Комментарий |

Из книги «Анекдоты и всматривания»

Начало

Продолжение

Отчаяние

Оно существует так: в четырёх углах плачут кошки, трубочка,
протянутая от лёгких к ледяной водке, – забивается птичьими перьями,
глобус напоминает прооперированные гланды: круглые кровавые
шары в металлической посуде.

Мистер постоянно вытирает пот со лба, носовой платок скомкан: так же
мнут саван. Он вспоминает, как хоронил кого-то. Череда
похорон (почти как футбольное первенство): первым к финалу
придёт игравший на результат.

Чёрные комья, плохая закуска, где-то через год – недоверие к Божьему
Промыслу. Впрочем, оно предполагало веру.

Итак, он не знает, как будет жить дальше в самом прямом смысле этого
слова: в какие двери войдёт завтра, на какую кровать
уляжется. Мысль о верёвке слишком литературна, к тому же он боится
Страшного Суда.

Последний, кажется, уже наступил: Солнце закатилось, бар закрывают,
на улице бьют человека.

Трубочка, уходящая под землю

Пропасть между культурой и не-культурой? Что ему, знающему слова из
семи языков и ко всякому случаю подбирающему цитаты из
мирового паноптикума книг, наклейка на третьесортном напитке?
Массандра, АООТ Кадуйский, з-д Кристалл, Лорелея, сов. эстрада
и лампа в сжимающемся от жары абажуре – так шагреневая кожа
убивала манкуртов.

Что он может поделать с иррациональным сердцебиением, со сменой
закатов в Михайловском, с въевшимся запахом сена в бесчисленных
путешествиях по уже умершей стране.

Он хочет воскликнуть, как последний Римлянин: о, Империя! я твой
верный слуга и пока жив – жива ты. Но он жив, а Империя умерла.

Духовой оркестр, последнее танго, листья-мышки, шуршание иллирийских
подошв. О, русская земля, а в шеломах – пенистая брага,
кровь невинно убиенных, пепел и трубочка, уходящая под землю.

Поминки по Буратино

(Отрывок из письма Мальвины)

…так, распахнувшись по срезу, дерево вышептывает свои женские
секреты – изломанными кольцами сужаясь к секунде рождения. Какими
кольцами, не Сатурна ли? измеряется жизнь в Искусстве.
Судьба замёрзла, растеклась по времени – лужица Дали, свернёшь в
рулон – под мышку – и в путь. Судьба стала плоскостью
скольжения, живая плоть литературы – текстом, поэт – неудачным
дитём конферансье и футболистки. Стихи читаются в промежутках
между песнями зад-звёзд, пишутся как расфарбленные
иллюстрации к теории сублимации, последние творческие усилия уходят на
полёты в космос. Если раньше от последних времён ожидали
Страшного суда, сейчас – защиты прав человека. Грядут времена
поэтов-юристов, рифмующих новые законы для хорового
исполнения в детских садах. Каморка папаши Карло растёт в цене,
холст на стене цементеет, нашему деревянному другу больше не
понадобится длинный нос. Поэты вымрут от скуки, как от скуки
вымерли динозавры. На фоне апокалипсического слабоумия странно
искать динамическую основу жизни. Мы научились считать до
десяти, но в слове раз-витие спотыкаемся на единице.

Видимо, мой неотёсанный приятель, я уйду к Пьеро. В его глазах –
печаль цивилизации, в твоих – приговор ей.

Прозрение

Боль в правом боку, сухость во рту, стыд за вчерашнее. В грязном
белье он крадётся на кухню: чтобы не разбудить то ли жену, то
ли ещё кого.

Долго пьёт плохо прокипячённую воду. Затем ладонью и большим пальцем
протирает глаза. Всё в тумане. Вчера ему было больно и
странно, сегодня – всё равно. Он глотает две таблетки анальгина,
отключает телефон и стреляется.

Потом звонит в милицию и признаётся в факте незаконного хранения оружия.

Из простреленной груди хлещет кровь. Он ждёт, когда приедет машина.
Ему хочется посмотреть, как буду выносить его труп.

Возможно, он сможет понять хоть что-нибудь в своей жизни.

Отчаяние II

Сегодня ему так плохо, что он хочет умереть. Но умереть одному (see
the history of Russian madpoet B. Poplavsky) страшно, и он
умирает вместе с Россией.

Он вспоминает Кортасара «Некто Лукас», вроде бы тот же приём (о себе
в третьем лице, причём себя представляешь в виде некоего
отвлечённого автора-интеллектуала). Но боль мешает ощущать
культуру как панцирь. Оказывается, за знаниями спрятаться
нельзя, и огромная нищая страна, бьющаяся, в общем-то, ближе
сердца, пронзает его ледяным стержнем. Вместо Борхеса он
включает Газманова. Вместо Тьюборга пьёт «Жигулёвское». Если бы
этим можно было остановить чужие страдания, он отказался бы
даже от тараньи.

Россия – думает он. Анализы морфологический, синтаксический,
семантический, структуральный и биохимический ничего не дают. Слово
не заслоняет понятия, понятие не исчерпывает жизнь. Жизнь
не исчерпывается Россией, но помимо неё не существует. Что же
ему остаётся, ненависть и любовь: самый банальный набор.
Как пивной. Стоило ли для этого получать кандидата наук,
доктора их же, профессора, академика, Нобелевского лауреата,
посмертное академическое собрание сочинений, бронзовый бюст на
родине героя.

Всё начиналось с каменной улицы, щебетанья разных языков, запаха
сжигаемой листы и удивительно чистого детства: без границ и
ненависти к своей колыбели.

Геральдика

Древние шумеры считали зеркала живыми существами (W. Förtsch,
Altbabylonische Wirtschaftstexte aus der Zeit Lugalandas und
Urukaginas, Leipzig, 1916) Патеси (PA·TE·SI). Ур-Эрхен III –
пятый из великих энси из династии Лугальандов (lugal) – любил
наблюдать в зеркалах будущее.

Однажды к нему привели прекрасную рабыню (gim/ú-rum) из неизведанной
страны, лежащей за дальним морем и тремя небесами. В той
земле все мужчины носили бороды, а женщины боялись Бога и
чёрных кошек.

В седьмом зеркале третьего ряда подкупольного пространства храма
Баау Audotia, так звали прекрасную у-рум (шум. u-rum), увидела
следующую картину: год на три больших дня созерцания вперёд
окрашен в кровь, и её будущий покровитель лежит с кинжалом в
груди на вершине скалы (и.-е. *H(e/o)kwhr-; шум. kur).
Рядом, в разорванных одеждах, стоит она. Внизу – лазурное море.

Ур-Эрхен III по странной случайности устремил взгляд на то же зеркало.

Перед ним расстилалась степь (шум. a-gàr), обрамлённая холмами. С
неба падал странный шёлк, белый и разорванный на клочки.
Удивительно красивая игинуду (рабыня, шум. igi-nu-du) Аудотия
стояла над трупом только что убитого ею неведомого зверя –
громадного и бурого, с острой мордой и большой головой, и без
хвоста.

Эрнест Блюм, швейцарский филолог и геральдист, считает, что эмблемой
Древней Шумеры (точнее, протототемом) был бурый медведь.

На ХVII конференции шумерологов в Венеции его доклад №VVV произвёл
фурор. Бурые медведи живут в России. Россия никогда не имела
общих границ с Америкой.

Возможно, эмблема – более поздняя подделка, но следует признать, что
все исчезнувшие империи объединяет шкура убитого медведя.

Искусство, гора и мышь

Молодой студент-режиссёр З., посещая постоянно залы «Музея кино»,
где он приобщался к мировой классике, заметил странного
посетителя, который всегда появлялся на пятичасовом вечернем
сеансе ко второй половине идущего фильма.

З. заинтересовала подобная закономерность, и он для того, чтобы
снять тревожное чувство загадки, выдвинул определённые
объяснения подобному странному постоянству.

Первое. Посетитель заканчивает работу после начала сеанса и сразу же
бежит в кино, но по времени путь от работы до зала равен
приблизительно времени первой половины фильма.

Но, поскольку фильмы бывают разной продолжительности, непонятно,
каким образом посетитель всегда попадает ко второй половине?

З. решает этот вопрос во второй версии.

Она заключается в том, что у посетителя нет денег на постоянные
просмотры и он дожидается, когда контролёр уйдёт со своего поста
у дверей в кинозал (или в буфет, или непосредственно в зал
– отдохнуть и посмотреть остаток фильма).

Обычно так и происходило ближе к завершению первой половины фильма.
Если же контролёр всё-таки ловил посетителя Х., тот всегда
мог сказать, что пришёл на следующий сеанс раньше времени, и
попросить разрешения дожидаться начала своего сеанса
где-нибудь на последних рядах. А то, что он приходил к середине
фильма, во-первых, скрывало его внешность в темноте и,
во-вторых, демонстрировало контролёру незаинтересованность
посетителя Х. в данном, уже наполовину прошедшем фильме.

Но наиболее интересной и красивой казалась З. третья версия,
поскольку она объясняла происходящее не внешними препятствиями,
которые, в конце концов, хотя бы несколько раз можно было
преодолеть, но внутренней установкой Х-а. Онтологичность была
ближе по духу З., чем гносеологичность.

Итак, третья версия гласила, что посетитель сознательно дожидался,
зная продолжительность сеанса, середины фильма, и лишь затем
входил в зал. Вызывать подобные странности могли несколько
соображений:

а). Посетитель Х. считал, что произведение Искусства представляет
интерес лишь как движение к финалу и поэтому завязка, развитие
действия и судьбы (истории по Вендерсу) героев не имеют
никакого веса, более того, мешают пониманию общего замысла;

б). Посетитель Х. сознательно разворачивал стрелу времени назад,
чтобы затем, зная финал, силой собственного воображения
восстановить начало. В этом случае он мог ощущать себя потомком
Дон-Кихота по борьбе с энтропией;

в). Посетитель Х. не хотел понимать фильм как смысл и его
интересовало лишь зрелище – так кумушки любят встрять в середину
случившейся на рынке склоки и, не зная, кто прав кто виноват,
принять участие и довести ссору до логического завершения.

В любом случае, режиссёр З., уже закончивший ВГИК и приступивший к
съёмкам первого полнометражного фильма, постоянно думал о
странном посетителе.

В конце концов, он решил снимать картину таким образом, чтобы
пришедший, как обычно, на просмотр посетитель Х. был застигнут его
фильмом врасплох и повержен.

Идея заключалась в следующем. Снимать и монтировать фильм следовало
так, чтобы: 1. каждый кадр содержал в себе свои собственные
начало и конец, то есть обладал собственным сюжетом, 2.
чтобы завязка и финал фильма поменялись местами, т.е., чтобы
фильм заканчивался началом: появлением героев, возникновением
сюжетов, мотивов, названием картины, а начинался финалом –
титрами, словом КОНЕЦ и завершающей сценой-развязкой, 3. чтобы
как раз после срединной цезуры фильм как бы начинался
заново, т.е. весь умещался в свою же собственную вторую половину.

Придумав все эти оригинальные ходы, З. уже почти уверовал, что
посетитель Х., придя на его фильм как обычно, будет шокирован,
так как получится, что он, во-первых, придёт не ко второй
половине, а к началу, во-вторых, в сжатой форме он всё равно
вынужден будет увидеть весь фильм и, в-третьих, к своему ужасу
он впервые увидит в конце фильма так постоянно избегаемое им
начало.

Но, к своему ужасу, З. понял, что в проигрыше окажется он сам,
поскольку посетитель Х., раскусив, что его хотят обмануть или
переиграть, выйдет и вернётся уже к половине второй половины
фильма, т.е. к последней четверти.

Следуя далее этой логике, З. решил, что он, как свободный творец,
либо вообще должен отказаться от уже идущих съёмок, либо
растянуть начало до бесконечности, либо дробить фильм на такие
краткие кадры, которые бы а) самоповторялись и б) по
продолжительности занимали меньшие промежутки времени, чем
необходимые посетителю Х. для того, чтобы войти, понять, в чём дело,
выйти и снова войти в зал.

Сообразив всё это, З. вдруг вспомнил один философский вопрос А.
Эйнштейна: «Меняется ли гора, если на неё смотрит мышь?».

Ответ в данной ситуации напрашивался сам собой – меняется. Но самым
большим открытием было другое: «Гора меняется, даже если
мышь только задумала взглянуть на гору».

Но и это оказалось не последним выводом. З. понял, что автор всегда
находится в подчинении у воображаемого или конкретного
зрителя, к которому адресует своё произведение, то есть он должен
постоянно изменяться, как марсианин в хрониках Бредбери, в
зависимости от того, что и как о нём подумает предполагаемый
зритель (читатель). Т.е. автор является всего лишь
соавтором или, хуже того, исполнителем чужого Заказа (что
автоматически делает его героем другого произведения).

Причём заказ может быть даже не сформулирован. Его вообще может не
быть. Но автор ощущает его и начинает под него работать. И
как бы он, автор, не изощрялся, выдуманный им же самим заказ
становится его властелином, и автор из горы превращается в
мышь, наблюдающую за тем, как под воздействием её взгляда гора
меняется, превращаясь в то, чем она уже является – мышью.

И если Эйнштейн пытался построить общую теорию поля, то общую теорию
искусства возможно построить лишь тому, кто вмещает в себя
и гору, и мышь.

Боюсь, это под силу лишь Богу.

Искусство – та гора, которая не меняется, когда на нее смотрит мышь.

Окончание следует.

Последние публикации: 
Трупы (04/04/2023)

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка