Литературная критика

роман о романе

сценарий-эссе

27. Соблазнение Левина. Победа над Кити. Над Вронским

«Анна не обычная женщина, не просто образец женственности, это
натура глубокая, полная сосредоточенного и серьезного нравственного
чувства, все в ней значительно и глубоко, в том числе ее любовь».

Ложь Набокова

Мы уже неоднократно видели, какого такого «серьезного нравственного
чувства» якобы «полна» Анна и как все в ней якобы «значительно
и глубоко» – «в том числе и ее любовь» к дочке, например. И это
уже давно видим не только мы, но и Вронский.

*

Итак, решение принято – она разводится с мужем и выходит за Вронского.
Осталось только дождаться очередного согласия мужа. На этом основании,
приехав в Москву, они, наплевав на приличия, поселяются вместе
и живут там вот уже три месяца. Она никуда не выезжает (помнит
случай в опере!) и к ней никто, кроме верной своим принципам Долли,
не ездит. Даже приживалка княжна Облонская и та уехала, спасая
остатки своей репутации и считая их совместное проживание уж совсем
«верхом неприличия».

Дело с разводом неожиданно затягивается. Нет, муж по-прежнему
согласен на развод, но вот сына отдавать ей он теперь передумал.
Не из мести. Просто, придя в себя при благотворном дружеском участии
Лидии Ивановны, он счел неразумным отдавать ребенка в семью, где
он никому не будет нужен. И где, добавим, мать так легко забывает
о детях и развлекается их нездоровьем.

Левин в это время тоже находится в Москве. Кити должна вот-вот
родить. Сама Кити «чувствовала себя совершенно спокойною и счастливою».
Вот только Левина, не умеющего жить городской жизнью и не находящего
себе в ней места, ей было жаль. В городе Левину скучно: «В карты
он не любил играть. В клуб не ездил. С веселыми мужчинами вроде
Облонского водиться, она уже знала теперь, что значило... это
значило пить и ехать после питья куда-то. Она без ужаса не могла
подумать, куда в таких случаях ездили мужчины».

Тем не менее их жизнь в Москве пошла им даже на пользу в некотором
смысле – она внезапно избавила их от ссор ревности, которой был
чрезвычайно подвержен Левин и сам искренне терзался от этого,
мучительно ища выход (ревность Левина – параллель ревности Анны).

В Москве происходит случайная встреча Кити с Вронским. Воспоминания
о прежнем чувстве к нему невольно мелькают в ее душе, но она скоро
убеждается, что давно уже полностью к нему равнодушна.

В один из московских дней Левин обедает в клубе. Там уже собралась
теплая компания, и Стива Облонский в том числе. Левин, стеснительный
и обычно скованный, окрылен веселой болтовней и приходит в приподнятое
благодушное настроение, ему все очень нравятся, от восторга и
с непривычки он сильно напивается, время летит быстро, и Левин
даже «не заметил, как прошел обед».

В конце обеда появляется Вронский, он дружелюбно здоровается с
Левиным, и Левин, избавившись от ревности к нему, испытывает к
Вронскому искреннюю симпатию; в результате застолье продолжилось,
и Левин напился уже совсем вдрызг.

Стива, пользуясь моментом, зазывает его в гости к Анне (эти визиты,
пусть и редкие, являлись примером свету и доказательством того,
что к Анне все-таки ездят приличные люди); Вронский также выражает
большое удовольствие по этому поводу. Выпили еще. После чего Стива
продолжил уговоры: «Ну, так поедем к Анне. Сейчас? А? Она дома.
Я давно обещал ей привезти тебя».

Ага! Стало быть, Анна давно наметила себе Левина…

Они едут к Анне. Но без Вронского. Он остается в клубе из желания
проследить за Яшвиным, чтобы тот не натворил глупостей (Яшвин
игрок).

Поначалу пьяному Левину идея поехать к Анне (обидчице его жены)
кажется прекрасной, и только уже сидя в карете и слегка очнувшись,
он подумал: а хорошо ли, правильно ли то, что он едет к этой женщине?
Но Стива, почувствовав его колебания, поспешил развеять их уговорами
и попытками вызвать в Левине всё ту же привычную жалость к Анне.
Однако Левин все-таки продолжает сомневаться в правильности своего
решения и пытается отговориться, высказав предположение, что она,
верно, дочерью занята, ей будет некогда принимать гостей… На что
получает горделивый ответ, что Анна не самка, чтобы только детьми
заниматься, и что про дочь «не слышно». (Не слышно про дочь! Вот
как…)

Но зато, говорит с восторгом Стива, зато она пишет… детскую книгу!
И вообще, утверждает Стива, Анна – это «прежде всего женщина с
сердцем», потому что она взяла на воспитание бедную девочку англичанку
и содействует всему ее семейству.

Ну, про воспитанницу я уже говорила, тут даже и Вронского сомнения
одолели: он ведь прекрасно видел, что Анне глубоко наплевать даже
на своих детей, что она их не любит и любить не собирается. Но
как при такой катастрофической нелюбви к детям писать детскую
книгу?!. Опять фальшивка, опять ложь.

Левин и Стива приезжают. В это время у Анны с визитом (заметим:
в отсутствие Вронского) некто господин Воркуев. Надо полагать,
очередная очарованная жертва. Они располагаются в кабинете Вронского,
и это не случайно – и скоро мы поймем почему.

Стива успевает предупредить Анну, что к ней с визитом Левин, после
чего они проходят в тот самый кабинет. Кабинет полуосвещен – он
полутемный, и это очень важная деталь. В кабинете горят всего
лишь две лампы: одна с абажуром, это общая лампа, а другая – на
стене, и освещает она портрет Анны, тот самый, сделанный Михайловым
в Италии.

Остановимся на этом. Вот ведь какая штука. Из Италии портрет привезен
в деревню, в Воздвиженское, что естественно, однако не оставлен
там, а в обязательном порядке взят Анной с собой в Москву и повешен
не где-нибудь, а в кабинете Вронского – чтобы хотя бы в качестве
портрета все время быть с ним, неустанно напоминать о себе, не
выпускать его из нужного состояния, приучать к своему постоянному
присутствую в его жизни! Причем повешен портрет не просто так,
а с хорошо продуманной подсветкой: романтический полумрак – и
яркое пятно с изображением Анны кисти гениального художника! Замечательная
конструкция, неизменно способствующая нужному впечатлению.

Именно это Левин и видит в первую минуту, и портрет сразу же потрясает
его, он не может оторвать от изображения глаз. Картина, сделанная
гением, приводит его в состояние сильного душевного волнения.
А через минуту, уже очарованный портретом, он слышит и голос этой
женщины, а потом и видит наконец «ту самую женщину портрета» –
«на той самой высоте красоты, на которой она была уловлена художником
на портрете».

И хотя в жизни она, зорко отмечает Левин, была не так блестяща,
но зато она была живой, а уже произведший нужное впечатление портрет
невольно заставлял думать о том, что в ней наверняка сокрыта некая
дополнительная привлекательность – раз уж она есть в ее портрете.

Такова сила искусства – сила, о которой Анна прекрасно знает и
использует на полную мощь. Она произносит какие-то простые, какие-то
банальные фразы – и вот уж эти простые слова окрашивается для
Левина неким особым значением – значением портрета.

В ее обыкновенных (но, заметим, чрезвычайно, чрезмерно ласковых)
словах ему слышится что-то особенное – женщина с портрета витает
над реальной Анной, добавляя себя к ее реальному образу: «Я вас
давно знаю и люблю, и по дружбе со Стивой и за вашу жену... я
знала ее очень мало времени, но она оставила во мне впечатление
прелестного цветка, именно цветка. И она уж скоро будет матерью!»

Ну, мы-то с вами уже знаем: если Анна говорит приятное про Кити,
значит Кити скоро не поздоровится…

Анна закуривает (она теперь и курит в придачу). Левин то и дело
поглядывает на портрет. То на портрет, то на Анну. И тут он видит,
как «особенный блеск осветил лицо Анны в то время, как она почувствовала
на себе его взгляд». И Левин прекрасно понимает значение этого
особенного блеска и… краснеет.

Меж тем завязывается самый обычный разговор. Анна говорит самые
обычные, самые банальные вещи (кстати, она всегда говорит исключительно
банальности), вроде бы и умные, но умные настолько расхожим умом,
что все эти умные вещи давно уже стали заезженным общим местом
– как и в случае с художником Михайловым. Однако теперь в сознании
умного Левина «всякое слово в разговоре с нею получало особенное
значение. И говорить с ней было приятно, еще приятнее было слушать
ее».

Мы уже знаем, что единственное, в чем Анне нет равных, так это
в подаче себя. И если слушать ее было еще приятней, чем отвечать,
то здесь наверняка кроется некий отточенный механизм. Какой же?
А вот какой: «Анна говорила не только естественно, умно, но умно
и небрежно, не приписывая никакой цены своим мыслям, а придавая
большую цену мыслям собеседника».

Вот он, рецепт от Карениной: говорить банальности нужно естественно
и небрежно, как можно более явно придавая наибольшее значение
словам собеседника. И она следует этому неукоснительно: не успел
Левин высказать какую-то мысль, а уж лицо Анны «вдруг все просияло»
от восторга перед его мыслью. Ну, как не обольститься женщиной,
которая в таком восторге от вашего ума!

Дальше – больше: «И улыбка и взгляд ее – все говорило ему, что
она к нему только обращает свою речь, дорожа его мнением и вместе
с тем вперед зная, что они понимают друг друга».

Это стандартный прием обольщения, и вряд ли найдется женщина,
которая ни разу его не использовала. Тем не менее этот старинный
прием во все времена будет беспроигрышным. А если к этому добавить
немного откровенности (которая давно не является ни для кого секретом,
а потому безопасна), и если вдобавок приправить эту смесь искренностью
(у прирожденных лжецов это получается особенно хорошо), то можно
и горы свернуть, не то что пьяного Левина! Что Анна и делает…

И вот уж она с грустным, доверчивым выражением на лице не стала
скрывать от него всей тяжести своего положения. И Левин немедленно
приходит к выводу, что «кроме ума, грации, красоты, в ней была
правдивость» – и тут же «почувствовал к ней нежность и жалость».

Да уж, куда там до Анны простой беременной Кити!..

Правда, мелькнула одна странная минута… когда Левин внезапно для
себя заметил у Анны совсем другое выражение лица: она что-то тихо
спросила у брата и при этом «ее лицо вдруг выразило странное любопытство,
гнев и гордость» (похоже, пыталась тайком выяснить что-то про
Вронского). Но это продолжалось с минуту – и вот, не получив нужного
ответа, она тут же сощурилась, «как бы вспоминая что-то».

Эта привычка щуриться весьма показательна – она появляется тогда,
когда Анна либо хочет что-то скрыть и внутренне напрягается, чтобы
не сболтнуть лишнего, либо когда она задумывает что-то нехорошее
и уже предвкушает от этого результат. И мы уже догадываемся какой…

В общем, вечер удался. Анна торжествует победу. «Следя за интересным
разговором, Левин все время любовался ею – и красотой ее, и умом,
образованностью, и вместе простотой и задушевностью. Он слушал,
говорил и все время думал о ней, о ее внутренней жизни, стараясь
угадать ее чувства. И, прежде так строго осуждавший ее, он теперь,
по какому-то странному ходу мыслей, оправдывал ее и вместе жалел
и боялся, что Вронский не вполне понимает ее».

Время для Левина летит незаметно. Однако пора уезжать. Но как
же не хочется! Левин с сожалением встает.

«– Прощайте, – сказала она, удерживая его за руку и глядя ему
в глаза

притягивающим взглядом. – Я очень рада, que la glace est rompue
(что лед разбит).

Она выпустила его руку и прищурилась.

– Передайте вашей жене, что я люблю ее, как прежде, и что если
она не может простить мне мое положение, то я желаю ей никогда
не прощать меня. Чтобы простить, надо пережить то, что я пережила,
а от этого избави ее бог.

– Непременно, да, я передам... – краснея, говорил Левин».

А теперь еще раз внимательно прочтем последнюю реплику Анны. Она
только что вполне сознательно вскружила голову мужу Кити – причем
беременной Кити, которой со дня на день рожать. Высоконравственный
поступок, ничего не скажешь. И как это может отразиться на здоровье
Кити, и как это может повлиять на ее роды – Анне глубоко наплевать.

И вот, совершив эту сознательную подлость, она тут же на голубом
глазу признается Кити в любви. При этом, прекрасно понимая, что
Левин наверняка в курсе, за что же его жена так не жалует Анну,
она нагло искажает действительную причину и опять-таки на голубом
глазу (печально, смиренно, искренним тоном!) повествует о том,
что нелюбовь к ней Кити происходит якобы из осуждения и нежелания
Кити простить ей ее двусмысленное положение, в котором она оказалась
исключительно из большой любви к Вронскому.

А ведь на самом деле причина неприязни Кити совсем в другом, и
Анна отлично это знает. Кити терпеть не может Анну вовсе не потому,
что та живет с любовником, тем самым попирая устои общества, а
совсем по иной причине – за то, что та без всякой жалости, ни
за что ни про что, из пустого высокомерия и жажды привлечь к себе
внимание, взяла и опозорила ее на глазах у всех – на глазах же
у всех обольстив ее жениха, как сейчас обольщает и мужа. Именно
об этом Анне не так давно сказала Долли: «ты же знаешь, это не
прощается».

Таким образом, мы еще раз столкнулись и с подлостью, и с изворотливой
лживостью этой якобы «доброй честной женщины», какою она привиделась
Набокову в его страшном сне.

Но фокус удался. Выйдя от Анны, Левин полностью убежден: «Необыкновенная
женщина! Не то что умна, но сердечная удивительно. Ужасно жалко
ее!»

*

Вернувшись домой, Левин идет к жене, но… думает об Анне. И приходит
к выводу, «что было что-то не то в нежной жалости, которую он
испытывал к Анне». Говоря прямо, он попался в расставленную ловушку
соблазна и увлекся Карениной.

Кити замечает, что его глаза подозрительно блестят. Он рассказывает,
что был в гостях у Карениной, уж так получилось, он не хотел,
да вот Стива уговорил. И, сказав так, краснеет. В этот момент
он окончательно понимает, что его визит к Анне был очень и очень
нехорошим делом. Кити при этом известии неприятно взволнована,
но изо всех сил старается не показать этого. О, она знает, чем
кончаются визиты к этой женщине!

«Она очень милая, очень, очень жалкая, хорошая женщина» – говорит
Левин. И Кити, не удержавшись, акцентирует: «Да, разумеется, она
очень жалкая». Но что значит одна фраза испуганной беременной
женщины против целого арсенала записной обольстительницы? К тому
же Кити так старается выказать свое спокойствие по этому поводу,
что Левин простодушно верит ей и уходит.

Через какое-то время он возвращается и вдруг видит, что Кити так
и не легла спать, а все так же сидит в кресле. Он вошел – она
взглянула на него и разрыдалась. «Ты влюбился в эту гадкую женщину,
она обворожила тебя. Я видела по твоим глазам…»

Да, именно гадкую. Так говорит Кити – один из лучших людей в романе.
И именно обворожила. И если бы на месте Левина был сейчас другой
человек, и если бы между ними давно не установились искренние,
доверительные, честные отношения, то Кити бы несдобровать.

Разговор между ними длится несколько часов. «Долго Левин не мог
успокоить жену. Наконец он успокоил ее, только признавшись, что
чувство жалости в соединении с вином сбили его и он поддался хитрому
влиянию Анны и что он будет избегать ее».

Хитрому влиянию! И что будет избегать! Ну хоть сейчас-то вы прочли
эти слова? ну и где тут «симпатии» к Анне «лучших людей в романе»,
как уверяет нас учебник литературы в течение многих и многих лет?
Да Кити смертельно напугана тем, что Левин поехал к Анне, к этой
«гадкой женщине», как она говорит (как говорит лучший человек
в романе!), и не от ревности она так говорит, а от абсолютно точного
понимания глубоко порочной натуры этой женщины, для которой не
существует ничего святого. И никаких симпатий она давно уже к
ней не испытывает. От Анны исходит одно только горе, какие тут
могут быть симпатии?

Но, слава богу, на этот раз все хотя бы закончилось хорошо. Однако
Кити настолько перенервничала, что в эту же ночь у нее начались
роды…

*

А теперь вернемся на несколько часов назад. Вот Левин выходит
от Анны, и как только дверь за ним закрылась, Анна с удовлетворением
отметила, что его соблазнение ей вполне удалось. И что ее цель
– «возбудить в Левине чувство любви к себе», для достижения которой
она «целый вечер делала все возможное» – что эта ее цель достигнута,
«насколько это возможно в отношении к женатому честному человеку
и в один вечер».

Таким образом, Анна прекрасно давала себе отчет в своих действиях
и знала кого соблазняла – женатого и честного, да еще с женой
на сносях. И делала для этого все возможное. Зачем же она это
делала? Зачем ей понадобился Левин? Из желания отомстить Кити.
А что плохого сделала ей Кити? Ничего.

Но вот теперь цель блестяще достигнута – и Левин еще даже не успел
покинуть ее дом, он еще только вышел из кабинета, а она уже напрочь
забыла о нем («как только он вышел из комнаты, она перестала думать
о нем»). Точно так же, как некогда напрочь забыла о Вронском –
буквально на следующий же день после того, как соблазнила его
на балу, из каприза отбив его у Кити, походя опозорив ее и доведя
ее до сильнейшего нервного срыва.

*

Итак, все ушли, и Анна рассуждает о Вронском: «Если я так действую
на других, на этого семейного, любящего человека, отчего же он
так холоден ко мне?.. и не то что холоден, он любит меня, я это
знаю. Но что-то новое теперь разделяет нас».

Что же стало их разделять, чего никак не может понять Анна? Вронский
научился видеть ее ложь. Он стал понимать, что все эти ее слова
о любви – фальшивка, обертка, скрывающая пустоту. И последнее
время, как только она начинает говорить о любви, его начинает
тошнить. А жить он с ней продолжает из чувства долга и еще из
чувства вины перед ней, которое она же сама ему и внушила (и продолжает
внушать).

Он давно уже догадался, что ее любовь к нему – это камень на его
шее, который она сама и повесила, что она ничего ему не позволит
и все у него отнимет. Вот почему последнее время каждый раз при
разговоре с ней на его лице появляется лишь одно выражение – «выражение
холодной готовности к борьбе».

И вот она сидит и жалуется сама себе, что развода все еще нет,
что Стива почему-то не может снова поехать к ее мужу, а сама она
не может писать к нему дважды, это ведь так унизительно для нее!
И что вообще жизнь ее скучна и пуста, и она откровенно говорит
себе, что эта приемная девочка и вообще все это «семейство англичанина,
писание, чтение» – все это «только обман, все это тот же морфин».

И это правда. Ей действительно ничего не интересно, ее никто не
заботит, кроме нее самой, ей глубоко наплевать на всех, кроме
себя. Вот и сейчас ей очень себя жаль, жалость к себе буквально
переполняет ее. И во всем опять виноват Вронский! «Он бы должен
пожалеть меня», – говорила она, чувствуя, как слезы жалости о
себе выступают ей на глаза».

Вронский возвращается из клуба. Он задержался, не приехал вовремя
– и она настроена выказать ему свое недовольство. И выказывает.
В ответ на его лице немедленно появляется выражение той самой
холодной готовности к борьбе. Он резко отвечает ей. Впрочем, тут
же торопится сгладить резкость. Пытается быть нежным. И Анне нравится
эта попытка. Казалось бы, скандала не будет? Однако… «какая-то
странная сила зла не позволяла ей отдаться своему влечению, как
будто условия борьбы не позволяли ей покориться».

Опять эта сила зла! Толстой неоднократно подчеркивает: Анна и
зло – синонимы в романе. Она никогда не любит – она всегда только
борется и побеждает. Вот и сейчас нежность Вронского расценивается
ею как слабость, которой нужно воспользоваться. Задавить его свободу,
внушив ему страх за себя и переложив на него ответственность за
свою жизнь.

«Я близка к ужасному несчастью и боюсь себя» – говорит она Вронскому,
что в переводе с языка манипулятора означает: если ты снова уедешь
по каким-то там своим делам, помни – я могу покончить с собой,
и тогда ты будешь виноват в моей смерти, потому что ты позволил
себе уехать, вместо того чтобы сидеть со мной дома и наполнять
смыслом мою жизнь.

После чего, осыпав Вронского упреками, она милостиво снисходит
до примирения – «стараясь скрыть торжество победы, которая все-таки
была на ее стороне».

А Вронскому уже настолько осточертели скандалы и упреки по малейшему
поводу, что он давно уже изобрел новый способ хотя бы не продолжать
их – и он снова делает вид, что примирение состоялось.

Однако «в тоне, во взглядах его, все более и более делавшихся
холодными, она видела, что он не простил ей ее победу». И даже
больше того: она отмечает, что после примирения он даже стал «к
ней холоднее, чем прежде, как будто он раскаивался в том, что
покорился».

Она вспоминает фразу, которая и обеспечила ей победу над Вронским
на этот раз – фразу о том, что она близка к самоубийству. Слишком
опасная фраза, думает она, вряд ли ее можно будет употребить как
оружие в следующий раз…

28. И еще раз дело о разводе. И снова вымогательство

Анна и Вронский уже полгода живут в Москве. Некогда, пытаясь усидеть
на двух стульях, она сама отказалась от выгоднейших условий развода.
Позже, написав-таки к мужу письмо с просьбой о разводе и получив
от него второе согласие, но уже с оговоркой, что сын остается
у него, она снова отказалась. Теперь же она согласна и на такой
вариант. Она допекла Вронского, и терпение его вот-вот кончится.

Однако момент упущен – Алексей Александрович потихоньку пришел
в себя и уже способен противостоять Анне. К нему в Петербург едет
Стива. Ведь однажды он уже сумел ловко заставить Алексея Александровича
согласиться на убийственные условия развода, так, может, сумеет
и в этот раз?

Вначале речь идет о собственных делах Степана Аркадьича – Стива
уверен, что сумеет хитроумно воздействовать на Алексея Александровича
и выбить из него нужную протекцию. Но увы. Способности Стивы к
новой должности вызывают в Алексее Александровиче большие сомнения,
и он спокойно отказывает ему.

Далее Стива переходит к вопросу об Анне, но как только Степан
Аркадьич произносит имя сестры, на лице Алексея Александровича
отобразилась «усталость и мертвенность». Он отмечает, что приемы,
применяемые Стивой для достижения цели, нисколько не изменились:
он все так же всячески расписывает горести Анны и что «положение
ее ужасно», то и дело пытаясь вызвать в Алексее Александровиче
жалость к ней. Он то и дело подчеркивает, что обращается к нему
как к «доброму человеку и христианину». Он то и дело внушает ему:
«Ты должен пожалеть ее».

Но Алексей Александрович уже далеко не тот раздавленный человек,
которого так легко было взять на спекуляции нравственными ценностями.
Поэтому в ответ Стива получает только одно – «Анна Аркадьевна
имеет все то, чего она сама хотела». Что некогда он предоставил
ей все условия для развода, но что она сама ото всего отказалась.
И что, таким образом, он считает дело закрытым.

В ответ Стива торопливо припоминает духовное величие Алексея Александровича
и снова напирает на его великодушие и христианские заповеди. В
своей наглости и беспринципности он даже доходит до того, что
горячо убеждает Алексея Александровича в том, что в тот раз –
в тот первый раз, когда он был согласен на все, – Анна чрезвычайно
оценила его духовное величие и желание пожертвовать всем ради
нее, но что, дескать, она была буквально подавлена этим его величием
– и, дескать, вот почему в тот первый раз, чувствуя свою вину
перед ним, «она не обдумала и не могла обдумать всего», а потому
и отказалась ото всего по необдуманности.

Но и теперь в ответ на все эти спекуляции Стива получает спокойный
холодный отпор: «Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать меня».

Но Стиву это не останавливает. Ах, ее жизнь так ужасна и мучительна,
уверяет он, конечно, она сама заслужила все это, и она сама это
хорошо понимает, но именно поэтому она и не просит тебя ни о чем
– «она прямо говорит, что она ничего не смеет просить», но ведь
в твоей власти облегчить ее страдания, ведь это зависит только
от тебя, вот почему мы, ее родственники, и умоляем тебя сжалиться
над ней снова и снова – «За что она мучается? Кому от этого лучше?».

Эта очередная наглая попытка свалить на него всю ответственность
за чужие поступки наконец выводит Алексея Александровича из себя.
Да уж не обвиняете ли вы случайно меня в ее ужасном положении,
– холодно интересуется он, – да уж не хотите ли вы меня сделать
во всем виноватым?!

Нисколько-нисколько, моментально сбавляет тон Стива, просто ей
так ужасно живется, и просто ты один можешь облегчить ее страдания,
тем более что тебе это так запросто сделать, ведь тебе это не
будет ничего стоить! Тем более что… и тут Стива снова нажимает
на старый проверенный рычаг: «Ведь ты обещал».

Но и этот номер больше не проходит с Алексеем Александровичем.
Следует холодный ответ: «Обещание дано было прежде. И я полагал,
что вопрос о сыне решал дело». И все-таки нервы его сдают. «Кроме
того, я надеялся, что у Анны Аркадьевны достанет великодушия...
– с трудом, трясущимися губами, выговорил побледневший Алексей
Александрович».

Уточним: он говорит о возможности великодушия не кого-нибудь,
а именно Анны. Это совершенно понятно. Но Стива, поспешно перебив
его, ловко выворачивает эту фразу буквально наизнанку: «Она и
предоставляет все твоему великодушию»!

И следом опять давит на все чувства разом – и на чувство жалости,
и на чувство совести, и на чувство долга: тут и ее ужасное положение,
и некогда данное обещание развода, и мольбы. И все это в куче,
без пауз и остановок:

«Она просит, умоляет об одном – вывести ее из того невозможного
положения, в котором она находится. Она уже не просит сына. Алексей
Александрович, ты добрый человек. Войди на мгновение в ее положение.
Вопрос развода для нее, в ее положении, вопрос жизни и смерти.
Если бы ты не обещал прежде, она бы помирилась с своим положением,
жила бы в деревне. Но ты обещал, она написала тебе и переехала
в Москву. И вот в Москве, где каждая встреча ей нож в сердце,
она живет шесть месяцев, с каждым днем ожидая решения. Ведь это
все равно, что приговоренного к смерти держать месяцы с петлей
на шее, обещая, может быть, смерть, может быть, помилование. Сжалься
над ней, и потом я берусь все так устроить...»

Однако все эти слова, все эти призывы в очередной раз сжалиться,
все эти бессовестные попытки использовать его прежние обещания
вызывают в Алексее Александровиче лишь чувство гадливости. «Я
обещал то, чего я не имел права обещать», – говорит он. Но Стива
и тут ловко подтасовывает сказанное: «Так ты отказываешь в том,
что обещал?»

И вот тут, уставший от непрекращающихся и агрессивных вымогательств,
Алексей Александрович идет на компромисс: «Я никогда не отказывал
в исполнении возможного, но я желаю иметь время обдумать, насколько
обещанное возможно».

Чувствуя возникшую брешь, Стива снова и снова забрасывает Алексея
Александровича жалостливыми восклицаниями: «Она так несчастна,
как только может быть несчастна женщина, и ты не можешь отказать
в такой...»

Но Алексей Александрович холодно прерывает этот уже надоевший
ему поток манипуляций: «Насколько обещанное возможно» – лишь холодно
повторяет он. Но и это нисколько не обескураживает Стиву! И он
немедленно заходит с другого фланга:

«– Алексей Александрович, я не узнаю тебя, – помолчав, сказал
Облонский. – Не ты ли (и мы ли не оценили этого?) все простил
и, движимый именно христианским чувством, готов был всем пожертвовать?
Ты сам сказал: отдать кафтан, когда берут рубашку, и теперь...»

Ну, это уже слишком… Эти родственники, эти братец с сестрицей,
кажется, всерьез рассчитывают неплохо поживиться на его христианском
смирении, превратив его счастье прощения в удобное оправдание
собственных подлостей.

Алексей Александрович побледнел, вскочил, и его челюсть затряслась:
«Я прошу, – вдруг вставая на ноги, бледный и с трясущеюся челюстью,
пискливым голосом заговорил Алексей Александрович, – прошу вас
прекратить, прекратить... этот разговор».

После чего решительно дает понять, что визит Стивы окончен. Но
вдруг, задумавшись, добавляет, что окончательный ответ он даст
послезавтра...

*

Чрезвычайно утомленный наскоками Стивы, Алексей Александрович
дрогнул. И не удивительно. По природе своей он был добрым и крайне
совестливым человеком, умеющим любить и жалеть. Череда длительных
и крайне болезненных для него подлостей Анны должна была или окончательно
раздавить его, или закалить. И он, находящийся в плену собственной
излишней совестливости и в паутине чужой лжи, был бы обязательно
раздавлен, как почти всегда и происходит с хорошими людьми, если
бы не поддержка Лидии Ивановны – если бы не настоящая любовь этой
смешной немолодой женщины с прекрасными глазами, ставшей ему настоящим
другом.

И все-таки, как бы ни открылась ему истинная ужасная сущность
Анны, а против собственной натуры идти тяжело. В итоге голос здравого
смысла, категорически запрещавший ему любое общение с Анной, а
также инстинкт самосохранения, не менее категорически возбранявший
ему какое бы то ни было содействие ей, стали уступать под натиском
пробившейся жалости – природного качества Алексея Александровича.
У него больше не осталось сил на категорическое «нет», и внезапно
для Стивы он взял тайм-аут.

Этого времени ему бы хватило, чтобы восстановить силы и окончательно
отбиться от прилипал-манипуляторов, расчетливо и холодно преследующих
свои интересы любой ценой. Но… но брешь уже образовалась, и в
результате вместо того, чтобы самому твердо принять решение, Алексей
Александрович предоставляет это судьбе – в лице некоего медиума,
который и должен теперь подсказать правильное решение.

В результате реакция медиума расценивается как отрицательная.
И на следующий день Стива «получил от Алексея Александровича положительный
отказ о разводе Анны».