Литературная критика

Может быть, снег и морозные иглы, но, скорее, обилие выпитого
вина и чудесный разрез глаз у мадам Шоша напомнили мне Россию,
ностальгия разбудила детство, детство разбудило старые добрые
воспоминания. Но рациональное зерно проглотить значительно проще:
уже прилагательное в названии пообещало чудо, существительное
растревожило память, и та с радостью соорудила целый горный кряж
– от Олимпа и Синая до Монблана и той самой горы, с которой наконец-то
сошёлся Магомет.

Впрочем, колдовство и тайна названия никогда не бывают случайными,
и работа сама пожелала называться:

Одна из сказок Волшебной горы.

Почему же двухтомный роман, который при всём желании не станешь
читать детям на ночь, сравнивается со сказкой?

Насыщенность снами даёт право на фрейдистское толкование, хотя
отношение Манна к д-ру Кроковскому – не более, чем на толкование
с улыбкой, культурологические аллюзии – на поиски архетипов(хотя
автор сохраняет почтительную дистанцию с культурой, в детстве
она носит название «пионерское расстояние» и проявляется во время
танца с понравившейся девочкой); но всё же мы воспринимаем роман
как эпическую сказку, и причины для подобной трактовки существуют,
что мы и попытаемся обосновать ниже.

Всмотримся в роман. Мы сразу же видим принца – это наш бедный
немецкий юноша, видим принцессу – можно даже сказать – спящую.
Их встречи заканчиваются поцелуем в лоб, после чего принцесса
покидает склеп (так с достаточным основанием можно назвать туберкулёзную
лечебницу). Ту же лечебницу можно назвать заколдованным королевством.

В королевстве, как водится, есть мудрецы. Первый – добрый наставник,
сын ренессанса, гуманист Сеттебрини, второй – злой демон, иезуит,
выкрест, живущий с тайной целью внести в незамутнённую душу Ганса
иудейский хаос наступающих времён, чтобы выстроить на месте разрушенной
созерцательности иерархический храм католицизма. У принца Ганса
есть брат, правда, не родной, но всё равно – кузен. Брата зовут
Иоахим.

В королевстве кривых зеркал (подробней об этом мы скажем ниже)
Иоахим становится двойником иезуита Нафты. С той лишь разницей,
что он является двойником с обратным знаком. Обладая такой же
жаждой иерархии и порядка (наш Иоахим – солдат), он, по сути своей,
добродетелен. Впрочем, воин ордена и воин армии кончают одинаково
– смертью. Кривизна зеркал делает и эту трагедию отражением вниз
головой. Священник погибает от пули, солдат – от туберкулёза.
Но оба идут на смерть сознательно, а проще – оба становятся самоубийцами.

В королевстве, принцесса трижды, как и водится в сказке, посещает
заколдованное место, прежде чем встретиться с принцем. Главный
врач лечебницы – этакий чародей с даром предвидения, рисующий
на досуге принцессу, предрекает кузену принца смерть. Как мы уже
знаем, предсказание сбывается. Второй врач – чародей-антагонист,
вызывает с помощью одной из пациенток (она же – ученица чародея)
души умерших.

В королевстве, как и принято в сказках, некоторые предметы обладают
волшебными свойствами. Так, обыкновенный карандаш становится попеременно
эстафетной палочкой, машиной времени, палочкой-выручалочкой и,
наконец, стандартной волшебной палочкой, исполняющей любые желания.
В частности, именно с его помощью принц знакомится с принцессой.

Принцессу уводит другой, а пользуясь языком сказки – выкрадывает
некий чародей (по ходу сюжета этому соответствует очередное преломление
в зеркалах: на самом деле после разлуки с принцем принцесса возвращается
с другим). Между бывшим принцем и настоящим происходит нечто вроде
словесной дуэли, впрочем, изрядная доля иронии превращает эту
дуэль, как и последующую – между двумя мудрецами – в два самоубийства.
Тем самым, если вспомнить третье, означенный роман из области
сказки переводится то ли в область иронического эпоса, то ли –
романтической мелодрамы. Но не всё так просто. Название возвращает
нас назад, в сказку, а ирония – эта беззащитная улыбка человека,
не способного доказать то, во что сам он верит, – становится заменителем
конфликта.

По сути, единственное, что никак не согласуется с нашим желанием
сделать Манна сказочником, так это отсутствие в романе сказочного
конфликта, то есть борьбы добра со злом. Зло в романе всё время
за кадром, это своеобразный deus ex machinе и, соответственно,
зло появляется лишь в финале романа – так начинается Первая Мировая
война. Сказка завершается моралью, война и есть мораль сей сказки.

Время в книге, вот что делает наши выводы убедительными. Порассуждаем
же о нём.

Время – это то неизменяемое нечто, что отличает сказку от любого
другого литературного жанра. Герои сказок, если можно назвать
носителей сказочного действия столь высокопарными словами, живут
по закону муравья, запечатанного в янтарь. События происходят
не с самим муравьём, но со всем пространством, его окружающим
и вмещающим в свою уплотнённость.

Как известно, янтарь замуровывает время в себе, делая тем самым
собственную внутреннюю жизнь неприкосновенной. То есть в сказке
важны не мотивировка действий, не сюжет, не то, как развивается
действие, не поиск стилистических выражений и новшеств, но нечто,
лежащее не только в сфере искусства, но и сверх сферы – некое
ощущение вневременности, константы, константа же определяется
вечными понятиями, к примеру, понятиями добра и зла.

«Сказка ложь, да в ней намёк», – это закон сказочного времени.
Последнее течёт, но не изменяется. Намёк независим от эпохи. Поэтому
сказки актуальны, поэтому в сказочном людоеде реальный людоед
или тиран всегда себя узнаёт.

С другой стороны, как мы уже писали, сказка – это королевство
кривых зеркал или, скорее, комната смеха, в которой любое действующее
лицо, любой поступок может совершенно немотивированно перейти
в свою противоположность, стать автопародией, превратить дурнушку
в красавицу-принцессу, а достойную женщину – в лягушку.

Королевство кривых зеркал пародирует героев, и принц становится
периодически «маленьким буржуа с влажным очажком» – «очажок» хранит
в себе палочки. Палочки туберкулёза содержатся в крови каждого
человека – вот символ палочек войны в любом обществе, долгое время
упивающимся своим спокойствием. Принцесса превращается в весьма
ветреную даму, изменяющую своему мужу, герой-кузен становится
добропорядочным служакой, два чародея – врачами с сомнительной
способностью излечивать больных, два наставника-мудреца с присоединившимся
к ним наставником-соперником напоминают героев дедушки Крылова
– лебедя, рака и щуку, тянущих нашего героя в разные стороны,
что не мешает ему и поныне не двигаться с места.

Впрочем, те же зеркала производят и обратные процессы. Так, голландец-миллионер
из косноязычного пьяницы, обжоры и ловеласа, весьма обаятельной
смеси Кристиана, Фальстафа и Джингля, внезапно превращается в
рыцаря без страха и упрёка, фигуру трагическую, прототипа Макмёрфи,
и его смерть, как и смерть Макмёрфи, переходит в разряд героических.
И тут же гибель Нафты, оставаясь трагической, начинает напоминать
смерть Бастинды под тяжестью сотворённого ею же зла.

Кроме того, зеркала, как известно, преломляют лучи света. То же
происходит с лучами времени. Они потерянно блуждают среди зеркал,
в конце концов запутываясь в себе самих и, тем самым, запутывая
читателя. Важна уже не реальность времени, но игра со временем.
Свобода обращения с тем, что в жизни движется помимо нас и нашей
воли. Подобным вневременным путём движутся абсолютные понятия:
в сказке добро побеждает зло вне зависимости от эпохи. Завершающая
точка делает исход нереальным – она ставится раз и навсегда, дальнейшие
рассуждения по этому поводу бессмысленны (в жизни возможна победа
зла или компромисс между добром и злом). Нереальность инвариантной
победы над злом ассоциируется со сказочностью. Всё это сказки
– говорят циники о счастливом исходе.

В нашем случае исход назван. Герои, так долго находящиеся в плену
вневременного, внезапно окунаются в жизнь. Это тоже мораль сказки.
Время же, о чём постоянно говорит сам автор, о чём спорят герои,
является по сути аналогом русской гармоники. Исполнитель демонстрирует
перед нами полную свободу в обращении со временем. Он произвольно
сжимает или растягивает меха, несколько лет сжимаются в одну ноту-абзац,
одна ночь растягивается в целую главу, в седьмой главе (тоже число
из сказок) главный герой забывает, сколько ему лет, в общем, мы
можем отметить, что времени, как движение материи, нет. Впрочем,
и материи тоже нет, хотя что-то дано нам в ощущениях. Вынужден
признать, что этим таинственным «чем-то» является наша героиня
– милая Клавдия, соотечественница, что приятно бередит душу.

По мере чтения романа мы с не меньшей силой, чем Касторп, ожидали
возвращения нашей общей возлюбленной. Да, мы так же влюбились
в это чудо естественности, и хлопающие двери до сих пор заставляют
нас краснеть, а наши сердца учащённо биться. Не является ли сказочником
тот, кто способен пробудить в читателе столь сильные чувства?

Впрочем, это из другой оперы, о чём Манн напишет в другой книге.
О музыке, естественно.

Народная мудрость гласит – для того, чтобы иногда говорить правду,
очень часто следует сообщать глупости или лгать. Так поступают
младенцы и шуты. Их-то и называют мудрыми и честными.

Для того, чтобы показать человеческую трагедию (войну, смерть,
неразделённую любовь), совсем не обязательно её показывать. Можно
долго рассказывать сказки, а к концу, будто невзначай, кинуть:»Кстати.
Завтра конец света. Впрочем, разговор не об этом».