Литературная критика

роман о романе

сценарий-эссе

6. Свершилось!..

«Союз Анны и Вронского основан лишь на физической любви и потому
обречен».

Ложь Набокова

Вот уж совсем не поэтому. Их союз был обречен по трем причинам:
1) потому что покорность Вронского имела границы, а это совсем
не устраивало Анну, 2) потому что Вронскому со временем все больше
открывались ее чудовищные неискренность и пустота, 3) потому что
жизнь с наркоманом – это ад, а Каренина к концу романа предстает
законченной морфинисткой, чего Набоков так и не удосужился заметить.

Но поговорим о физической любви. Честно сказать, первая интимная
сцена между любовниками меня потрясла.

«То, что почти целый год для Вронского составляло исключительно
одно желанье его жизни, заменившее ему все прежние желания; то,
что для Анны было невозможною, ужасною и тем более обворожительною
мечтою счастия, – это желание было удовлетворено».

Ну, с Вронским все ясно. Отметим здесь то, что касается Анны:
половой акт с Вронским был для Анны мечтою счастья, при этом обворожительною
мечтой. Разумеется, мечтою ужасною – нельзя же соглашаться сразу.
И разумеется, невозможною – из той же серии. Однако счастье и
обворожительность, смакуемые в мечтах и интригах целый год, наконец
перевесили невозможность и ужас. Вронский в очередной раз предлагает
– и Анна соглашается. Они едут к Вронскому, и там, трепеща и предвкушая,
она позволяет себя раздеть, а потом и уложить на диван.

А теперь проведем следственный эксперимент. Положим, вы замужем,
но вдруг вы влюбились. В другого. Вас одолела страсть. Допустим,
вам совершенно не жалко мужа. И, допустим, совесть вас тоже совершенно
не мучает – ведь это любовь, говорите вы, разве я должна стыдиться
этого высокого чувства и разве я должна отказываться от него ради
какой-то там унылой супружеской верности? Вас неудержимо влечет
к вашему возлюбленному. Ваше чувство взаимно – и вы оба мечтаете
о близости. И вот наконец порыв страсти кидает вас в постель.
Вот он, предел ваших мечтаний, высшее счастье, которого вы так
страстно желали все это время. Вы оба задыхаетесь от восторга.
Вы смотрите друг на друга пылающими глазами, покрываете друг друга
пылающими поцелуями, и вот вы уже оба предаетесь пылающим восторгам
любви. Последние конвульсии блаженства – и вот вы уже… Минуточку.
А что же, собственно, дальше? Обнимаете партнера ослабевшей от
счастья рукой? Шепчете ему на ушко милые глупости? Смотрите на
него томными и тем не менее сияющими глазами? Лежите без сил и
легкая улыбка, как волшебная искра, блуждает по вашим губам? Или
в вас немедленно шевелится раскаянье и тут же, спустя буквально
секунду после оргазма, просыпаются совесть и стыд? И, не успев
остыть от плотских утех, вы с рыданиями бросаетесь на пол и рвете
на себе волосы?

Может такое быть? Честно говоря, мне крайне трудно поверить, что
вы, здравый человек, способны на такое странное поведение. В конце
концов, даже если совесть и преследует вас каждые десять секунд,
то все равно это не в природе человека – не успев продышаться
наслажденьем, в ту же секунду переключиться на раскаянье, да еще
озвучив ее на полную громкость! В конце концов, против физиологии
не попрешь, а она сейчас требует расслабления: невозможно испытывать
муки совести и оргазм одновременно. И, в конце концов, ваш партнер
ни в чем не виноват. В конце концов, вы сами поехали к нему и
вам же самой только что, секунду назад, были так приятны его прикосновенья.
Так стоит ли портить другому человеку настроение в такие особенные
мгновенья? В конце концов, несколько минут совесть может и потерпеть.
Да и вообще в эти несколько минут после оргазма совесть должна
пребывать в естественной отключке.

Конечно. Именно так вы себе и скажете. Если, конечно, вы не манипулятор
и своим поведением не преследуете совсем иную цель, – о которой
ваш любимый даже и понятия не имеет…

А теперь посмотрим, что в подобной ситуации происходит у Вронского
с Анной. А происходит что-то странное. Не успела на Вронском высохнуть
даже первая капля пота удовлетворенного желания, как Анна – вместо
того чтобы хотя бы по-человечески улыбнуться ему (а уж потом рыдать
и страдать) – немедленно устраивает ему дикую – дичайшую! – сцену
с мучительными стенаньями про стыд и позор.

Такое впечатление, что она как будто нарочно ждала этого момента,
чтобы напрочь изгадить всю радость Вронского от того, что вот
уже год составляло «одно желание его жизни»: она рыдает, ее голова
опущена, она сидит согнувшись, и весь ее вид ужасен настолько,
что Вронский стоит над ней – бледный, «с дрожащею нижнею челюстью»,
и умоляет ее «успокоиться, сам не зная, в чем и чем». И чем больше
он ее уговаривает и трясется над ней, тем больше она угнетается
и наконец прямо-таки падает с дивана на пол к его ногам. И весь
ее вид при этом говорит Вронскому, как ей отвратительно даже само
воспоминание об этом половом акте и какою преступной и униженной
в связи с ним она себя чувствует.

И Вронский – честный неискушенный Вронский – глядя на все эти
фантасмагорические страдания, начинает в ответ чувствовать себя
буквально убийцей. «И с озлоблением, как будто со страстью, бросается
убийца на это тело, и тащит, и режет его; так и он покрывал поцелуями
ее лицо и плечи».

И она целует его в ответ, как своего сообщника, а потом прячет
лицо. А потом, как бы с трудом пересилив стыд, она встает:

«– Все кончено, – сказала она. – У меня ничего нет, кроме тебя.
Помни это.

– Я не могу не помнить того, что есть моя жизнь. За минуту этого
счастья...

– Какое счастье! – с отвращением и ужасом сказала она…»

Зачем же ей понадобилось так изгадить Вронскому самые сладкие
(самые естественно сладкие, сказала бы я) первые минуты радости?
Ну, во-первых, чтобы изгадить. У Анны вообще такая манера – как
можно быстрей испортить другому удовольствие. Но главное – тем
самым лишить Вронского ощущения победы, ведь согласие женщины
на секс всегда рассматривалось мужчинами как победа над ней, а
разве может Анна позволить кому-то считать себя победителем в
отношении нее?

Во-вторых, наглядно продемонстрировать Вронскому, что она совсем
не та женщина, которой легко дается секс с любовником и к которой
в связи с этим можно неуважительно относиться. Потому что в то
время секс на стороне автоматически лишал женщину уважения к ней
(и долгое сопротивление не являлось смягчающим обстоятельством),
и прежде всего в глазах самого же любовника. Поэтому столь бурная
страдальческая реакция Анны должна была убедить Вронского, что
их совокупление не только не должно лишить ее уважения в его глазах,
но даже и прибавить к ней уважения.

Ну, и в-третьих, и это самое главное, накрепко внушить Вронскому
чувство вины и чувство ответственности. Она нарочно сразу же после
полового акта как можно больней ударила Вронского изощренным психологическим
приемом, чтобы отныне каждый раз, ложась к ней в постель, он помнил
о причиненной ей этим нравственной боли, и чтобы эта боль теперь
каждый раз была ему сигналом к чувству вины – ведь это же он виноват
в том, что Анна из-за любви к нему вынуждена была пойти на такое
унижение, стыд и позор, как половой акт с любовником. «У меня
ничего нет, кроме тебя. Помни это» – вот он, кодовый ключ к управлению
Вронским. Ты меня приручил? Приручил. Ну вот и неси теперь за
меня ответственность! Удобная позиция.

*

Она уезжает. Она приезжает домой. В ее душе смешаны три чувства
– «стыда, радости и ужаса пред этим вступлением в новую жизнь».
Но что-то прибавилось к этим чувствам. Что? Она не знает. (Замечу
в скобках: знает. Просто не хочет знать.)

Вот уже несколько дней, думая над происшедшим и пытаясь понять,
что же она все-таки сделала на самом деле и как это повлияет теперь
на всю ее жизнь, ее мысли начинают путаться, как будто разум нарочно
уводит ее от ответа.

А действительно, что же она сделала на самом деле? Косвенный ответ
дает сам Толстой (курсив мой): да, сама она не в силах прояснить
свои мысли на этот счет, но зато во сне…

«Зато во сне, когда она не имела власти над своими мыслями, ее
положение представлялось ей во всей безобразной наготе своей.
Одно сновиденье почти каждую ночь посещало ее. Ей снилось, что
оба вместе были ее мужья, что оба расточали ей свои ласки. Алексей
Александрович плакал, целуя ее руки, и говорил: как хорошо теперь!
И Алексей Вронский был тут же, и он был также ее муж. И она, удивляясь
тому, что прежде ей казалось это невозможным, объясняла им, смеясь,
что это гораздо проще и что они оба теперь довольны и счастливы».

О чем же идет здесь речь? Да о том самом – о тайном желании Анны
секса втроем. Это во-первых. И в принципе лично я ничего не имею
против, ибо каждому, как говорится, свое. Во-вторых, это еще одно
подтверждение того, что муж в сексуальном плане не был ей противен,
даже наоборот – он является абсолютно равноправным участником
ее эротических фантазий.

И только одно обстоятельство кажется мне здесь чрезвычайно странным
– что эта эротическая фантазия посетила Анну буквально сразу же
после того, как наконец-то сбылась ее мечта принадлежать любимому
Вронскому. Уж слишком рано – неприлично рано! – ей стало мечтаться
об иных сексуальных утехах. Она еще и с Вронским-то толком не
была, их половой акт случился всего лишь впервые, а ей уже хочется
групповых забав. Да так неудержимо хочется, что сон об этом начинает
посещать ее почти каждую ночь!

Разврат – вот что прельщает ее. А секс втроем в то время, безусловно,
считался развратом. Как и секс с любовником. Да, собственно, и
секс с Вронским тоже был для нее не столько любовными отношениями,
сколько развратом, одним из его видов, после которого ей тут же
захотелось попробовать новый вид. Потому что, переспав с Вронским,
она уже достигла своей цели – ощутила прелесть разврата, прелесть
запрещенного удовольствия, и теперь Вронский – как способ достижения
разврата – для нее пройденный этап. Вот вам и разгадка этих снов
Анны.

С развратом, в отличие от любви, всегда так. Каждое повторение
становится все скучней и скучней. «Чем бы еще пощекотать нервы?»
– вот единственный вопрос, который мучает несчастных развратников.
Еще одно удовольствие состоит в том, чтобы втянуть в это дело
других. Во-первых, чужое участие оправдывает их собственную склонность
к разврату. А во-вторых, расширяет возможности.

Но беда Анны в том, что желающих поучаствовать в этом разврате
нет. Ни мужу, ни Вронскому подобная мысль даже и в голову не приходит.
Ну, положим, с Вронским она бы справилась. Она уверена: она сумеет
заставить его исполнять все ее прихоти. Но вот муж…

И мысль о муже застревает в ее голове.

Понимает ли сама Анна, чем на самом деле одержима ее душа? Понимает.
Ведь, просыпаясь и каждый раз вспоминая свой сон, она прекрасно
дает себе отчет в том, что этот сон – отражение ее настоящих мыслей,
тех самых, которые она не в силах в себе определить и понимание
которых она то и дело откладывает на потом. Почему? Потому что
ей страшно. Ее настоящие мысли, воплощаемые в этом сне, кажутся
ей кошмаром. Опасным и… неудержимо притягивающим ее.

7. На даче. Беременность.

«Конечно, нельзя забыть о Каренине, муже главной героини, сухом,
добропорядочном господине, жестоком в своих холодных добродетелях,
идеальном государственном служащем, косном бюрократе, лицемере
и тиране, охотно принимающем поддельную мораль своего круга».

Ложь Набокова

Любовь всегда приумножает. Страсть отнимает. И первая потеря Вронского
наступает незамедлительно – он отказывается от важного для его
карьеры предложения, и только для того, чтобы остаться в полку
и продолжать видеться с Анной. К тому же столь несерьезный отказ
от лестного предложения вызвал негативное отношение к Вронскому
со стороны влиятельных лиц, которые предлагали ему это место:
его отказ их оскорбил. Отношения испорчены. И это еще одна потеря
Вронского.

Мать и старший брат пытаются предостеречь Вронского, но, понятное
дело, это только вызывает в нем злобу – еще ни один человек, потерявший
от страсти разум, не прислушался к разуму других. Вот и Вронский
думает так же: да что они понимают в любви, все эти люди?! Однако…
«Он сердился на всех за вмешательство именно потому, что он чувствовал
в душе, что они, эти все, были правы». И, думая об этом, он нет-нет
да и испытывал чувство омерзения – вот только к кому, он не мог
разобраться: «к Алексею ли Александровичу, к себе ли, ко всему
ли свету, – он не знал хорошенько».

Удивительное совпадение! То Каренина никак не разберется в своих
чувствах, а потом видит про них совершенно ясные сны, то ее любовник
ну просто не в силах понять, кому адресовано его омерзение. Разумеется,
он знает, просто, как и Анна, не хочет этого знать.

*

Наступает лето. Анна живет на даче. Ее муж, уставший от мучительной
двусмысленности, ездит по заграницам, занимается государственными
проектами и, не зная, как разрешить ситуацию, беспомощно принимает
решение делать вид, что ничего не случилось. Вот только с женой
своей он больше не спит…

В один из дней должны состояться скачки, в которых Вронский принимает
участие и на которых должен присутствовать весь бомонд с государем
во главе. На этот день у влюбленных намечено свидание. Вронский
не видел ее уже три дня и соскучился. Он редко ездит к ней на
дачу – из-за ее сына, перед которым ему стыдно.

На этот раз он все-таки приезжает к ней. И застает ее в глубоком
раздумье. Что с вами? – спрашивает он. И тут начинаются обычные
игры манипулятора. Он спрашивает – она демонстративно молчит.
Сказать ему или не сказать? – думает она, глядя на Вронского.
(А сказать есть чего, поскольку Анна беременна.) Не буду говорить,
решает она, ведь он так увлечен предстоящими скачками, что не
поймет всю важность этого события.

Однако весь вид ее по-прежнему остается задумчивым и даже слегка
печальным. И Вронский это, конечно, видит… Скажите же, о чем вы
думаете! – вот уж умоляет Вронский. Но она опять не отвечает.
И только вопрошающе смотрит на него. Однако глаза ее при этом
блестят и руки дрожат – и Вронский это видит…

Что же вами, спрашивает он, умоляю, скажите мне ради бога! Но
она снова молчит. «Я не прощу ему, если он не поймет всего значения
этого. Лучше не говорить, зачем испытывать?» – думает она. Однако
руки ее все больше и больше трясутся – и, разумеется, Вронский
это опять-таки видит…

Наконец тревога Вронского искусно доведена ею до критической точки:
«Ради бога!» – схватив ее за руку и уже чуть не коленях взывает
перепуганный Вронский, и в ту же секунду ее решение внезапно меняется:

«– Сказать?

– Да, да, да...

– Я беременна, – сказала она тихо и медленно».

Вронский бледнеет, отпускает ее руку, опускает голову… Это известие
его явно не радует, более того – оно ему неприятно, он от этого
известия в шоке. Странно, но именно такая его реакция Анну волне
удовлетворяет. «Да, он понял все значение этого события», – подумала
она и благодарно пожала ему руку».

Уж не знаю, за что тут можно было благодарить Вронского – может,
Анна решила, что известие о ее беременности он воспринял как еще
один упрек себе, тем самым избавив ее от необходимости самой углублять
в нем чувство вины перед ней, но в любом случае на этот раз Анна
ошиблась. Как бы она там себе ни думала, в любом случае он понял
это известие совершенно иначе: «При этом известии он с удесятеренною
силой почувствовал припадок этого странного, находившего на него
чувства омерзения к кому-то».

Вообще странная, конечно, любовь. Одному, не успев встать с дивана
счастья, хочется секса втроем, а другой постоянно испытывает омерзение
к кому-то. К удобному неведомому кому-то. И при этом оба постоянно
говорят о любви.

Однако пришла пора что-то делать. Теперь уж точно нужен развод.
Он целует ей руку, привычно покорно смотрит на нее, а потом непривычно
категоричным голосом сообщает, что отныне их судьба решена. И
тут опять начинается весьма любопытный диалог…

Он решительно уверяет, что пришла пора покончить с ложью, в которой
они живут. Она тихо отвечает, что не видит никакого решения. На
ее лице сияет нежная улыбка…

Он предлагает ей оставить мужа и открыто соединить их жизни. Она
чуть слышно отвечает, что их жизни соединены и так…

Он уверяет, что надо совсем соединить! Она «с грустною насмешкой
над безвыходностью своего положения» спрашивает: да разве есть
выход из такого положения, да разве ж он есть? «Разве я не жена
своего мужа?»

Он уверяет, что нужно решиться. Что это для нее все равно будет
лучше, чем то ужасное положение, в котором она живет, да и вообще
«я ведь вижу, как ты мучаешься всем, и светом, и сыном, и мужем».

«– Ах, только не мужем, – с простою усмешкой сказала она. – Я
не знаю, я не думаю о нем. Его нет.

– Ты говоришь не искренно. Я знаю тебя. Ты мучаешься и о нем.

– Да он и не знает, – сказала она, и вдруг яркая краска стала
выступать на ее лицо; щеки, лоб, шея ее покраснели, и слезы стыда
выступили ей на глаза. – Да и не будем говорить об нем».

Слезы стыда и почему они выступили, мне понятно – беременная от
любовника Анна продолжает разыгрывать беспроигрышную карту чистоты
и духовности. Принцип прост: гадость делай, но краснеть не забывай.
Мне здесь интересно другое – как она ловко воспользовалась моментом
и приписала себе то, чего в ней не было и в помине! Ведь она сказала
Вронскому правду (редкий случай, кстати) – она действительно и
не думает о муже, не мучается им, не переживает из-за него, ей
на него глубоко наплевать!

Но Вронский уже успел уверовать в ее святую доброту и сердечность
(помните разговор у Бетси про Кити?), поэтому ее слова («я не
думаю о нем. Его нет») он приписывает ее высокой скромности, ее
духовному совершенству («Ты говоришь не искренно. Я знаю тебя.
Ты мучаешься и о нем») и горячо уверяет ее в обратном.

Ну так почему бы и не воспользоваться моментом? И она моментально
использует ситуацию – соглашается с полезной характеристикой,
а заодно и чернит мужа: «Да он и не знает» (ну конечно я мучаюсь
об нем, потому что я святая, а он черствый, холодный, равнодушный
ко всему человек).

И вот эта-то фраза – фраза матерого манипулятора! – также самоуверенно
и бездумно немедленно кладется нерадивыми критиками в копилку
против Алексея Александровича.

А между тем это не первый разговор о разводе, который начинает
Вронский. Однако каждый раз, как только он заводил об этом разговор,
он наталкивался на странное недоумение с ее стороны, как будто
она и понятия не имела о такой процедуре, как развод, и как будто
она никак не могла понять, о чем он вообще ей говорит.

Но это еще не все.

Вронский отчетливо чувствовал – «как будто, как только она начинала
говорить про это, она, настоящая Анна, уходила куда-то в себя
и выступала другая, странная, чуждая ему женщина, которой он не
любил и боялся и которая давала ему отпор».

Вот и еще одна, совершенно ясная подсказка Толстого истинной сущности
Карениной. Две женщины. Одна – добрая, искренняя, глубоко чувствующая.
Правда ли это? Нет. Такой она всего лишь показывает себя Вронскому.
Но он ей верит, вот почему такую он называет настоящей. И другая
– странная, и даже не чужая, а чуждая (колоссальная разница!),
которая вызывает в нем страх и которую невозможно любить. Кстати,
именно чуждой называла Каренину и Кити.

Которая же из них настоящая? Вторая. Об этом нам говорят поступки
Анны. И они еще многое нам скажут о ней. И однажды Вронский тоже
это поймет. А пока разговор между ними продолжается. И на этот
раз Вронский говорит на удивление не робко, как в прошлые разы,
а довольно уверенно – и Анна чувствует это…

Вот Вронский снова убеждает ее, что отныне они не могут оставаться
в прежнем положении. Но что же делать? – снова удивляется она
все с тою же «легкою насмешливостью». Вронский предлагает ей все
рассказать мужу и уйти от него. В ответ на это в ее глазах зажигается
«злой свет», и она с неприятной издевкой (поразившей Вронского)
начинает пародировать голос и манеры мужа, представляя, что он
ей скажет в ответ, и сводя все к тому, что он ее ни за что не
отпустит, а скандал хладнокровно замнет. После чего снова поливает
мужа ложью и грязью: «Это не человек, а машина, и злая машина,
когда рассердится».

Зачем же она чернит мужа? Потому что она перед ним виновата –
и именно ему она не может этого простить («не прощая ему ничего
за ту страшную вину, которою она была пред ним виновата»). И дело
здесь не только в измене. А еще и в том, что Алексей Александрович
является ее полным антиподом – на его белом слишком видно ее черное,
и это ее неимоверно раздражает.

*

А между тем прошло уже больше года с тех пор, как Алексей Александрович
в полном одиночестве и в страшных душевных мучениях пришел к выводу,
что ее увлечение Вронским (а может быть, дело дошло и до измены,
с ужасом думает Алексей Александрович) – это дело ее совести.
В течение всего этого долгого времени до него постоянно доходят
слухи о ее частых встречах с Вронским, а на все его попытки прояснить
ситуацию она либо молчит, либо с изумлением делает вид, что говорить
не о чем. И все это постоянно жестоко травмирует его психику,
постоянно ставит под удар его самолюбие, его человеческое достоинство,
его репутацию.

Мысли о разводе неизбежно приходят к нему. Но он медлит. Не из
мести или какой-то там подлости, как пытается представить это
Анна, а опять-таки из-за глубоких переживаний о ней – что с ней
будет, если он с ней разведется?.. Ведь она неизбежно пойдет по
рукам, сначала Вронский, а потом, когда этот любовник ее бросит
(а он бросит, уверен Алексей Александрович), появится следующий
любовник… Имеет ли он, муж, право не думать о ее судьбе? Имеет
ли он, муж, моральное право не нести за нее ответственность?

Вот какие мысли мучают его, добавляясь к тем страданиям, которые
столь щедро обеспечивает ему Анна.

Он не знает что делать. Он не в силах остановиться на каком-то
решении. А все его попытки поговорить с женой потерпели крах.
И он с головой уходит в дела. Он больше ни разу не говорит ни
о своих подозрениях, ни о своей ревности. Все бесполезно. Что
ж... Он старался. Теперь пусть старается она! Теперь пусть она
упрашивает его поговорить с ним!

Он замыкается в себе, становится холоден. Но при этом он так боится
отпугнуть ее своей обидой на нее… но при этом он так боится, что
она и правда примет его холодность за нежелание говорить с ней…
что он ведет себя так, как будто он испытывает не мучительные
подозрения, не глубокие страдания, не терзающий страх, а «только
как будто имел на нее маленькое неудовольствие за тот первый ночной
разговор, который она отклонила от себя. В его отношениях к ней
был оттенок досады, но не более».

Ему страшно. Он настолько уязвлен, оскорблен и обижен – и этой
изменой, и этим полным равнодушием к его страданиям, и этими непрекращающимися
наглыми встречами, больно бьющими по его самолюбию, и этим ее
упорным нежеланием ни о чем говорить, – что у него, всегда заботливого
отца (и Толстой это подчеркивает) меняется даже отношение к сыну
– с ним он теперь тоже холоден и как-то глупо ироничен. «Ему было
слишком страшно понять свое настоящее положение, и он в душе своей
закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у него находились
его чувства.

Здоровье его также ухудшается – это замечают все, даже Анна. Выражение
его лица теперь гордое и строгое. Однако Толстой характеризует
его как человека кроткого и смирного. Откуда же это выражение
неприступности? Это его самозащита. Он прекрасно понимает, что
о нем и его жене вовсю сплетничают, что постоянными встречами
жены с любовником он поставлен в самое унизительное положение.
И этим своим видом он как бы заранее пресекает любую возможность
проявления и этих насмешек, и фальшивой жалости к себе.

Однако за все это страшное, мучительное для него время он ни разу
не унизился даже до самой крошечной мести, ни одного грубого слова
в ее адрес, ни одного презрительного жеста. Свое горе, свои обиды
он переживает в одиночестве – в постоянном духовном борении с
собой. И это вызывает в ней еще большую ненависть к мужу.

Вот только Вронский верит ей, а не ему, а потому принимает ее
лживые слова о муже за чистую монету. Порядочные люди вообще склонны
долго обманываться насчет тех, кого любят, и манипуляторы этим
с удовольствием пользуются.

Итак, Вронский снова и снова убеждает ее, что прежде надо все
сказать мужу, а уж потом действовать исходя из тех мер, которые
этот, по представлению Анны, якобы холодный расчетливый себялюбец
предпримет. Он даже согласен бежать с ней! Но она упорно сопротивляется.
Нет-нет, она не хочет никуда бежать. И она не хочет уходить от
мужа. Да почему же?! – удивляется Вронский. А потому, отвечает
она, что она хочет остаться хорошей в глазах сына.

Неужели она так любит сына? Нет. Она вообще не любит своего сына.
Но остаться хорошей в его глазах ей очень и очень надо. Потому
что одно дело когда муж и сын отворачиваются от тебя – тогда ты
исчадие ада, и уже никто в этом не сомневается. А другое дело
когда сын противопоставлен отцу – тогда вопрос об исчадии остается
спорным, а любой спор можно однажды и выиграть. Но дело даже не
в этом, а в том, что она просто не хочет развода – вот и всё,
и в ход идут любые отговорки, их миллион, и позже мы их все обязательно
прочитаем.

В итоге она просит Вронского никогда больше не говорить с ней
о разводе, все предоставить ей и слушаться ее. На всякий случай
она выражает ему соболезнование, что ради нее он погубил свою
жизнь (на самом деле это она делает все, чтобы погубить его жизнь,
но ему она, конечно, внушает обратное). И он тут же начинает снова
испытывать чувство вины за то, что она всем для него пожертвовала,
и начинает казнить себя за то, что это из-за него она так несчастна.

Чувство вины, на которое был накрепко закодирован Вронский в их
первую интимную связь, отныне вбито в него намертво. Он уже никогда
не сможет оставить ее – даже тогда, когда розовые очки спадут
с него и он увидит наконец настоящую, кошмарную сущность этой
женщины.

Однако пора на скачки!.. Вронский уезжает. Но зато приезжает муж.

«Вот некстати; неужели ночевать?» – подумала она, и ей так показалось
ужасно и страшно все, что могло от этого выйти, что она, ни минуты
не задумываясь, с веселым и сияющим лицом вышла к нему навстречу
и, чувствуя в себе присутствие уже знакомого ей духа лжи и обмана,
тотчас же отдалась этому духу и начала говорить, сама не зная,
что скажет».

Ну, то, что Анна начинает убедительно лгать ни минуты не задумываясь,
для нас уже не новость. Ложь и обман привычны и легки ей. Она
беременна, она только что демонстрировала Вронскому страшную депрессию
и дрожание рук – и вот она уже мило щебечет при виде мужа. И по
ее радостному виду ни за что и не догадаешься, что эта женщина
была в такой печали лишь час назад. Да, Анна умеет и показывать,
и скрывать то, что считает нужным показать или скрыть. «Она говорила
очень просто и естественно», подчеркивает Толстой, только слишком
много (частая ошибка лжецов: стараясь скрыть ложь, они становятся
слишком говорливы).

С ложью все понятно. А вот что же ей могло показаться таким ужасным
и страшным, что могло выйти от этого? И от чего от этого? От внезапного
приезда мужа и его решения остаться здесь ночевать, если он того
пожелает? Но ведь спала же она с ним еще не так давно, прекрасно
совмещая его и Вронского, и ничего ужасного в этом не было, ее
даже сны эротические на данную тему посещали. Или…

Или она решила не предупреждать Вронского о том, что приехал муж?!
Стравить их? Ведь с Вронским у нее назначено свидание после скачек
– «нынче, в час», то есть в час ночи! Тогда действительно все
могло быть ужасно и страшно: ни о чем не подозревающий любовник
поздно ночью приходит в дом, а там муж… Результат такого потрясения
мог быть действительно непредсказуемым.

Кстати, эта ее мысль – стравить мужа с любовником, ни о чем последнего
не предупреждая, – появится в романе еще раз. Поэтому и в данном
случае эта версия кажется мне наиболее вероятной.

И вот Анна начинает всячески мужа обхаживать, демонстрируя ему
ну очень большую радость по случаю его приезда – она выходит к
нему, она щебечет «с веселым и сияющим лицом», она «говорила весело,
быстро». Однако – «с особенным блеском в глазах». Мы еще не раз
встретимся с этим особенным блеском в ее глазах – и всегда это
будет злой блеск. И сказано это будет Толстым ясно и прямо.

И вот она продолжает щебетать вокруг мужа, активно демонстрируя
ему свою радость и удовольствие от его визита, даже просит его
остаться на чай, даже интересуется его здоровьем, но… «Но Алексей
Александрович теперь не приписывал этому тону ее никакого значения.
Он слышал только ее слова и придавал им только тот прямой смысл,
который они имели». Он уверен: ее радость показная, ее сердце
занято другим, а ее слова лишь дань приличиям, лишь внешнее соблюдение
их брака. И он привычно, как и всегда, пошучивает в ответ, но
больше даже и не пытается искать в ее словах прежнюю искренность.
Но зато она все так же весела и даже весьма убедительно собирается
ехать с ним вместе на скачки, правда за ней Бетси собиралась заехать...

«– А, как это мило! – сказала она, подавая руку мужу и улыбкой
здороваясь с домашним человеком, Слюдиным. – Ты ночуешь, надеюсь?
– было первое слово, которое подсказал ей дух обмана, – а теперь
едем вместе. Только жаль, что я обещала Бетси. Она заедет за мной».

Но муж почему-то не хватается за ее предложение поехать с ним,
он уверен, что на самом деле она вовсе не хочет с ним ехать, и
стало быть, все, что от него сейчас требуется, это тоже просто
соблюсти приличия.

Ах Бетси, говорит он, ну раз Бетси, то я поеду один. Да, собственно,
я и заехал-то к тебе не для того, чтобы вместе ехать, а чтобы
денег тебе дать.

«– Тебе нужно, я думаю.

– Нет, не нужно... да, нужно, – сказала она, не глядя на него
и краснея до корней волос. – Да ты, я думаю, заедешь сюда со скачек.

– О да! – отвечал Алексей Александрович».

Тут появляется экипаж Бетси. Анна торопливо прощается, однако
напоследок она снова (вот уже в третий раз!) говорит о том, что
вечером она ждет мужа у себя – и за язык ее при этом никто не
тянет:

«– Я иду, прощайте! – сказала Анна и, поцеловав сына, подошла
к Алексею Александровичу и протянула ему руку. – Ты очень мил,
что приехал.

Алексей Александрович поцеловал ее руку.

– Ну, так до свиданья. Ты заедешь чай пить, и прекрасно! – сказала
она и вышла, сияющая и веселая. Но, как только она перестала видеть
его, она почувствовала то место на руке, к которому прикоснулись
его губы, и с отвращением вздрогнула».

(Продолжение следует)