Онтологические прогулки

Девятнадцатый век любил изысканность, в том числе и словесную,
охотно набрасывая изящный флер на явления и понятия, обозначаемые
ныне по-деловому кратко и отчетливо, если не вовсе грубо. Человек,
томимый охотой к перемене мест, звался в ту эпоху «путешественником»
или, еще поэтичнее, «странником»; сами же перемещения в пространстве
именовались, соответственно, «путешествиями», «странствиями» и
даже «скитаниями». Иные странствия объявлялись «небезопасными»
и даже «рискованными»; но и «опасное путешествие в дальние страны»
все же ласкает слух туманной романтикой и впечатляет куда сильнее,
чем прагматичное определение «экстрим-тур». Что до мотивов, побуждающих
внешне благополучных граждан покидать насиженное место перед камином
и устремляться на поиски приключений, то, ей-богу, я сто раз предпочту
старинную формулу «утомленный жизнью, он отправился искать исцеления
на далекий Восток (Север, Запад, Юг)» убийственному в своей онтологической
вульгарности приговору рыночных торговок «с жиру мужик бесится».
Ибо низведение высокой потребности скорбящей или томящейся души
до уровня пустой прихоти бездельника способно опошлить не только
иные культовые фигуры, успевшие с позапрошлого века отлиться величественным
памятником и застыть в бронзе в назидание и восхищение потомкам,
но и самих потомков.

Самый известный странник не только западноевропейской, но и русской
культуры, заткнувший за пояс даже Гомера с его кочевым образом
жизни – это, бесспорно, Байрон.

Не то чтобы до него никто никуда не ездил – нет, ритуальное путешествие
на континент в известном возрасте является вместе с пудингом и
камином неотъемлемой частью британских традиций, но в том-то и
состоит первое проявление гениальности: взять обычное и сделать
его необычным, обновить старое до неузнаваемости. Лорды, сквайры
и джентльмены именно путешествовали; юный Байрон странствовал,
скитался и бежал (от себя). Множество людей помельче перемещались
по земному шару по делам, в гости к родственникам или повинуясь
служебному долгу; первый романтический поэт преодолевал тысячи
верст, чтобы забыть о своих скорбях и заглушить тоску потоком
сильных ощущений.

В формулу байроновских странствий, начиная с особого настроения,
с которым скиталец отчаливает от родных берегов, входит и неизведанный,
экзотический маршрут (это, так сказать, пилотный тур, проба нового
направления), и тот же экстрим (он же поиск сильных ощущений).
Конечно, и Байрон не избежал экскурсий по популярным туристическим
объектам (Парфенон энд Колизей), но познавательная соль поездок
состояла не в прикосновении к знаменитым мраморам. Туризм по-байроновски
– это основательное удовлетворение двух базовых инстинктов, это
непрерывный секс с очаровательными туземками (дикими и страстными,
как тигрицы) и непрерывный риск (с некоторой натяжкой проявлением
тяги к Танатосу можно отнести и переплывание Геллеспонта, и питание
в грязных придорожных харчевнях). Богатого английского странника
влекли не зрелища, а острые чувства, и их он получил с лихвой.
Самое острое ощущение – бесспорно, война; у Байрона получилась
даже война, правда, в качестве прощального подарка, уже под самый
занавес.

Как известно, поэт, мечтавший о бранных подвигах, умер от лихорадки,
так ничего толком и не сделав; его главный поступок в том, что
он «дал греческому движению поддержку своим именем и своей смертью»
(Моруа). Турист, собственно, ничего и не обязан делать, ему достаточно
приехать. Но всякое неоконченное действие обладает особым обаянием
(прерванная песня, подстреленная на взлете птица и т.д.), особенно
когда действие начато с размахом, и очевидная неудача с житейской
точки зрения оборачивается успехом в сложных зеркалах искусства.
И вот уже другой герой и странник, мечтающий освободить свою родину
от все тех же турок, умирает в лихорадке, так ничего и не успев,
среди болот не Миссолунги, но Венеции (смерть Байрона ≈
смерть Инсарова; точнее, наоборот). И вот уже пиитические юноши
Франции и России стремятся прочь от родных берегов, в неизведанные
земли, если не физически, то хотя бы в мыслях (и ироничный Мериме
сочиняет «Гузлу»). Образ «гонимого миром странника» примеряют
на себя все, кому не лень, причем, как водится, особенно усердствуют
те, кого не гонит ничто, кроме собственной бездарности.

У путешествовавшего с комфортом страдальца появляется тьма последователей…
впрочем, влияние творчества и личности Байрона на европейскую
культуру первой половины 19 века – тема на редкость заезженная.
Интересней было бы проследить опосредованное влияние, через сотни
ретрансляторов, байронического комплекса – эгоцентризма, гедонизма
и культа душевного неблагополучия – на его далеких духовных наследников,
кумиров молодежного бунта 1960-х, рок-идолов и икон панка. Правда,
за исключением индийского путешествия «битлов», странствия на
Восток этой публике заменяют психоделические трипы, но сочетание
иронии и страдания остается, и несоответствие своей внешности
голливудским стандартам красивости мучает Дженис Джоплин ничуть
не меньше, чем Байрона его хромая нога. И не стоит смеяться над
сценаристами «Беверли Хиллз, 90210», где главный «демонический
красавец» Дилан носит с собой томик стихов Байрона: стилистическое
несоответствие мнимое, ибо Байрон решительно бессмертен. Он бессмертен
не только и не столько как поэт; он бессмертен как выразитель
особого типа мироощущения, причем мироощущения очень западного
(«А что, чай, французы ввели моду скучать?» «Нет, англичане» (с)).

«Мне скучно, бес» – и весь мир обязан вывернуться наизнанку, чтобы
развлечь зевающего скитальца. Не исключено, что иные вооруженные
конфликты рубежа 20-21 веков затеяны лишь для того, чтобы поднять
рейтинг новостных передач. Да здравствуют чужие войны, чужие страдания
и чужая нищета – ведь и горящие дома, и дерущиеся из-за медной
монеты оборванцы являют собою такое занятное зрелище! Благо, в
наше время благодаря телевизору можно пощекотать себе нервы не
выходя из дому, Байрону в этом плане повезло меньше. Знакомая
модель: с одной стороны экрана – сверхсытость, томящаяся по сильным
ощущениям, с другой – захватывающая борьба за элементарное выживание.

Могут возразить, что скучный обыватель перед телевизором не тождественен
великому поэту. Разумеется; однако невозможно опровергнуть тот
факт, что моды и установки идут сверху вниз, передаваясь от великих
к «маленьким людям», как платье барыни переходит к служанке.

Могут возразить, что Байрон метался не от хорошей жизни, что он
тоже страдал. Несомненно; но несомненно и то, что страдания Байрона
носили добровольный характер.

Цветаева писала (о легенде хромающей Дмитриевой-Черубины, но поминая
в том же абзаце Байрона) о роскоши «чисто внутренней, чисто поэтической
несчастности – красоте, богатству, дару вопреки. Торжество самой
субстанции поэта: вопреки всему, через все, ни из-за чего – несчастность».
Дар несчастливости, столь присущий Байрону, является едва ли не
первым пунктом в списке его наследства. И дело вовсе не в том,
какие жуткие преступления запечатлели семейные хроники, какие
семейные дрязги отравили детство поэта и какие неудобства доставлял
ему небольшой физический недостаток – речь об отношении к негативному
биографическому багажу. Старший современник Байрона Вальтер Скотт
тоже был хром (и, кстати, тоже вследствие родовой травмы), но
данное обстоятельство зачастую неизвестно даже ревностным почитателям
творчества родоначальника исторического романа. Хромота Скотта
не стала событием его биографии (и не помешала ему прожить интересную,
насыщенную жизнь, создать крепкую семью, неоднократно стать отцом,
пользоваться всеобщим уважением и отменным душевным здоровьем);
Байрон же вознес свою хромоту на пьедестал, превратил ее в некий
перпетуум-мобиле, непрерывно работающую машинку по производству
комплексов, терзаний, метаний и прочих сильных чувств.

Вся байроновская автомифологема построена на родословной и проблемной
ноге: на фундаменте из сложных, но не трагических обстоятельств
поэт возвел черный дворец падшего ангела, превратив одного из
многих лордов Объединенного королевства, успешно дебютировавшего
в поэзии и в свете, в изгоя, отщепенца и демонического героя.
Конечно, в один день такое превращение не делается, потребовалось
несколько лет кропотливой работы и несколько поступков, начиная
со знаменитой речи в парламенте и заканчивая связью со сводной
сестрой. Можно ли было выработать в себе другое отношение к «преданьям
старины глубокой» и хромоте? Для человека с интеллектом Байрона
не было ничего невозможного, но теории о самовоспитании, тем более
визиты к психоаналитику были еще не в ходу.

Впрочем, введение хаоса в некие рамки или, точнее, возвращение
к общепринятым нормам бытия, столь благотворное для человека,
было бы губительным для поэзии и для целого литературного направления,
культивирующего необыкновенность, неистовость, необычайность,
то есть не норму. Романтический стандарт – исключительный человек
в исключительных обстоятельствах – был во многом созданием Байрона,
причем внутренняя исключительность не могла не проявляться внешне.
Романтический герой может быть красавцем, может быть уродом, но
никогда – господином приличной наружности; он может быть братоубийцей,
разбойником, шутом или палачом, но служба в департаменте или розничная
торговля исключены. Экзотика места накладывается на экзотику профессии,
чтобы сильнее оттенить экзотику духа. Самому автору не повезло
с местом и профессией; оставалось поражать современников неординарностью
души и множить клонов.

Общеизвестен автобиографический характер байроновских героев,
равно как и тот факт, что создатель «Манфреда» и «Дон-Жуана» мечтал
жить бурной жизнью своих героев. Вещь не столь редкая в литературе;
но здесь, на наш взгляд, помимо общеизвестного и очевидного, присутствует
одно любопытное обстоятельство. Всех пишущих можно условно поделить
на две категории. Для первой писательство – альфа и омега бытия,
единственная возможность самореализации и свет в окошке. Для других
– один из множества жизненных вариантов. Ярчайшим примером первой
категории был Достоевский; ярчайшим примером второй – Толстой
(«…что же вы такое, если не литератор: офицер? помещик? философ?
основатель нового религиозного учения? чиновник? делец?»). Байрон,
несомненно, принадлежал ко второй категории. Как и всем нам, грешным,
ему мучительно хотелось сбыться, но сбыться не салонным покорителем
сердец и даже не первым среди равных поэтического ристалища. Отсюда
двойственное отношение к собственному творчеству, полусерьезное-полуироническое
(пока нет дела, можно побаловаться стишками); отсюда все поэмы
как вариант одного и того же сюжета – собственной несбывшейся
судьбы. Мучительное желание стать кем-то иным – и творчество как
сублимация не по Фрейду.

К чести поэта надо признать, что, пожалуй, никто из грезящих о
другой жизни не отдал так много для ее обретения, как Байрон.
Он платил не только деньгами, но и покоем, здоровьем, жизнями
близких, и, наконец, принес на алтарь собственную жизнь – и тем
обиднее сознавать, что все жертвы были напрасны. По какой-то хитрой
задумке судьбы не состоялся ни корсар, ни народный вождь, и в
памяти миллионов остался лишь бледный денди, сияющий ангельской/демонской
красотой, гениальный поэт – и великий странник, то есть Великий
Турист.

Как ни парадоксально, байронический туристский экстрим – познание
экзотических миров через острые ощущения, в том числе и сексуальные
– пережил и романтизм, и 19 век, благополучно перекочевав в век
20, развиваясь и вырождаясь от испанских эскапад Хемингуэя до
предлагаемого британскими фирмами в первой половине 90-х гг. экстремального
тура на югославскую войну. И, как ни странно, живущих «по Байрону»,
разрушающих себя «по Байрону» и путешествующих «по Байрону» куда
больше, чем читающих его стихи.

6 сентября 2005 г.