Проза

Не без душевного волнения я приступаю к описанию единственного
неудачного расследования моего дорогого друга. Один лишь раз,
к своему величайшему сожалению, Шерлок не смог помочь доверившемуся
ему человеку, и воспоминания об этом поражении неизменно наполняли
его душу горечью. Я не стал бы воскрешать обстоятельства этого
дела, если бы за меня это уже не сделали другие лица, ухитрившиеся
в своем сочинении исказить не только имевшие место события, но
и сами законы природы. Ради памяти моего друга и еще одного лица
я чувствую своим долгом рассказать всю правду о деле трансильванского
графа.

Дождливый осенний вечер не предвещал ничего интересного. Холмс
задумчиво играл на скрипке ноктюрн Шопена, я курил и вспоминал
собаку Баскервилей. Внезапно наш досуг был прерван появлением
квартирной хозяйки, известившей, что нас желает видеть «один иностранный
джентльмен».

В вошедшем господине, однако, не так легко было опознать иностранца:
одежда его отличалась строгой элегантностью, а манеры сдержанностью.
В его черных волосах лишь кое-где блестела седина, руки были лишены
старческих пятен, стан строен, но бледность изможденного лица
и потухшие глаза делали его стариком. Бледность, несомненно, носила
болезненный характер, и о том же свидетельствовали проявления
общей слабости: едва переступив порог, гость вытащил из кармана
вышитый платочек и принялся вытирать высокий лоб, на котором от
подъема на второй этаж проступил пот.

– Он, должно быть, нездоров, – шепнул я Холмсу, пока гость приходил
в себя. – Держу пари, что анализ крови показал бы анемию, а то
и что-нибудь похуже. Холмс кивнул в знак согласия и вежливо ответил
на поклон гостя:

– Добрый вечер, сэр. Присаживайтесь у камина – сегодня чертовски
промозглый день – и расскажите нам, что привело вас к нам из Трансильвании.

Незнакомец замер, не дойдя до камина.

– О, мистер Холмс, я много слышал о вас, но теперь вижу, что слухи
не преувеличивают ваши способности! – воскликнул он. В его английской
речи четко слышался иностранный акцент, но в целом он говорил
весьма прилично. – Как вы догадались, что я из Трансильвании?

– Мне подсказал это ваш носовой платок, сэр. Подобная вышивка
– красные и синие розочки – характерна для Браиловского уезда.
Итак, что же привело вас в наш туманный Лондон из благословенного
края, где зреют персики и груши?

Незнакомец наконец-то уселся в кресло и начал свой рассказ.

– Я Влад Цепеш, граф Дракула. Если вы хоть немного знакомы с европейской
аристократией, вам должно быть знакомо это имя.

– Знакомо, знакомо, – согласился Холмс, бросив взгляд на Готский
альманах.

– В средние века наш род возвысился до почти королевского достоинства,
но и сегодня Дракулы весьма почитаемы в Трансильвании, хотя от
прежних несметных сокровищ мне остался один фамильный замок, и
тот высоко в горах, вдали от современных коммуникаций. Я последний
из славного рода Дракул. Молодость и зрелые годы я посвятил военной
службе; выйдя в отставку, женился на наследнице столь же древнего,
сколь и обедневшего рода. Зиму мы проводили с женой в Вене, лето
в моем замке; жили мы недурно и в большом согласии, но Бог не
благословил наш брак детьми. Три года назад моя жена умерла от
эмфиземы легких, и с тех пор начались мои беды.

– Судя по вашему виду, граф, вы тоже не слишком здоровы, – заметил
Холмс.

– Да, я болен, и тяжело. Смерть жены потрясла меня. Я утратил
покой, сон и аппетит, и похудел за полгода на 20 кг. Дошло до
того, что перестал узнавать себя в зеркале. Вначале я думал, что
угасаю от тоски по любимой жене, но случайно заехавший ко мне
в замок уездный лекарь убедил меня, что мое состояние ненормально,
что тоска так не проявляется и что мне необходимо пройти полное
медицинское обследование. Я поехал в Бухарест и долго ходил по
врачам, пока наконец они не установили диагноз: малокровие в сочетании
с язвой желудка. Но, назвав болезни, наши медики не сумели их
излечить; состояние мое ухудшалось, я стал подумывать о лечении
за границей.

Беда не приходит одна: проблемы со здоровьем совпали с серьезными
финансовыми затруднениями. Я вынужден был прогнать своего управляющего,
который, пользуясь моими длительными отлучками в Бухарест, расстроил
мое хозяйство и запутал дела до крайности. Я военный, и в финансах
ничего не смыслю. Мне необходим был юрист, знающий толк и в бухгалтерии,
и – не знаю, поймете ли вы меня, джентльмены – желательно не местный.
Родовая гордость сильна во мне, и мне не хотелось, чтобы в округе
досужие языки принялись обсуждать содержимое моих сейфов.

Один знакомый посоветовал мне вашего соотечественника, некоего
мистера Джонатана Харкера. Я пригласил этого молодого джентльмена
к себе в замок. Первое впечатление он произвел самое благоприятное:
воспитанный, чрезвычайно учтивый, он с таким вниманием выслушивал
мои рассказы о нашем роде (чего греха таить, мы, старики, любим
поболтать во время бессонницы!), что я заколебался: не включить
ли его в завещание? Харкер прожил у меня месяц, исправно выполняя
обязанности; я доверил ему ключи от всех сейфов. Это был не человек,
а ходячая иллюстрация к учебнику хороших манер. Но, как гласит
пословица, в тихом омуте черти водятся.

Среди немногочисленных фамильных реликвий особое место занимает
рукописное Евангелие, переписанное еще при господаре Иоане Водэ.
Таких книг осталось в мире всего две: одна в библиотеке конгресса
США, вторая у меня в сейфе №3. Ее стоимость трудно оценить даже
приблизительно: в позапрошлом году рукописное Евангелие в гораздо
худшем состоянии и переписанное столетием позже было продано на
аукционе «Сотби» за 80 тысяч фунтов.

– Ого, – заметил я.

– Но цена не имела для меня значения: я дорожил книгой как святыней.
И представьте себе мой шок, джентльмены, когда я обнаружил, что
Евангелия в сейфе больше нет! Я не знал, что и думать, если бы
не моя посудомойка: из окна кухни она видела, как мистер Харкер
намедни выходил из замка с большим прямоугольным свертком в руках.
Первоначально само подозрение показалось мне чудовищным, но чем
дальше, тем сильнее сомнения овладевали мной. Я решил проследить
за милым молодым человеком. Около полуночи мы распрощались, пожелав
друг другу спокойной ночи, и разошлись по комнатам. Но вместо
того, чтобы лечь в постель, я прошел по старой галерее к комнате
Харкера и замер во мраке в двух метрах от его двери. Он не спал:
из-под двери пробивалась полоска света. Томительное ожидание продлилось
около часа, и я уже собирался махнуть рукой и вернуться в спальню,
как вдруг дверь отворилась и на пороге показался Харкер со свечой
в руке. Неверный ли свет свечи был тому причиной, или мое растущее
предубеждение, но, джентльмены, мне показалось, что передо мной
совсем другой человек! Черты были те же, но выражение изменилось
необычайно: место предупредительности и вежливости заняли хищность
и алчность. Он словно снял маску, и мне стало не по себе.

Медленным, крадущимся шагом он направился к моему кабинету, и
я, стараясь ступать беззвучно, последовал за ним. Я не запирал
кабинет, полностью доверяя своим слугам. Оказавшись в кабинете,
Харкер бросился к сейфу №1, и я понял, за чем он пришел на этот
раз: в этом сейфе хранился старинный золотой пояс. И тут я утратил
самообладание и набросился на него сзади со словами: «Ах ты ворюга!»

Завязалась драка. Харкер думал, что легко одолеет меня, но мы,
Дракулы, народ крепкий, и, несмотря на старость и болезни, победа
осталась за мной. Удар медными шандалами по голове лишил Харкера
возможности сопротивляться: я скрутил его и связал кушаком.

– Или ты немедленно во всем сознаешься, или я выброшу тебя из
окна! – пригрозил я, зная, что воры обычно трусливы. Харкер не
оказался исключением: поверив в мою угрозу, он раскололся и признался,
что украл Евангелие и продал его… цыганам за сто золотых.

– Каков мерзавец, Ватсон, – заметил Холмс, слушавший очень внимательно.
– Книгу, стоящую как минимум сто тысяч фунтов, продать за сто
золотых!

– Когда я спросил, что толкнуло его на столь гнусный поступок
– ведь я хорошо платил ему! – продолжал Дракула, – Харкер принялся
нести слезливую чепуху о своей невесте Мине, лучшей девушке в
мире, на которой он не может жениться, пока не накопит денег на
свадебное путешествие, как это принято у англичан. Он предлагал
даже полюбоваться на ее портрет, но этот вспотевший от испуга
вор с бегающими крысиными глазками внезапно стал мне настолько
противен, что я развязал его и велел немедленно убираться вон
из замка.

«Куда же я пойду ночью, – заканючил он, – кругом волки, мне страшно!
Позвольте мне остаться хоть до утра!» «Ни единой минуты ты не
проведешь больше под одним кровом со мной», – отрезал я, взял
его чемодан и вышвырнул за ворота. За чемоданом последовал мистер
Харкер. Я запер ворота и вздохнул с облегчением.

– Поддавшись эмоциям, вы совершили ошибку, граф, – заметил Холмс
своим обычным бесстрастным тоном. – Надо было не вышвыривать Харкера,
а дождаться утра и вызвать полицию.

– Разумеется, но вы забыли о родовой гордости. Сознаться полицейскому
комиссару, что меня облапошил какой-то заезжий жулик! Впрочем,
остыв, я счел необходимым написать руководству юридической конторы,
в которой работал Харкер, о проделках их сотрудника. И что же?
Через две недели получаю ответ, что мистер Харкер уже год как
уволен из конторы за подделку векселя!

– Вполне ожидаемо, – закурил Холмс.

– Узнав об этом, я думал все же сообщить властям о пребывании
сомнительного иностранца на территории уезда, но новое ухудшение
здоровья заставило меня позабыть об этом проходимце. Два месяца
я провалялся с обострением язвенной болезни, а когда чуть полегчало,
поехал в Вену к одному известному гастроэнтерологу. Он-то и направил
меня к своему лондонскому коллеге, разработавшему альтернативный
курс лечения. Морем я отправился в Англию – и сильно пожалел об
этом, потому что наш корабль буквально преследовали бури и штормы.
Когда я ступил на твердую землю, то почувствовал себя счастливейшим
из людей, несмотря на страшную разбитость.

Лондонский доктор оказался настоящим кудесником: первый же курс
лечения вызвал значительное улучшение. Чтобы закрепить эффект,
он посоветовал мне провести месяц-полтора на одном из морских
курортов, а осенью вернуться к нему в клинику с тем, чтобы предупредить
осеннее обострение. Я последовал его совету и снял дом в приморском
городе Уайтби, в порт которого причалило наше судно.

Дом справа от моей виллы пустовал, зато из особняка слева постоянно
доносились смех и музыка. Там жила немолодая, но очень симпатичная
вдова миссис Вестенр с очаровательной дочерью Люси. Невольно я
стал свидетелем их жизни: я много времени проводил в саду, на
свежем воздухе, лежа в гамаке и заучивая неправильные глаголы.
Мой сад и сад миссис Вестенр разделяла ажурная решетка, и я хорошо
слышал все, что там говорят. Надеюсь, джентльмены, вы не заподозрите
меня в умышленном подслушивании: это было случайное совпадение
обстоятельств, но вместе с тем, каюсь, мне хотелось узнать как
можно больше о моих соседках, ибо одна из них запала мне в душу.

– Держу пари, граф, вас пленила очаровательная кокетка Люси! –
воскликнул я, убежденный, что попаду в яблочко.

– О, что вы, мистер Ватсон, – отмахнулся граф. – В Люси я мог
видеть разве что дочь, которую мне так и не послало небо. Но ее
матушка с каждым днем казалась мне все привлекательнее. Я не мог
заговорить с ней, так как не был ей представлен; я любовался ею
на расстоянии и мечтал, как юнец. Впрочем, в моих мечтах не было
ничего несбыточного: мое происхождение и состояние давало мне
право претендовать на руку миссис Вестенр, а обычная отговорка
вдов, которые отказываются думать о себе, пока не пристроят дочерей,
должна была вскоре отпасть. У красавицы Люси было три поклонника,
и кокетка обещала в самом скором времени сделать выбор.

Один из них был американец Квинси Моррис, нагловатый, расчетливый,
но очень крепкий физически; натура пустая и примитивная. Второй
– английский аристократ Артур Холмвуд – приятно поражал красивой
внешностью и изысканностью манер, но, увы, был глуп, как пробка.
Однако, несмотря на все недостатки, эти два претендента на руку
мисс Люси нравились мне куда больше, чем третий, психиатр местной
больницы доктор Сьюард. Есть теория, что изучение психиатрии притягивает
лиц, у которых не все в порядке с головой; и в данном случае теория
казалась убедительной. Из случайно услышанного разговора я понял,
что он считает себя великим медиком, чуть ли не наместником Бога
на земле, и готов на любые эксперименты ради достижения того,
что он считает истиной. Глаза у этого субъекта были очень светлые,
очень холодные, и в то же время искрящиеся каким-то ледяным блеском
– словом, безумные. Позже я заметил, что он нюхает кокаин.

Вскоре к слаженному хору из-за ограды добавился новый голос: к
Люси приехала погостить ее подруга Мина Мюррей. Внешность этой
девицы была самая заурядная: скромное платьице учительницы, гладкая
прическа, скромно потупленные глазки; но в ее мордочке чувствовалось
что-то лисье и неприятное. Я сразу подумал, что это скромница
из породы лицемерок, и в приличном доме ей не место. Мое первое
впечатление вскоре подтвердилось. Сперва я услышал, как Мина буквально
выпрашивала у подруги золотое колечко, а потом просила одолжить
без ведома матери пятьсот фунтов: у нее якобы заболел жених. Кольцо
Люси подарила, а деньги одалживать отказалась. Через пару дней
лучшая подруга усиленно кокетничала с психиатром, пока Люси и
ее мать наносили визиты. Да, джентльмены, нет ничего хуже так
называемой женской дружбы.

Так прошел месяц, и я должен был, по уговору с лечащим врачом,
вернуться в клинику. Вечер накануне отъезда навсегда запомнится
мне. С моря поднялся туман, окутал улицу, гася звуки и огни. Несмотря
на хорошее самочувствие, душа моя была неспокойна. Влекомый смутными
переживаниями, я спустился в сад, и, к своему удивлению, заметил
по ту сторону ограды белую фигуру. Это была миссис Вестенр. Она
окликнула меня. «Прошу прощения, сосед, но нет ли у вас корвалола?
Я отпустила служанок на свадьбу, некого послать в аптеку, а сердце
болит». Нужно ли говорить, как я был рад оказать услугу? С проворством
молодого я бросился в дом и принес на подносе все необходимое:
пузырек, стакан и графин с водой. Миссис Вестенр залпом выпила
лекарство, и ей видимо стало легче. Мы разговорились – увы, первый
и последний раз в жизни.

Миссис с грациозной простотой поделилась со мной материнскими
заботами. Ее дочь Люси, прекрасная, как оранжерейный цветок, была
столь же неприспособленна к жизни и доверчива. Миссис Вестенр
справедливо полагала, что ей нужен был умный, сильный и в то же
время добрый человек в качестве мужа; ни один же из кандидатов
не обладал всеми качествами одновременно. «Впрочем, Люси уже выбрала
лорда Артура, и хотя он не отличается особым умом, он не сможет
обидеть мою дочь, я в этом уверена. Меня сейчас больше волнует
дружба Люси с Миной. Не лежит у меня душа к этой девушке! Как
только она приехала, между нами пошли ссоры и раздоры, а ведь
мне нельзя волноваться, у меня больное сердце, и Люси это знает.
Врачи говорят, что я могу прожить и восемьдесят лет при условии
полного спокойствия; но в противном случае они ни за что не ручаются.
А Мина словно умышленно делает все, чтобы я волновалась! Вот сегодня
она потащила Люси гулять на старое кладбище. Во-первых, что это
за место для прогулок, скажите мне, а во-вторых, вот уже половина
десятого, а их все нет!»

В эту минуту мне мучительно захотелось поделиться с миссис своими
наблюдениями – но я сдержался. Кто я был, джентльмены, чтобы вмешиваться
в чужую жизнь и чужие отношения? Случайный сосед, иностранец,
приехавший на лечение? Какое имел право я, бездетный вдовец, давать
советы по воспитанию взрослой дочери?

В общем, я ограничился тем, что успокоил общими словами мою милую
соседку. Вскоре у калитки послышались молодые звонкие голоса –
девушки вернулись – и мы попрощались. Утренним поездом я выехал
в Лондон, где пробыл три недели. Лечение шло по плану, но сырой
лондонский климат действовал на меня угнетающе, и по совету доктора
я опять на недельку махнул к морю – подбадриваемый, разумеется,
и надеждой снова увидеть милую миссис Вестенр.

(Окончание следует)