около полуночи. Плотина рухнула после второго взрыва
примерно через четверть часа; уже через полчаса вода достигла
пригородов, а к рассвету все было кончено. Мутная, холодная
вода накрыла Город с головой за считанные минуты, навеки залив
огонь вражды. Утонули все – рыжие и блондины, лысые и
шатены, радикалы и консерваторы, фанаты «Лисов» и фанаты
«Енотов», оборотистые издатели братья Хряк и матери, день и ночь
проводившие на могилах погибших в октябрьскую ночь детей; воры
и монахини, учителя и проститутки, грешники и мученики,
политиканы и поломойки, мудрецы и обитатели психбольницы;
примирившиеся и озлобленные, верящие и разуверившиеся. Из
двухмиллионного Города уцелело девять человек.

И когда взошло мутное, кровавое, позднее солнце, взору срочно
вылетевшего на место событий генерала ван Хрюка предстала поистине
апокалипсическая картина: грязные воды огромного озера на
месте Города, и в центре – торчащая ратуша, как Медный
всадник в петербургском кошмаре Достоевского. Генерал нецензурно
выругался и почесал затылок.

……Так и погиб город Н.