Литературная критика

роман о романе

сценарий-эссе

23. В деревне. Приезд Долли

«В то время как Анна несет на себе всю тяжесть общественного
негодования (она унижена и оскорблена, растоптана и «раздавлена»),
Вронский, мужчина не очень глубокий, бездарный во всем, но
светский, только выигрывает от скандала, его приглашают
повсюду, он кружится в вихре светской жизни, встречается с
бывшими друзьями, его представляют внешне приличным дамам, которые
и на минуту не останутся рядом с опозоренной Анной».

Ложь Набокова

И это еще один чудовищный бред, не достойный профессора. Приглашают
Вронского только его родственники и старые друзья – точно
так же, как и Анну приглашают и навещают такие же точно люди,
а еще всякие прочие мужчины, которых она сама не стыдиться
приглашать и кокетничать с ними на глазах у Вронского.
Вронский если и не отторгнут обществом, то сам не бывает там – из
солидарности с Анной, а потом он и вовсе теряет к свету
всякий интерес, прекрасно удовольствовавшись деревенской жизнью
с Анной. Честное слово, стыдно сочинять такие откровенно
поверхностные лекции.

Чем дальше уходишь в роман, тем больше симпатий испытываешь к Долли
– Дарье Александровне Облонской. Некрасивая, худая, с
жидкими волосами женщина. Родила семерых, двое умерли. Муж,
добродушный обаятельный беспринципный Стива, изменяет ей
направо-налево и тратит на свои развлечения все деньги, доводя семью
чуть ли не до нищеты.

Про кого интереснее читать, про Анну или про Долли? Конечно, тем,
кто точно так же, как и Набоков, не видит дальше своего носа,
интересней читать про Анну – приверженцы слепоглухого
Набокова наверняка приходят от Анны в сахарный восторг. Но лично
я, уже к середине романа досыта наглотавшись этой сиропной
фальшивки, давно пришла в ужас от Анны, от ее лживости,
подлости, недалекости, равнодушия, бесконечной жалости к себе,
бесстыдства, истерии и высокомерия – от всей этой человеческой
червивости, так что страницы, посвященные Долли, стали для
меня буквально оазисом, островом теплоты, добра и
сердечности. И теперь уже про Долли я читала со страстью и глубокой
благодарностью к ней.

Кстати сказать, если бы Анна не являлась в романе воплощением зла, а
была бы действительно показана Толстым как великая
страдалица за любовь, то все остальные истории с другими героями, и
прежде всего линия Левина и Кити, теряли бы всякий смысл,
превращаясь в скучное нелепое нравоучение, которое поскорей
пролистываешь как досадную помеху.

Однако в том-то и дело, что Анне в романе отведена совершенно иная
роль – она не божья тварь, она противопоставлена богу, и
Толстой осуждает ее совсем не потому, что религия запрещает
прелюбодеяние, а она нарушила этот запрет. Эту примитивную и
неверную трактовку десятилетиями вбивают нам в голову учебники
литературы и набоковы всех мастей, кидаясь с жаром защищать
«великую страдалицу» от осуждения «насквозь прогнившего
общества».

Даже эпиграф романа «Мне отмщение, и аз воздам» господами М.Г.
Качуриным и Д.К. Мотольской (еще раз повторю: составителями
Учебника русской литературы для 9-го класса средней школы, 1982
год, издательство «Просвещение») трактуется так, что впору за
голову схватиться, и вот какой бред они предлагают детям в
качестве истины: «Толстой не оправдывает свою героиню, но он
защищает ее от суда светской морали. «Мне отмщение, и аз
воздам» – этот евангельский текст Толстой взял эпиграфом к
роману. «Не вам судить и карать ее» – таково возможное
прочтение этого текста».

Так и хочется вспомнить Ильфа и Петрова, когда в «Золотом теленке»
некий горе-журналист перевел название озера Иссык-Куль
(по-киргизски: Теплое озеро, или Горячее озеро) как «сердце
красавицы склонно к измене»! А ведь издание, вернее переиздание
этого учебника в 1982 году было уже, напомню, пятнадцатым по
счету! И, разумеется, утвержденным Министерством просвещения
РСФСР…

Между тем истинный смысл этой библейской фразы, взятой Толстым
эпиграфом, вполне доступен для понимания. Дословный перевод: «У
Меня отмщение, и я отомщу (воздам)». Речь идет о том, что
истинный суд – в руке божьей, и он свершится. О неотвратимом
божьем возмездии – каждому по делам нашим. И еще проще,
специально для Министерства просвещения и составителей учебников
для средней школы: что заслужили, то и получили, за что
боролись, на то и напоролись. Или им опять непонятно?

Подумать только, что на протяжении стольких лет так и не нашлось ни
одного человека, который бы наконец удосужился прочитать
роман «Анна Каренина» так, как он и был написан. За столько лет
– ни одного человека, который увидел бы наконец все те и не
скрываемые характеристики, которыми столь ярко наделен
каждый герой романа! Как можно было быть такими слепыми курицами
и преступно пичкать детей всей этой галиматьей?

Вовсе не прелюбодеяние как таковое осуждает Толстой в своей героине
Анне Карениной. Тут сокрыт совсем иной вопрос: что именно
подтолкнуло ее к прелюбодеянию – любовь или что-то другое, в
связи с чем факт прелюбодеяния становится лишь следствием, но
никак не причиной? Ответ очевиден. Даже если бы она не
сошлась с Вронским, даже если бы она вообще не изменила мужу,
она бы все равно осталась той личностью, для которой не
существует таких понятий, как сострадание, совесть и стыд. Ведь не
из-за факта же прелюбодеяния она не способна любить и
жалеть даже своих детей. Не из-за факта же прелюбодеяния она
дважды доводит Кити до нервного срыва.

На фоне этого вывода совершенно иные отношения других героев
становятся крайне важными и читать о нормальных человеческих
взаимоотношениях (со всеми их ошибками и заблуждениями, от которых
не застрахован ни один человеческий союз) начинаешь
буквально с жаждой и жадностью.

*

Так вот о Долли. Дарья Александровна крайне отзывчивый человек, к
тому же умеющий помнить добро. Вот и теперь, понимая, что
общество начисто изолировало себя от скомпрометированной в его
глазах Карениной, она решила навестить Анну и таким образом
ее поддержать, выразив ей свою дружбу. Она едет в имение
Вронского.

Дорогой она думает о том, что жизнь Анны намного счастливей ее. У
нее роды, дети, опять роды, воспитание, кормление, измены и
кутежи мужа и все увеличивающаяся из-за его транжирства
бедность. Скучное серое существование, нелюбимый и неуважаемый
муж. И ради этого она безвозвратно теряет красоту и молодость.
Жизнь проходит даром.

«И все это зачем? Что ж будет из всего этого? То, что я, не имея ни
минуты покоя, то беременная, то кормящая, вечно сердитая,
ворчливая, сама измученная и других мучающая, противная мужу,
проживу свою жизнь, и вырастут несчастные, дурно воспитанные
и нищие дети».

И вот – Анна, думает Долли, живущая ради себя, в удовольствии от
себя, наслаждающаяся своей свободой, своей красотой, своим
возлюбленным, она свежа и радостна, а я забита и никому не
нужна.

В таких горьких мыслях она и едет. Она застает всю компанию
возвращающейся с прогулки верхом: впереди Анна, рядом с ней некто
Васенька Весловский, бездельник и записной дон жуан (которого
Левин на днях выгнал из дома за оскорбительное амурничанье с
его беременной женой Кити), а позади всех едет Вронский.

И вот при взгляде на Анну, едущую рядом с этим Васенькой, Долли
поражается выражению ее лица – да ведь Анна откровенно
заигрывает с этим Васенькой и при этом очень довольна собой! Это не
укладывается у Долли в голове… А как же Вронский? А как же
неземная любовь?

Анна радуется встрече и вдохновенно сообщает Долли, что она
счастлива, «непростительно счастлива» с Вронским. И она «с робкою
улыбкой вопроса» смотрит на Долли. Робкая улыбка вопроса тут
понятна, ее подтекст прост: ты не осуждаешь меня? – как бы
спрашивает (на самом деле – выпрашивает) Анна. Нет, Долли не
осуждает, и даже напротив, очень за нее рада. Вот только…
говорит это Долли почему-то намного холодней, чем собиралась.
Странное, ненужное и в каком-то смысле непозволительное при
любви и при счастье кокетство Анны с Весловским не идет у нее
из головы.

Но разговор продолжается, и Долли рассуждает о том, что человека
надо любить таким, каков он есть. И тут она замечает в Анне
новую привычку – слушая эти рассуждения Долли, Анна отвела
глаза в сторону и сощурилась. Сощурилась – что это, концентрация
внимания? Чтобы лучше запомнить или лучше скрыть? Вот и
глаза отвела… Чуть позже, после разговора с Вронским, Долли
вспомнит, как щурилась Анна, и подумает, «что Анна щурилась,
именно когда дело касалось задушевных сторон жизни». И
разгадка этой новой привычки моментально придет ей в голову: «Точно
она на свою жизнь щурится, чтобы не все видеть». То есть
чтобы лгать и не слышать совести.

Но до этих выводов еще далеко, а пока Анна начинает нахваливать
подошедшего Вронского. А он и правда заслуживает похвалы.
Лишившись карьеры, охладев к живописи и дико скучая от безделья,
он внезапно нашел себя в работе на земле. В нем внезапно
открылся настоящий талант – талант хозяина, напрочь пропущенный
Набоковым, обозвавшим Вронского «бездарным во всем». За те
полгода, что они живут здесь, он приумножает поместье. Он
строит больницу и школу. Он выписывает из-за границы лучшие
сельскохозяйственные машины. Деятельность Вронского оценили и
даже избрали его почетным мировым судьей!

И тут Анна посетовала, что у Вронского, к ее сожалению, слишком
много этих общественных обязанностей, которые отнимают у него
слишком много времени. И тут в тоне ее почувствовалось плохо
скрытое раздражение. А лицо Вронского тотчас приняло упорное
выражение. И Долли почувствовала, что они уже не первый раз
ссорятся на эту тему: что Анну занятия и успехи Вронского
злят, а ему доставляют удовольствие.

Они входят в дом. И дом поражает Долли чрезмерной, будто намеренной
роскошью. Это еще больше смущает и охлаждает Долли. Она с
удивлением чувствует, что не в силах быть искренней здесь, в
этом доме среди этих людей.

Еще два момента, отмеченных Долли.

Первый. Она видит: громадный дом ведется блестяще, однако опытным
глазом хозяйки Долли быстро подмечает, что это заслуга вовсе
не Анны, а все того же Вронского, а что Анна к ведению дома и
не прикасается, как будто она здесь гость, которому нет
нужды заботиться о хозяйстве.

И второй момент. Она просит показать ей дочку Анны. Та ведет ее в
детскую. И тут Долли с ужасом понимает, что дочка совершенно
не интересует Анну. Долли спросила, сколько у ребенка зубов –
и Анна ошиблась в счете, а про последние два зуба и вовсе
не знала. Долли с нарастающей неприязнью понимает, что в
детской Анна очень редкий гость – хотела дать дочке игрушку, да
не знала, где ее взять… Ну как тут не вспомнить еще раз
Набокова, который на голубом глазу утверждал, что Анна – «это
натура глубокая, полная сосредоточенного и серьезного
нравственного чувства, все в ней значительно и глубоко, в том числе
ее любовь». Женщина, напрочь забывшая про своего ребенка, а
вернее, вовсе не помнящая о нем с самого его рождения! – это
и есть глубокая натура, полная нравственного чувства?!

После посещения детской со стороны Анны снова следует каскад
уверений в своем необыкновенном счастье – правда, уже вперемешку с
жалобами на ее тяжелое положение. После чего Анна
представляет присутствующих. Выясняется, что и Тушкевич, теперь уже
бывший любовник княгини Тверской, тоже здесь! После того, как
он сопроводил ее в оперу, предоставил ей ложу и был вовлечен
в скандал, Бетси дала ему отставку…

24. Долли. Разговор с Вронским

«С потрясающей силой изображает Толстой муки Анны. У нее нет ни
друзей, ни дела, которое могло бы ее увлечь. В жизни ей остается
только любить Вронского».

Вранье из Учебника русской литературы

И на этом месте я изрядно повеселилась. А действительно, бедная,
бедная Анна! Друзей у нее нет – с Кити она сама постаралась,
чтобы эта девочка даже имя ее произносила с отвращением и
ужасом. Бетси Тверская, которую она записала в подруги
исключительно из ее удобного родства с Вронским, бросила ее после
того, как Анна обольстила ее любовника. Осталась одна Долли, но
и та уже начала прозревать на ее счет. Так что, не с кем ей
всласть побалаболить, не к кому из гостей в гости сутками
помотаться, время с пользой провести.

Да ладно друзья, так ведь и никакого дела у нее нет, вот беда-то
какая. И откуда только у других это дело находится? Вот было у
Анны одно приятное дело, которое уж точно ее увлекало –
красоваться на балах и приемах, да какие теперь балы… Нечем
заняться бедной страдалице.

Вронскому хорошо – у него земледелие, у него больница и школа. Долли
тоже хорошо – у нее дети, семья, дом… У Анны тоже есть
дети, да вот заниматься с ними – такая скукота! И дом у нее тоже
есть, вот только вести его и содержать в порядке – какое уж
тут веселье? Строительство больницы и школы – ну да,
пробовала заняться, какое-то время развлекло, а толку? Опять
скучно стало. Тяжелый случай. Только и остается, что любить
Вронского. Да опять беда – сам Вронский мешает. Нет бы дома сидел
таким же бездельником, вот бы она его любила так любила! А
он все по больницам и школам норовит…

Ох и с потрясающей же силой изображает Толстой муки Анны! Муки
безделья. А безделье – это вам не вагоны разгружать. Безделье –
это каторга.

*

Но вернемся к роману. Вронский, пользуясь приездом Долли, просит ее
поговорить с Анной. Он уже вполне заученно называет себя
виновником ее тяжкого положения. Которое, кстати, заключается
всего лишь в том, что общество не хочет их принимать, при
этом тяжкое положение соотносится Набоковым почему-то
исключительно с одной Анной, а ведь у Вронского было точно такое же
положение! Он нигде не бывает, ни на каких светских
мероприятиях не замечен. Он либо сидит рядом с Анной дома, либо
занимается делом – строительством больницы и школы, а в
общественную деятельность он, так сказать, приглашен именно благодаря
своим успехам в именье! Поскольку успехи эти настолько
внушительны, что Вронский автоматически вызывает уважение у
людей.

Точно такой же путь могла избрать для себя и Анна. Этот путь избавил
бы ее от скуки и пустоты и точно так же автоматически
обязательно принес бы ей уважение и признание общества – несмотря
ни на что. Но Анне заниматься чем-либо всерьез претит. Она
занялась было строительством школы, да быстро бросила.
Увлеклась больницей, но и это ей быстро наскучило. Ибо главное
занятие всей ее жизни – производить впечатление на окружающих,
соблазнять и восхищать своей красотой. Все остальное ей
скучно. Единственное, что она пока еще делает, это читает
научные журналы и потрясает Вронского почерпнутыми оттуда
познаниями. Однако эти ее научные познания есть всего лишь
результат хорошей памяти и так же поверхностны, как и суждения
Набокова о ней. Да и о Вронском тоже. Да и не только Набокова.

Однако вернемся к «вихрю светской жизни», в котором якобы продолжает
кружиться Вронский, что столь внезапно было обнаружено
Набоковым в предыдущем эпиграфе.

Итак, в разговоре с Долли Вронский говорит о том, что положение Анны
в свете тяжело, и что виноват в этом он, потому что она
имела несчастье лишиться этого света из любви к нему, и что это
очень ее угнетает. Долли изумляется: но разве Анна не
счастлива здесь, ведь вам так хорошо вместе, что складывается
такое впечатление, будто вы совсем не чувствуете нужды в свете!

Вронский с готовностью соглашается: да, лично ему свет ни за чем не
нужен, у него и без света есть чем заняться: «Я нашел это
занятие, и горжусь этим занятием, и считаю его более
благородным, чем занятия моих бывших товарищей при дворе и по службе.
И уже, без сомнения, не променяю этого дела на их дело. Я
работаю здесь, сидя на месте, и я счастлив, доволен, и нам
ничего более не нужно для счастья. Я люблю эту деятельность».
(Да уж, вихрь светской жизни здесь буквально налицо!)

Но вот Анна, продолжает Вронский, она так страдает без светской
жизни… Но, продолжает Вронский, дело даже не в этом. А в том,
что у нас дочь, которой я до ее развода с мужем не могу дать
своего имени! У нас могут быть и еще дети, которые тоже не
смогут быть моими наследниками. Но тогда для кого же я
стараюсь, кому я передам результат своих трудов?! «Представьте себе
положение человека, который знает вперед, что дети его и
любимой им женщины не будут его, а чьи-то, кого-то того, кто
их ненавидит и знать не хочет. Ведь это ужасно!»

Понятно, что Анна должна развестись, продолжает Вронский, хотя бы
ради наших детей. Но по каким-то никому не понятным причинам
она этого не хочет, и это полностью противоречит здравому
смыслу. «Я пробовал говорить про это Анне. Это раздражает ее.
Она не понимает, и я не могу ей высказать все». Поговорите с
ней, умоляет Вронский, убедите ее написать к мужу. Ведь он
был согласен на развод. Он и сейчас не откажет: «Он прямо
отвечал тогда, что если она выразит желание, он не откажет».

И далее Вронский начинает явно цитировать Анну – он вдруг с
раздражением говорит, что муж мог бы и не требовать от Анны письма,
что он мог бы, как истинно порядочный человек, и сам
как-нибудь догадаться о том, что теперь развод Анне снова нужен,
хотя раньше – да, она сама отказалась от развода, но теперь-то
развод ей нужен, и желательно на прежних условиях, и стало
быть, как истинно благородный человек, он мог бы и без
всякого письма как-нибудь об этом сообразить и дать Анне всё, что
ей нужно, а не заставлять бедную страдалицу обращаться к
нему с какими-то там просьбами: «Разумеется, – сказал он
мрачно, – это одна из этих фарисейских жестокостей, на которые
способны только эти люди без сердца. Он знает, какого мучения
ей стоит всякое воспоминание о нем, и, зная ее, требует от
нее письма».

А действительно. Нет бы самому как-нибудь догадаться, а он
почему-то, а главное, зачем-то требует от Анны ясного изложения ее
собственного желания. В связи с чем Вронский и просит Долли,
чтобы она уговорила-таки Анну написать к мужу.

Доводы Вронского кажутся Долли сверхубедительными и крайне
серьезными. Долли соглашается, растерянно размышляя при этом: а
почему же сама Анна не думает о таких важных, таких серьезных
вещах, как дети, их будущее и наследование детьми имени и
прав?.. Почему эти серьезные вещи нисколько ее не волнуют?

Многое, очень многое не нравится здесь Долли. Слишком много фальши
(то же чувство она испытывала и в их доме с Карениным – и
теперь не остается сомнений, от кого исходила эта фальшь),
слишком много скрытой злости и недовольства, ненужного и даже
постыдного кокетства бог знает с кем, да еще этот камень на
душе у Вронского… Все это тяготит Долли: «Те мучительные
материнские заботы, которые она так ненавидела дорогой, теперь,
после дня, проведенного без них, представлялись ей уже в
другом свете и тянули ее к себе».

И почему-то ей становится неприятно, что вечером Анна должна зайти к
ней. Она решает не задерживаться здесь и уехать завтра же.

Удивительно, как все эти наблюдения, ощущения и рассуждения Долли
прошли мимо Набокова и всех составителей всех учебников
литературы вместе взятых. А ведь все это не оставляет никаких
сомнений в истинной сущности Анны.

Вот Набоков утверждает: «Она не может вести двойную жизнь, в отличие
от другой героини романа, княгини Бетси. Ее правдивая и
страстная натура не допускает обмана и тайн».

Я не буду повторяться насчет того, что ее уход к Вронскому вовсе не
результат ее «правдивой» натуры, а как раз наоборот –
результат ее патологической ненависти к действительно правдивой
натуре мужа. Что она врет и выкручивается на каждом шагу. Что
она лжесвидетельствует и постоянно оговаривает своего мужа.
Что Толстой не случайно подчеркивает ее равнодушие к
собственным детям, а также разительную перемену в отношении к ней и
к ее мужу у такого поистине правдивого и доброго человека,
как Долли. Что если в характеристике хотя бы той же Лидии
Ивановны Толстой постоянно упоминает прекрасность ее
задумчивых глаз, то в характеристике Анны буквально на каждом шагу
упоминается злоба и ненависть.

Анна именно ведет двойную жизнь – без всякого отличия от Бетси. А ее
неправдивая самовлюбленная натура не только на каждом шагу
допускает обман и интриги, но и катается в этом как сыр в
масле.

(Продолжение следует)