Литературная критика

роман о романе

сценарий-эссе

29. Опять скандал. Еще одна угроза покончить с собой

«Вронский, вертопрах с плоским воображением, начинает тяготиться ее
ревностью, чем только усиливает ее подозрения».

Ложь Набокова

Мне было бы крайне любопытно взглянуть на человека, которому бы
каждый день устраивали совершенно дикие сцены ревности, которого
бы каждый день изводили скандалами, а он бы нисколько этим
не тяготился, а воспринимал бы всё это с веселым олимпийским
задором, чтобы не дай бог не усилить подозрения и тем самым
не прослыть вертопрахом с плоским воображением.

*

Настало еще одно лето. Вронский и Анна продолжают жить в Москве,
хотя вопрос с разводом решен и ждать больше нечего. Они то и
дело собираются вернуться в Воздвиженское, но все как-то… не
возвращаются.

Согласия больше не было между ними, а было только нарастающее
раздражение. «Ни тот, ни другой не высказывали причины своего
раздражения, но они считали друг друга неправыми и при каждом
предлоге старались доказать это друг другу».

Анна раздражалась на Вронского за то, что он не всю свою жизнь
тратит на нее, а позволяет себе часть своей жизни посвящать
каким-то своим интересам. Что за последний год он стал позволять
себе давать ей отпор. Что он замечает ее вранье и что оно
его раздражает. Что он раскусил многие ее манипуляции и что
они его бесят. Кроме того, она не забывала постоянно ему
напоминать о том, что это ради него она ушла от мужа и что это
из-за любви к нему она теперь находится в тяжелом положении…
ну и так далее.

Даже в том, что они так долго живут в Москве, она обвиняла
Вронского! Она словно забыла, что сама напросилась в Москву. Она
словно забыла, что сама нашла предлог так надолго здесь
оставаться – якобы она ждет решения мужа, как будто этого нельзя
было с таким же успехом ждать в Воздвиженском. Теперь она с
яростью лгала себе и уверяла себя, что это ему (а ней ей!)
нужно общество, что это он (а не она!) не хочет жить в деревне,
и вообще это он виноват в том, что она «навеки разлучена с
сыном» – словно забыв, что некогда муж был согласен отдать ей
ребенка. О котором она вспоминает только тогда, когда ей
нужно в очередной раз вызвать во Вронском чувство вины.

Вронский же, в свою очередь, с обидой припоминает ей, что ради нее
он отказался от карьеры и точно так же, как и она,
противопоставил себя обществу. И вообще он давно уже раскаивался в
том, «что он поставил себя ради нее в тяжелое положение,
которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более
тяжелым».

Ему до смерти надоели ее скандалы, ее придуманная ревность на ровном
месте, все эти ее претензии, все эти бесконечные упреки и
обвинения, ложь и манипуляции – лишь бы все было по ее, лишь
бы ей всегда остаться победительницей.

Он все больше чувствовал себя обманутой жертвой. Жизнь с Анной
оказалась для него сущим наказанием. В итоге он и сам чувствовал,
как его любовь к ней с каждым днем становилась все меньше и
меньше.

Впрочем, иногда между ними еще бывали «редкие минуты нежности» –
теперь уже редкие! – но эти минуты (по их прошествии) только
еще больше раздражали Анну – в его нежности, в его желании
помириться она теперь усматривала его наглую уверенность в
себе, и она со злобой отмечала, что раньше никакого спокойствия
и уверенности в нем не было. И немедленно трактовала эту его
нежность как его уверенное чувство победы над ней, а стало
быть, как свое поражение.

Она не хочет смириться с мыслью, что вся эта ее
высокомерно-обвинительная поза и вообще вся эта невыносимая обстановка,
посредством которой она так старательно культивировала свое
превосходство над Вронским, вся эта ее неуемная жажда его
безоговорочной покорности – всё это однажды должно было неминуемо
подтолкнуть жертву к сопротивлению.

То психическое рабство, в которое она некогда столь удачно завлекла
Вронского, однажды стало ему слишком тяжко, и у него наконец
открылись глаза – и он увидел, что Анна давно уже повисла
на нем камнем, а его любовь к ней стала удавкой на его же
собственной шее.

Злобно-истеричная, пустая, не испытывающая ни к чему абсолютно
никакого интереса, кроме как к самолюбованию и самообожанию, не
способная любить даже своих детей – вот ее истинное лицо, все
глубже открывающееся Вронскому.

Очередной длительный скандал, спровоцированный Анной, усугубляет дело…

*

Ссора, как обычно, началась с пустяка. Вронский «посмеялся над
женскими гимназиями, считая их ненужными», и в качестве
иллюстрации добавил, что, к примеру, той же девочке, которой
покровительствовала Анна, вовсе не нужно знание физики для того,
чтобы, например, выйти замуж. И это безобидное, вполне
отвлеченное замечание мгновенно раздражило Анну – она тут же увидела
в этом «презрительный намек на свои занятия».

И, увидев в очередной раз оскорбление там, где его не было и в
помине, ей немедленно захотелось сделать Вронскому больно –
сказать ему «такую фразу, которая бы отплатила ему за сделанную
ей боль».

И вот, в ответ на свое незатейливое замечание, Вронский снова (в
миллионный раз) получает осточертевшие упреки: « Я не жду того,
чтобы вы помнили меня, мои чувства, как может их помнить
любящий человек, но я ожидала просто деликатности».

И это наконец становится для него последней каплей. Чувство досады
на себя – за то, что опять, как дурак, хотел с ней спокойной
семейной беседы, а вместо этого опять получил мордой об стол
– заставляет его покраснеть. Он отвечает что-то неприятное.
Она – ему.

И тогда, с очевидным «желанием тоже сделать ей больно», он резко
отвечает: «Мне неинтересно ваше пристрастие к этой девочке, это
правда, потому что я вижу, что оно ненатурально», – говорит
он. И этими словами (даже не предполагая всей правды
сказанного!) он невольно попадает в самое секретное место в ее
душе, о котором никто не должен был даже догадываться, не
говоря уж о том, чтобы знать.

Слова о ненатуральности ее чувств буквально «взорвали ее».
Разумеется, она тут же обвинила его в жестокости. Разумеется, она
немедленно придумала себе отговорку, для пущей убедительности
подпустив откровенности в свою ложь – что да, эта
воспитанница и впрямь абсолютно не нужна ей, но что эта девочка якобы
ее единственное средство, «чтобы переносить свою тяжелую
жизнь», в которой, кстати, он же и виноват.

И после этих слов ей опять стало ужасно себя жалко за всю ту
несправедливость, как она считала, которую она от него терпит… К
тому же он сказал ей в ссоре, что он всем пожертвовал ради
нее, а это уж совсем ни в какие ворота! Да как он смеет. Ну да,
ради нее он бросил карьеру, испортил отношения с матерью,
лишился общества, но как не стыдно ему об этом напоминать!
Тем более что это ее право – постоянно напоминать ему, что это
она пожертвовала всем ради него!

Они не разговаривают до вечера. А вечером он все же пришел к ней
(сама она никогда в жизни мириться не ходит) – «они не поминали
о бывшей ссоре, но оба чувствовали, что ссора заглажена, а
не прошла».

*

Весь следующий день его не было дома. Эта ссора, в особенности же
его слова о ее ненатуральности, так испугали Анну, что ей даже
захотелось невероятного – «обвинить себя и оправдать его».
Но, как и следовало ожидать, это странное для нее желание
довольно скоро прошло: она вспомнила это противное слово –
«ненатуральность», она снова вспомнила, что он хотел причинить
ей боль… Разумеется, о том, что она первая захотела
причинить ему боль – и причинила! – она не вспоминала. Как и о том,
какое невероятное количество раз причиняла ему боль.

«Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать: ненатурально, не
любя свою дочь, любить чужого ребенка» – с обидой и жалостью к
себе рассуждает она. И тут же скатывается к привычным
обвинениям в его адрес, а заодно и к удобному лживому
самооправданию, а заодно и к манипуляциям ребенком: «Что он понимает в
любви к детям, в моей любви к Сереже, которым я для него
пожертвовала?»

Очередной приступ жалости к себе заливает ее с ног до головы – она
снова вспоминает, что он хотел, хотел, хотел сделать ей
больно! И она снова так ни разу и не вспомнила о том, что прежде
всего она сама хотела причинить боль ему.

И все-таки на этот раз она действительно пытается изменить себя. Вот
только жаль, что эта попытка заранее обречена на провал.
Да, она наконец-то ужасается своему поведению. Но неумение
быть честной по отношению к себе снова и снова порождает в ней
ложь, с которой она давно срослась; ложь, к которой она так
привыкла, которая всегда так безотказно выручала ее; ложь,
посредством которой она всегда и с такой легкостью получала
желаемое; ложь, благодаря которой она всегда побеждала,
беспощадно причиняя изощренную боль всем, кто смел ей перечить, –
на этот раз любимая ею ложь сыграла с ней плохую шутку: она
не позволила Анне сказать себе правду. Ложь обманула ее.

Она еще пытается заставить себя признать свою вину… она еще пытается
снять с Вронского свои бесконечные нелепые обвинения: «Он
правдив, он честен, он любит меня. Я люблю его, на днях
выйдет развод. Чего же еще нужно? Нужно спокойствие, доверие, и я
возьму на себя». Но ложь начеку, и вот Анна снова убеждает
себя, что она ни в чем не виновата (а раз не она, то, стало
быть, виноват опять он!), но что якобы из благородства (а на
самом деле из глубинного страха остаться без единственной и
теперь уже очень шаткой опоры в лице Вронского) она с
показной покорностью возьмет вину на себя: «Да, теперь, как он
приедет, скажу, что я была виновата, хотя я и не была
виновата, и мы уедем».

И она велит собирать вещи для отъезда в деревню.

*

В этот день Вронский возвратился домой в десять часов вечера. Она
встречает его «с виноватым и кротким выражением на лице».
Кажется, мир? Мир. Но, увы, не надолго… Он видит сундуки в
прихожей – неужели они наконец-то уедут в деревню? Вронский рад.
Он давно мечтает уехать. «Вот это хорошо!» – говорит он.

И она тут же оскорбилась, углядев в этом какой-то намек – как будто
он сказал это «ребенку, когда он перестал капризничать», а
разве она капризничала? Можно подумать, это она была
виновата, что они так долго живут в Москве! Ведь она оставалась в
Москве по делу – из-за развода. Правда, с разводом все давно
уже было ясно… Впрочем, не в этом дело. Нет, вы посмотрите,
что позволяет себе Вронский! Она как дура встречает его с
виноватым видом и сообщает ему приятную новость об отъезде, а
он в ответ радостно намекает ей, что в задержке виновата
она?! Откуда в нем этот самоуверенный тон?! Это что же
получается, она виновата, а он виноватым себя совсем не чувствует?!

«И она на мгновение почувствовала в себе поднимающееся желание
борьбы». Но… пересилила себя. И вместо того, чтобы устроить
очередное препирательство, весело заговорила о том, что ведь
развода можно ждать и в деревне, никакой разницы, и вообще этот
развод больше не должен иметь влияния на ее жизнь, она
больше не хочет ничего ждать.

Довольный Вронский рассказывает ей о своих делах… мелькает случайное
женское имя… И в Анне немедленно поднимается ревность.

Вообще складывается такое впечатление, что как только действие
наркотика ослабевает, Анну начинает мучит обыкновенная
наркотическая ломка, а патологическая раздражительность вкупе с
фальшивой ревностью (ревность – мощный предлог для
раздражительности) всего лишь следствие или признаки этой ломки.

Обеспокоенный явной переменой, Вронский переводит разговор: когда же
едем? – спрашивает он. Послезавтра, в воскресенье, отвечает
Анна, чем быстрей, тем лучше. Но послезавтра я не могу,
говорит Вронский, в этот день мне нужно быть у матери по делам…
отложим отъезд на три дня!

Она с подозрением пристально посмотрела на него, и он смутился от ее
взгляда. Это раззадорило ее ревность – женщины, поджидающие
Вронского в засаде, уже давно всюду мерещились ей. А
Вронского уже давно и дико раздражает ее беспочвенная ревность –
он уверен, что это всего лишь еще один хитрый способ навязать
ему свою волю. И он абсолютно прав – чуть позже она сама
признается в этом.

Началось препирательство из-за даты отъезда. И вот не прошло и пяти
минут, как Анна припомнила ему вчерашнюю «ненатуральность»,
при этом выдав свои мысли за его слова: «Ты ведь говорил
вчера, что я не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту
англичанку, что это ненатурально…»

Что ж, на воре шапка горит… Но ведь, кажется, она твердо решила не
устраивать скандала сегодня? Так что же случилось, почему она
снова упрекает его?!

«На мгновенье она очнулась и ужаснулась тому, что изменила своему
намерению. Но и зная, что она губит себя, она не могла
воздержаться, не могла не показать ему, как он был не прав, не
могла покориться ему». Нездоровая жажда борьбы и победы уже
овладела ею. Задавить, загнать в угол, во что бы то ни стало
показать свое превосходство! Она не может быть не права – это
другие всегда не правы. Она не может быть невыносимой – это
другие делают невыносимой ее жизнь. Это не она – это ее
всегда обижают. Это не она – это ее никто не хочет понимать и
жалеть! Так разве же она может допустить такое обращение с
собой?!

Вронский еще пытается уменьшить разгорающуюся ссору: «Я никогда не
говорил этого; я говорил, что не сочувствую этой внезапной
любви», – говорит он. И тогда Анна нарочно подзуживает его:
«Отчего ты, хвастаясь своею прямотой, не говоришь правду?» И
тогда нем закипает гнев. Он еще сдерживается, но Анна только
сильней провоцирует его, и это уже становится невыносимо.

«Нет, это становится невыносимо! – вскрикнул Вронский, вставая со
стула. И, остановившись пред ней, он медленно выговорил: – Для
чего ты испытываешь мое терпение? – сказал он с таким
видом, как будто мог бы сказать еще многое, но удерживался. – Оно
имеет пределы». На его лице ненависть. И она с ужасом
смотрит на него. Он еще пытается сдержаться. Он начинает что-то
говорит, но останавливается… «Я должен спросить, чего вы от
меня хотите».

В этот момент они близки к разрыву как никогда. И Анна понимает это.
Ну, а раз так, то надо спешить, чтобы и тут выйти
победителем, чтобы и тут последнее слово осталось за ней – чтобы он
не думал, что это он бросил ее, ну уж нет, пусть знает – это
она красиво и гордо сама отказалась от него!

«Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы вы не покинули
меня, как вы думаете, – сказала она, поняв все то, чего он
не досказал. – Но этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу
любви, а ее нет. Стало быть, все кончено!»

И, сказав так, она идет к двери.

Но он слишком возмущен тем, что на его простую просьбу отложить
отъезд она обвинила его в нечестности; он хватает ее за руку,
останавливая ее. Пусть объяснится, на каком основании она
обвинила его во лжи!

Но в ответ он получает только еще больший упрек, и кстати, к этой
ссоре вообще не имеющий никакого отношения – Анна сгребла сюда
всё что можно из всех своих прежних обид. Повторяю, говорит
Анна, «что человек, который попрекает меня, что он всем
пожертвовал для меня … что это хуже, чем нечестный человек, –
это человек без сердца».

Отличные слова! Вот только научиться бы ей еще соотносить их со
своим поведением. Она же сама буквально заклевала Вронского
именно этими упреками – что она всем пожертвовала ради него. И,
конечно, он может ей сейчас это припомнить – и был бы прав.
Но он… опять сдерживается. «Нет, есть границы терпению! –
вскрикнул он и быстро выпустил ее руку».

Что же в ответ на это мучительное восклицание подумала Анна? Да всё
одно и то же: «Он ненавидит меня, это ясно», а больше ей в
голову ничего и не пришло. Она даже не вспомнила про свои
собственные точно такие же упреки, о которых так и не захотел
напомнить ей Вронский. Она видит только себя, она переполнена
исключительно жалостью к себе – это же он ее обижает, это
же он ее упрекает, это же он человек без сердца! Старая
песня. Но попробуй ей справедливо заметь, что это не кто-нибудь,
а именно она уже вконец изгрызла Вронского своими упреками,
как она тут же снова обидится и оскорбится.

Во взвинченном состоянии она вернулась к себе в комнату и, размышляя
над случившемся, почувствовала, что ей хочется умереть.
Похоже, что это окончательный разрыв… И куда же ей теперь
ехать? Как жить одной? Что скажут о ней ее знакомые? Что подумает
о ней муж? Как пережить этот позор? Она, такая красивая,
такая эффектная, такая лучше всех, по которой сходили с ума
все, кто только появлялся в поле ее зрения, – и вот ее хотят
бросить, она не нужна… Значит, она ничем не лучше других…
Значит, с не можно обходиться так же, как и с другими… Какой
ужасный, ужасный стыд. Умереть! Спасти себя смертью! «И стыд и
позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой ужасный стыд
– все спасается смертью» – думает Анна.

А еще… а еще, если она умрет, если она покончит с собой, то Вронский
будет всю жизнь страдать, его всю жизнь будет мучить
совесть за ее смерть – он «будет раскаиваться, будет жалеть, будет
любить, будет страдать за меня». Какое счастье!

И вот «с остановившеюся улыбкой сострадания к себе она сидела на
кресле, снимая и надевая кольца с левой руки, живо с разных
сторон представляя себе его чувства после ее смерти».
Отвратительно.

А Вронского в это время одолевает жалость… к ней. Он уже не думает о
себе. Он думает только о том, что ей больно, что ей плохо,
что ее надо утешить. И он… идет к ней.

«Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:

– Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на все согласен».

Но его очередная попытка помириться расценивается ею как слабость и
вместо благодарности к нему вызывает в ней лишь новый
приступ жалости к себе. Она рыдает, она обзывает себя всякими
нехорошими словами. Но все это ерунда, все это всего лишь
пароксизмы обычной жалости к себе, вывернутой наружу изнанкой
сладкого самоуничижения. Мысль о победе – о победе во что бы то
ни стало – и сейчас крепко сидит в ней. А потому, чтобы
закрепить за собой эту победу (а она победила и на этот раз,
коли уж Вронский пришел мириться и согласен на все, – так
думает Анна), она во второй раз использует тот самый опасный
аргумент – намек на свою скорую смерть.

«Брось меня, брось! – выговаривала она между рыданьями. – Я уеду
завтра... Я больше сделаю. Кто я? развратная женщина. Камень на
твоей шее. Я не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя.
Ты не любишь, ты любишь другую!»

Вронский и сам чуть не плачет от жалости к ней, он нежен, он
старается ее успокоить, он снова и снова уверяет ее в своей любви.
И, как это часто бывает, ее ревность тут же переходит в
бурную страсть. Примирение состоялось. И как всегда – не
надолго…

32. Последний день

«После ничем не кончившейся встречи с Долли, когда она случайно
видится с Кити, она едет домой. По пути домой снова начинается
поток сознания».

Ложь Набокова

Надо же, как походя, одним небрежным росчерком Набоков уничтожил
одну из важнейших сцен романа – последнюю встречу с Кити! А
ведь с Кити она видится совсем не случайно – она сама и
довольно упорно делает все для того, чтобы увидеться с Кити. Зачем?
Мы разберем это в данной главке.

А так называемый «поток сознания», который Набоков выставляет как
нечто неосознанное, не имеющее отношения к настоящей Анне и
случайно выскочившее из нее в момент сильных переживаний из-за
якобы своей гибнущей любви, – этот поток сознания на самом
деле есть не что иное, как глубочайшее осознание своего
жизненного поражения, проигрыша, а раз так, раз она не в силах
победить этих всех людей, подчинить их своей воле, то она не
даст им возможности увидеть ее поражение – она умрет, но не
позволит им торжествовать над ней. Хотя торжествовать никто
и не собирался. Это сама Анна всю жизнь над кем-то
торжествует, с кем-то борется и одерживает победы. Просто она судит
по себе.

*

Но пока еще она не собирается умирать. Пока еще она ищет пути к
отступлению и помощь. Она едет к Долли. Испуганная
сопротивлением Вронского, Анна едет к ней для того, чтобы заручиться ее
состраданием и поддержкой в случае разрыва теперь уже и с
любовником, т.к. репутация Анны в этом случае гибла
окончательно. Одно дело когда она сама ушла от мужа к любовнику – это
еще может выглядеть как поступок. И другое дело, когда позже
этот любовник бросил ее. И если в первом случае с Анной в
свете были просто прекращены все отношения, то теперь от нее
бы стали просто шарахаться. Поэтому поддержка Долли
необходима ей как воздух. И только у нее она и может ее получить.
Долли уважают. И только Долли продолжала ездить к ней. Только
Долли продолжала относиться к ней дружески.

А того факта, что отношение к ней Долли довольно сильно изменилось с
момента ее последнего визита к ним в имение, Анна предпочла
не замечать – как любой манипулятор, Анна слишком хорошо
разбирается в порядочных людях, поэтому уверена, что
разжалобить Долли ей удастся при любых обстоятельствах.

Время – три часа дня. После дождя погода стоит ясная, на улицах
оживленно. Она почувствовала, как ей стало легче, и даже мысль о
смерти отступила от нее и больше не казалась ей неизбежной.
Похоже, к трем часам дня губительное действие двойной дозы
морфина (утреннее помутнение сознания, стойкий
иррациональный страх, провалы в памяти, заторможенность, тревожность)
намного уменьшилось. Но взамен… неизбежно пришла депрессия,
неосознанная тяга и злоба.

«Теперь она упрекала себя за то унижение, до которого она
спустилась. «Я умоляю его простить меня. Я покорилась ему. Признала
себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без него?»

Она стала читать вывески, все больше думая о том, что она ни за что
не позволит Вронскому одержать над ней верх: «Я не покорюсь
ему; я не позволю ему воспитывать себя». И в голове ее все
быстрей начинают вертеться мысли о ее выдуманном унижении.

Тут ей вспомнился вдруг Алексей Александрович и то, с какой
легкостью она изгнала его из своей памяти. И ей подумалось, что
Долли может упрекнуть ее в неправоте – что она оставила первого
мужа, а теперь хочет оставить и второго, и что она неправа.
Но разве она хочет быть правой? «Разве я хочу быть правой! Я
не могу!» – проговорила она, и ей захотелось плакать».

Она заметила двух веселых девушек и подумала, что они говорят о
любви – «Верно, о любви? Они не знают, как это невесело, как
низко...»

Она увидела играющих мальчиков и подумала о сыне, о котором уже
больше года забыла и думать – «Сережа! И я все потеряю, и не
возвращу его. Да, все потеряю, если он не вернется».

Мелькнула мысль, что Вронский мог опоздать на поезд и уже вернуться
домой, но она осекла себя: «Опять хочешь унижения!» И ей
стали тут же противны его лошади и его коляска.

«Нет, я войду к Долли и прямо скажу ей: я несчастна, я стою того, я
виновата, но я все-таки несчастна, помоги мне» – подумала
Анна.

Она подъезжает к дому Долли. И вот, «придумывая те слова, в которых
она все скажет Долли, и умышленно растравляя свое сердце»,
она поднимается по лестнице. Но еще прежде, чем войти, сразу
интересуется, есть ли кто у Долли. Она спрашивает не просто
так. Она заранее предполагает, что да, есть, и даже
догадывается кто именно.

Да, есть, Катерина Александровна Левина, – отвечают ей. И в ее
сердце моментально вспыхивает злоба: «Кити! та самая Кити, в
которую был влюблен Вронский, – подумала Анна, – та самая, про
которую он вспоминал с любовью. Он жалеет, что не женился на
ней. А обо мне он вспоминает с ненавистью и жалеет, что
сошелся со мной».

И старая ненависть к Кити, у которой она некогда – из гордыни, из
пустого тщеславия, из игрушки, из комплекса превосходства – на
глазах у всех увела жениха и тем самым опозорила ее перед
всеми, не говоря уж о глубокой душевной ране, которую она
нанесла ей всем этим, – ненависть к Кити, которая после всех
этих гадостей посмела не прийти к ней, чтобы ее проводить,
посмела выказать ей свое нежелание продолжать с ней общаться, –
ненависть к Кити, мужа которой она соблазнила с такой
приятной легкостью буквально за один вечер, с улыбкой уверив его
при этом в своих неизменных симпатиях к его милой жене на
сносях, – ненависть к Кити вернулась к ней с неудержимой
силой.

Но к ней выходит одна Долли. Анна тут же оглядывается, «чтоб увидать
Кити». Но Кити нет.

Долли, разумеется, замечает ее жест, однако начинает спокойно
говорить о депеше от Стивы, в которой он сообщает о трудностях
развода. Но близкое присутствие Кити настолько волнует Анну,
что она перебивает Долли и совершенно не в тему замечает: «Я
думала, у тебя есть кто-то».

Долли не умеет врать. Долли смущается – Кити не вышла к гостье, это
слишком демонстративное нежелание общаться с Анной. Долли
пытается смягчить ситуацию: «Да, Кити, – смутившись, сказала
Долли, – она в детской осталась. Она была очень больна».

Анна не случайно задала этот вопрос, намеренно поставив хозяйку дома
в неловкое положение. Анне очень хочется, чтобы Кити вышла.
Вот только вовсе не затем, чтобы помириться с ней… И Анна
уверена: теперь, после вынужденного признания Долли, что Кити
здесь (о чем Анна заранее знала от слуги), ей, как хозяйке
дома, будет неудобно перед гостьей – и она уговорит Кити
выйти.

Разговор снова возвращается к письму Стивы. Он сообщает, говорит
Долли, что на развод слишком малая надежда, но она все-таки
есть. Анна торопится горделиво уверить Долли, что теперь она
сама больше не хочет никакого развода.

«Можно прочесть письмо?» – «Я сейчас принесу», – отвечает Долли.

Долли уходит. Анна остается одна. «Что ж это, Кити считает для себя
унизительным встретиться со мной? – думала Анна, оставшись
одна. – Может быть, она и права. Но не ей, той, которая была
влюблена в Вронского, не ей показывать мне это, хотя это и
правда. Я знаю, что меня в моем положении не может принимать
ни одна порядочная женщина. Я знаю, что с той первой минуты
я пожертвовала ему всем! И вот награда! О, как я ненавижу
его! И зачем я приехала сюда? Мне еще хуже, еще тяжелее…»

Она слышит, как в другой комнате сестры о чем-то говорят. И Анна
догадывается о чем – наверняка Долли уговаривает сестру выйти к
ней. И эта догадка еще больше раздражает Анну, хотя именно
на это она и рассчитывала минуту назад: «И что ж я буду
говорить теперь Долли? Утешать Кити тем, что я несчастна,
подчиняться ее покровительству? Нет, да и Долли ничего не поймет.
И мне нечего говорить ей. Интересно было бы только видеть
Кити и показать ей, как я всех и все презираю, как мне все
равно теперь».

Показать Кити, как она всех презирает… Отомстить Кити! Снова и снова
отомстить… Но Долли возвращается одна. Кити опять не
согласилась…

Долли протягивает письмо. Анна читает. Долли с любопытством смотрит
на нее – «она никогда не видела ее в таком странном
раздраженном состоянии». Она спрашивает, когда Анна едет в деревню.
Анна сощуривается. Анна молчит. И вдруг, совершенно
внезапно, спрашивает прямо в лоб: «Что ж Кити прячется от меня? –
сказала она, глядя на дверь и краснея».

Долли ужасно смущается: «Ах, какие пустяки! Она кормит, и у нее не
ладится дело, я ей советовала... Она очень рада. Она сейчас
придет, – неловко, не умея говорить неправду, говорила Долли.
– Да вот и она».

Действительно, Кити совершенно не хотелось видеть эту женщину,
которая вдобавок ко всем прежним гадостям еще и нагло соблазняла
ее мужа, доставив тем самым беременной Кити еще одну порцию
мучительных переживаний. Но воспитание (плюс уговоры сестры)
взяло верх. Чему в немалой степени способствовала и натура
самой Катерины Александровны – в ней все это время
происходила внутренняя борьба «между враждебностью к этой дурной
женщине и желанием быть снисходительною к ней». Но вот она вышла
и увидела прекрасное лицо Анны – и «вся враждебность тотчас
же исчезла». Ее красота, живущая словно сама по себе,
магическим образом действует на всех – никто не в состоянии
поверить, что эта ангельская красота скрывает такую черную и
давно уже больную холодную душу гордячки и морфинистки.

Итак, враждебность оставила Кити – но не Анну. «Кити чувствовала,
что Анна враждебно смотрит на нее. Она объясняла эту
враждебность неловким положением, в котором теперь чувствовала себя
пред ней прежде покровительствовавшая ей Анна, и ей стало
жалко ее».

Но Кити ошибалась – причина враждебности Анны имела, увы, совсем другие корни…

Они стали говорить про Стиву, про детей, «но, очевидно, ничто не
интересовало Анну».

«– Я заехала проститься с тобой, – сказала она, вставая.

– Когда же вы едете?

Но Анна опять, не отвечая, обратилась к Кити.

– Да, я очень рада, что увидала вас, – сказала она с улыбкой. – Я
слышала о вас столько со всех сторон, даже от вашего мужа. Он
был у меня, и он мне очень понравился, – очевидно, с дурным
намерением прибавила она».

Дурными намерениями Карениной роман буквально напичкан. И Толстой не
устает обращать на это наше внимание.

Однако на этот раз Анне не повезло – на этот раз ее дурное намерение
не достигает своей цели! Кити слишком верит своему мужу, а
он слишком верит ей, она слишком хорошо знает его прямую
честную натуру, он бы не стал скрывать и даже не смог бы
скрыть, если бы все еще находился под влиянием очарованности
Анной. Этот морок давно прошел. Кроме того, Левин испытывает
физическое отвращение к подлости, и рассказ жены об
отвратительных поступках Анны для него не пустой звук. И Кити спокойна.
А потому воспринимает этот подлый намек совершенно
безмятежно и лишь «соболезнующе глядя» на Анну. И, думаю, Анна с ее
обостренным чутьем на подобные вещи по реакции Кити прекрасно
поняла, что с Левиным она проиграла…

Она поспешно прощается с Долли (заметим: с одной только Долли!) и
поспешно же уходит.

И все-таки Кити прекрасно поняла мерзкий намек. А потому не отказала
себе в маленькой сатисфакции:

«– Все такая же и так же привлекательна. Очень хороша! – сказала
Кити, оставшись одна с сестрой. – Но что-то жалкое есть в ней!
Ужасно жалкое!

– Нет, нынче в ней что-то особенное, – сказала Долли. – Когда я ее
провожала в передней, мне показалось, что она хочет плакать».