Литературная критика

роман о романе

сценарий-эссе

25. Долли. Разговор с Анной

«Анна Каренина – один из обаятельнейших женских образов русской
литературы. Ее ясный ум, чистое сердце, доброта и правдивость
притягивают к ней симпатии лучших людей в романе – сестер Щербацких,
княгини Мягкой, Левина».

Вранье из учебника русской литературы

Чистое сердце, доброта и правдивость Анны Карениной – самая страшная
шутка, которую только могли придумать господа профессора и литературоведы.
Это их черный юмор, и мы не будем больше на этом останавливаться.

Поговорим о княгине Мягкой. Удивительно, что по-настоящему добрую
женщину – графиню Лидию Ивановну составители учебника с завидной
прытью неискушенного ума записали в ханжи. А вот княгиню Мягкую
– неприкрытую ханжу, сплетницу, холодную самовлюбленную особу
и любительницу никчемных посиделок у Бетси Тверской – отнесли
к лучшим людям в романе, поместив ее в компанию к сестрам Щербацким
и Левину. Да Левин со Щербацкими бежали бы от нее как ладан от
черта!

Теперь что касается симпатий этих лучших людей к Анне (за исключением
княгини Мягкой). Кити уже давно терпеть не может Анну – это открыто
и постоянно подчеркивается Толстым, и мне странно, что этого никто
не в состоянии заметить. Долли так же давно уже разочаровывается
в ней. А вот Левин… Ну, мы еще увидим, какие такие симпатии он
начнет к ней испытывать, а главное – почему. И как его жена Кити
отреагирует на эти его симпатии – и чем эти симпатии мужа для
нее закончатся.

А пока вернемся в имение Вронского. Мы остановились на том, что
Долли после всех этих невольных наблюдений за Анной вдруг становится
очень неприятно, что вечером Анна должна зайти к ней. И она даже
решает не задерживаться здесь больше и уехать завтра же.

*

Вечером, уже перед сном, к Долли приходит Анна. Ей хочется начать
с Долли какой-нибудь приятный задушевный разговор, но на этот
раз она почему-то не находит слов. Тогда она тяжело вздыхает и
с виноватым видом спрашивает про… Кити! Вот ведь – никак забыть
не может.

«Ну, что Кити? – сказала она, тяжело вздохнув и виновато глядя
на Долли. – Правду скажи мне, Долли, не сердится она на меня?»
Нет, говорит Долли с улыбкой. «Но ненавидит, презирает?» – продолжает
выпытывать Анна. Да что ты, говорит Долли, ну просто… ну… «ты
же знаешь, это не прощается».

Ох, как прямо это сказано! И ох, как не любит Анна такой прямоты!
Ведь одно дело когда она сама напускает на себя виноватый вид
– в расчете задешево получить утешение и прощение, а другое дело
прямо слышать, что на этот раз никакого снисхождения не будет.
И, скрыв неприязнь (отвернувшись и глядя в окно), она торопится
оправдаться:

«Да, да, – отвернувшись и глядя в открытое окно, сказала Анна.
– Но я не была виновата. И кто виноват? Что такое виноват? Разве
могло быть иначе? Ну, как ты думаешь?»

Долли что-то неопределенно отвечает и пытается переменить тему.
Но Кити значит для Анны слишком много – ведь Кити первая дала
ей молчаливый отпор, Кити первая открыто расценила поступок Анны
как подлый. И Анна быстро перебивает Долли: «Да, да, но мы не
кончили про Кити. Она счастлива? Он прекрасный человек, говорят».

Здесь мы наблюдаем ту же манипулятивную хитрость, что и в случае
с сыном – когда Анна, до тошноты ненавидящая мужа, расхваливает
его перед сыном, пытаясь таким образом заработать себе нравственное
алиби. Теперь точно так же она говорит приятное о Левине, муже
Кити, – сказать же приятное о самой Кити у нее челюсти сводит.

Долли в ответ спокойно подтверждает, что да, мол, муж у Кити замечательный
человек. И Анна немедленно выражает радость по этому поводу: «Ах,
как я рада! Я очень рада!»

Очень скоро она возьмет в оборот этого «прекрасного человека»,
и ее не остановит даже тот факт, что Кити вот-вот родит (о чем
она, разумеется, знает от Васеньки Весловского)…

Ну, а теперь можно и на жизнь пожаловаться. Жалость к себе – второе
любимое занятие Анны. И вот как бы с покорностью и как бы со смирением
она говорит о том, что они будут жить здесь, в деревне, одни,
и что лично она не желает себе ничего другого, вот только Алексей…
он так занят… его почти не бывает дома! нет-нет, она его конечно
не держит! но… ее положение так тяжко…

Кстати, мягко говорит Долли, надо бы тебе все-таки развестись
и выйти за Вронского. Но как раз это и не входит в планы Анны.
Какую же отговорку найти? Ну, разумеется, с моральным подтекстом.
Лжецы обожают отсылки к нравственности. И Анна рассказывает печальную
историю с намеком на мораль:

«Ты знаешь, единственная женщина, которая приехала ко мне в Петербурге,
была Бетси Тверская? Ты ведь ее знаешь? Au fond c'est la femme
la plus depravee qui existe. Она была в связи с Тушкевичем, самым
гадким образом обманывая мужа. И она мне сказала, что она меня
знать не хочет, пока мое положение будет неправильно. Не думай,
чтобы я сравнивала... Я знаю тебя, душенька моя. Но я невольно
вспомнила...»

Ну, конечно. Если бывшая лучшая подруга Бетси обманывает мужа,
то самым гадким образом, а если Анна – то самым приятным. А то,
что, будучи при муже и при любовнике, она вдобавок сама соблазняла
этого Тушевича, и Яшвина, и Весловского (что с неприятным осадком
мгновенно заметила Долли), это странным образом у Анны не в счет.

Ну вот, теперь можно и к разговору с Вронским перейти. Так о чем
вы там с ним говорили? – спрашивает Анна. Да страдает он, говорит
Долли, хочется ему дочь свою узаконить и мужем твоим стать, а
главное – чтобы тебе легче стало, чтобы избавилась ты от осуждения
общества и перестала страдать.

Что?! Перестала страдать?! Она не ослышалась?! «Это невозможно!»
– быстро говорит Анна.

А еще, продолжает Долли, чтобы все ваши дети были законными и
не терпели ущерба.

«Какие же дети? – не глядя на Долли и щурясь, сказала Анна». (Опять
не глядя и опять щурясь! Тревожный знак.) Да будущие ваши дети,
недоуменно уточняет Долли. Ах будущие, говорит Анна, ну «это он
может быть спокоен, у меня не будет больше детей». Да как же не
будет? – взволновалась Долли. Да так и не будет, отвечает Анна,
не будет, «потому что я этого не хочу».

И при этих ее словах на лице Долли отражается целая гамма чувств:
любопытство, удивление и… ужас. И, видя этот ужас, Анна торопиться
исправить неприятное впечатление и с улыбкой добавляет, что она
просто… ну просто не может больше иметь детей: «Мне доктор сказал
после моей болезни».

Но, кажется, на этот раз Долли не поверила ей… Кажется, с некоторых
пор она не верит ни одному утверждению Анны. «N'est ce pas immoral»
(это безнравственно) – сказала Долли, помолчав.

И, удивительно дело, Анна начинает полемику по этому поводу. Хотя
если дело действительно в том, что она не может иметь детей, то
полемика тут элементарно бессмысленна. Какая может быть полемика,
если детей она иметь не может? О чем тут спорить? Но Анна спорит,
и довольно горячо.

Ну, почему же безнравственно, спорит Анна, «подумай, у меня выбор
из двух: или быть беременною, то есть больною, или быть другом,
товарищем своего мужа, все равно мужа, – умышленно поверхностным
и легкомысленным тоном сказала Анна». А кроме того, скорбно продолжает
она, я ведь ему не жена, ведь «он любит меня до тех пор, пока
любит. И что ж, чем же я поддержу его любовь? Вот этим?» – и она
изобразила беременность.

Но Долли упрямо молчит и только несогласно вздыхает.

Ну, хорошо, говорит Анна, вот тебе еще аргумент. «Ты забываешь
мое положение. Как я могу желать детей? Я не говорю про страдания,
я их не боюсь. Подумай, кто будут мои дети? Несчастные дети, которые
будут носить чужое имя. По самому своему рождению они будут поставлены
в необходимость стыдиться матери, отца, своего рождения».

Да ведь о том и речь, изумленно говорит Долли, поэтому-то ты и
должна развестись – чтобы выйти замуж за Вронского и чтобы ваши
дети носили законное имя, мы ж тебе об этом и толкуем!

Но Анна… как будто не слышит ее. Как будто как раз на этот случай
и нет такого выхода, как развод, и как будто ей вообще никто и
ничего про развод не говорил! Она как глухая продолжает талдычить
одно и то же про несчастных детей, перед которыми она бы всю жизнь
чувствовала себя виноватой за то, что они родились в незаконном
положении, и что нечего плодить на свет таких несчастных детей.

Анна явно рассчитывает на сочувствие, но на лице Долли вместо
сочувствия появляется лишь выражение гадливости. Анна это выражение
видит. И… меняет тактику…

Тем более надо развестись, говорит Долли, «тем более тебе надо
устроить свое положение, если возможно».

Вот именно если возможно, «сказала Анна вдруг совершенно другим,
тихим и грустным голосом».

Да разве невозможно, удивляется Долли, ведь твой муж был согласен
на развод!

И Анне на это совершенно нечего возразить. Поэтому она просто…
сворачивает тему. Вернее, не сворачивает, а берет паузу, и все
это, разумеется, с выражением страдания на лице: «Долли! Мне не
хочется говорить про это» – вот и все ее слова.

И вот, пока она судорожно придумывает, что бы такое ответить Долли
на ее вполне очевидное возражение, она незамысловато щебечет про
Васеньку Весловского, и ей так хочется покрасоваться перед Долли,
что она не замечает, что и тут невольно себя выдает: «Он мальчик»,
говорит она, «и весь у меня в руках; ты понимаешь, я им управляю,
как хочу».

Вот оно – кредо Карениной. Управлять, держать в руках, подчинять
своей воле, своим капризам, своим желаниям. Кстати, насчет Васеньки
она глубоко ошибается. Васеньке совершенно все равно, с кем кокетничать,
лишь бы кокетничать. Он и с беременной Кити кокетничал в свое
наслаждение, наплевав и на ее мужа и на ее беременность, за что
его Левин и вытурил взашей. В сущности Васенька – копия самой
Карениной.

Однако ответ готов, и вот уже она сама возвращается к опасной
теме. Ах, это все так ужасно, говорит она, я так измучилась, я
постоянно думаю о разводе, из-за этих мыслей я даже стала принимать
на ночь морфин… Но ведь мой муж ни за что не даст мне развода,
ведь он теперь под влиянием Лидии Ивановны!.. И почему я вообще
должна унижаться и писать к нему, ведь я могу получить оскорбительный
ответ!.. Ну хорошо, допустим, я получу согласие… но ведь тогда
они ни за что не отдадут мне сына, и он «вырастет, презирая меня»…
А ведь я люблю их обоих больше себя! Но увы, мне никогда не соединить
их, и стало быть, я опять несчастна… «Только эти два существа
я люблю, и одно исключает другое. Я не могу их соединить, а это
мне одно нужно. А если этого нет, то все равно». В ее глазах слезы,
ее руки прижаты к груди.

Худенькая Долли дрожит от волнения. Сама тема настолько пронзительна,
что она забыла о своем недоверии к Анне. И Анна это прекрасно
видит и дожимает ситуацию: с виноватым видом она смиренно просит
не презирать ее. Да уж какое там презрение после таких-то страданий!
Долли обуревают нешуточные эмоции, она теперь не в силах даже
вспомнить про свои подозрения насчет Анны.

Поразительно, как Анна умеет все вывернуть себе на пользу. Она
словно забыла, что муж был согласен отдать ей Сережу. Так что,
соединить в одно сына и любовника ей абсолютно никто не мешал.
Но она сама отказалась от этого. Сама отказалась от столь выгодных
для нее условий развода – и только потому, что, получив согласие
на развод, она тут же засомневалась, а выгодно ли ей это, не оставить
ли ей на всякий случай лазейку для возвращения, и насколько это
выгодно мужу, не зря же он согласился на такие условия.

И все-таки в одном Анна права: ее муж действительно находится
теперь под влиянием Лидии Ивановны, а ее на дешевых взываниях
к жалости и благородству так просто не проведешь. И уж она сумеет
объяснить Алексею Александровичу, что брать на себя чужую вину
и, таким образом, обрекать себя на бесчестие глупо и несправедливо
по отношению к себе. Вот почему Анна и не хочет писать к мужу
– гордыня заставляет ее панически бояться потерпеть заведомое
поражение.

Но разговор с Долли закончен. Анна возвращается к себе, принимает
морфин и… «с успокоенным и веселым духом» идет спать. Вронский
с вниманием вглядывается в ее лицо – он ищет на нем следы ее разговора
с Долли, и он вопросительно смотрит ей в глаза, ожидая ответа
о разводе. Но после морфина вопросительный взгляд Вронского Анна
понимает как любовный призыв – и согласно улыбается ему…

*

Итак, с некоторых пор Анна постоянно принимает морфин, входящий
в самую опасную группу наркотиков. Привыкание к нему происходит
мгновенно и, без посторонней помощи, необратимо. Разрушения в
психике он производит катастрофические. Живут морфинисты не больше
семи лет.

Морфин ей давали во время родильной горячки, и этого оказалось
достаточно, чтобы она не забыла о нем. Однако человек никогда
не становится наркоманом случайно – к этому его обязательно и
прежде всего подталкивают его личные качества.

Еще до всякого наркотика основными чертами характера Анны были
себялюбие, высокомерие, лживость, злоба, мстительность, ужасающая
внутренняя пустота и нечистоплотность в выборе средств. Некрасивая
история с жениховством Алексея Александровича, когда тот был хитростью
поставлен в двусмысленные обстоятельства с применением шантажа.
Потом девять лет притворства – такой срок не каждый выдержит,
Анне же притворство далось чрезвычайно легко, это ее естественная
внутренняя среда. Некрасивая история с Кити. Потом целый год эпатажных
ухаживаний Вронского. Потом долгое отвратительное издевательство
над мужем.

Все это приносило Анне несказанное удовольствие, тешило ее гордыню
и себялюбие. Врожденная лживость делала ее чрезвычайно изворотливой,
а чужие порядочность и доверчивость служили ей верной защитой
от наказания. Тот же, кто смел давать ей отпор, как Кити, становился
ее врагом, разжигая в ней чувство мести.

В данной цепочке ее ненависть к мужу имеет совершенно иные причины.
Безусловно, эта ненависть продиктована прямой нравственной противоположностью
ей Алексея Александровича. Но не только. Основная же причина в
том, что при всем огромном разрушении, которое он претерпел от
Анны, он так и остался человеком, который ни при каких обстоятельствах
не склонился бы перед ней, перед ее пороками и неуемной жаждой
всецело повелевать его жизнью – в нем был стержень, и она это
интуитивно чувствовала. Да, он мог ослабеть, совершить ошибку,
поддаться давлению. Вот только вовсе не потому, что так хотела
она, что это был ее приказ, ее воля или ее каприз, а исключительно
в силу своих духовных качеств, своей порядочности и доброты, умения
прощать и любить, а также своей склонности постоянно сомневаться
в необходимости строгих мер и преуменьшать их при первой же возможности.
И такое отношение к жизни и к людям пугает и непомерно раздражает
Анну.

Такое же отношение к людям, если брать женский состав романа,
свойственно и Кити и Долли. Их она тоже не любит, но вынуждена
скрывать свою неприязнь: к Кити – чтобы не выдать своей истинной
натуры и не восстановить против себя Долли, поскольку Долли ей
нужна, она ее единственный мостик со светом, от нее частично зависит
отношение общества к Анне.

Вронский привлек ее тем, что предложил ей то, чего так жаждала
ее натура – покорность и полное повиновение ее воле. И довольно
долго он действительно был ее психологическим рабом – до тех пор,
пока жизнь его была скучна и пуста. Но вот совершенно неожиданно
для себя Вронский нашел свое место в жизни – в нем обнаружился
настоящий талант, а настоящий талант невозможен без пробуждения
личности. Пробуждение требует развития. Развитие нуждается в свободе
самовыражения. Самовыражение невозможно без чувства собственного
достоинства, иначе нечего выражать. Происходит переоценка ценностей.

В итоге Вронский начинает все чаще протестовать против своего
положения покорной жертвы, ибо статус покорной жертвы исключает
свободу, мешая развитию таланта. И это также становится для Анны
источником постоянной тревоги и страха. Она видит, что все стремятся
жить по каким-то другим законам – законам взаимопонимания и добра,
и больше никто не хочет быть покорной ей жертвой...

26. Жизнь в деревне. Выборы. Болезнь дочки

«Он все еще любит Анну, но подчас его тянет к спорту и светским
развлечениям, и время от времени он не отказывает себе в них.
Анна истолковывает эти мелкие измены как знак его охлаждения к
ней. Она чувствует, что может потерять его».

Ложь Набокова

Набоков, назвав Вронского бездарным во всем, с удивительной слепотой
пропустил, быть может, единственный, но зато настоящий талант
Вронского, о чем Толстым сказано немало, – талант хозяина. А уж
про вихрь светской жизни, который сослепу вдруг обнаружил в романе
Набоков и в котором якобы продолжает кружиться Вронский, я и вовсе
молчу. Но вот пропустить до смешного нелепую фразу о том, что
подчас Вронского тянет к спорту, что эта тяга к спорту является
мелкой изменой и что Анна истолковывает эту тягу к спорту как
знак охлаждения к ней, – пропустить эту фразу я никак не могу,
уж больно она анекдотична, особенно на фоне красивых самоубийств
и прочих дешевых непристойностей Набокова. Кстати, что конкретно
Набоков подразумевает под занятиями спортом? Игры в теннис на
лужайке? Или скачки? Но и в скачках теперь участвую только лошади
Вронского – он разводит скаковых лошадей, они часть его хозяйства.

*

Они живут в Воздвиженском все лето и половину осени. Дело с разводом
так и остается на прежней точке. Ни о каких письмах мужу по этому
поводу Анна и не думает.

Вронский всерьез увлекся «ролью богатого землевладельца». Он и
строитель, и торговец, и агроном, и коннозаводчик. Она же читает
научные журналы и дает Вронскому советы из них. Еще некоторое
время занимается устройством больницы, но это ей скоро надоело.
Еще она взяла на воспитание какую-то девочку англичанку из бедной
семьи – и вот, совершенно забросив родную дочь, она занимается
воспитанницей, получая за это благодарственные поклоны и восхищение
скучающих зрителей.

И все-таки… «главная забота ее все-таки была она сама – она сама,
насколько она дорога Вронскому, насколько она может заменить для
него все, что он оставил».

Заменить собой всё, всю жизнь, все удовольствия и потребности
Вронского, чтобы обожание и служение ей стало единственным смыслом
его жизни – вот в чем заключается ее забота о себе.

Но он не согласен. Он больше не хочет развлекать Анну совместным
бездельем, он больше не хочет служить ее средством от скуки. Ему
интересно построить больницу и школу. Осмотреть и опробовать новые
сельскохозяйственные машины. Разобраться в агрономических тонкостях.
С выгодой продать урожай. Участвовать в выборах.

Он советует Анне также найти себе дело по душе. Он готов ей помочь
и создать для нее все условия. Он радуется, когда она изъявляет
желание приобщиться к его трудам. Но увы, ничто не занимает ее
надолго. Ей интересна только она сама – и чтобы все интересовались
исключительно ею. И она устраивает ему бесконечные сцены. Каждый
раз, как он отлучается из дома, следует сцена, сцена и сцена…
(А потом морфин, морфин и морфин…)

И это начинает раздражать Вронского. Он все больше и больше начинает
тяготиться «теми любовными сетями, которыми она старалась опутать
его». Теперь, день за днем живя вместе с ней, он все лучше и лучше
видит эти сети – и чем они искусней и крепче, тем больше ему хочется
их разорвать. И даже не то что разорвать… «не то что выйти из
них, но попробовать, не мешают ли они его свободе».

*

В октябре состоялись дворянские губернские выборы. Это было значимое
событие, обратившее на себя серьезное общественное внимание. Меж
тем время это для жизни в деревне было самое скучное, а потому
накануне дня выборов между Анной и Вронским опять произошла ссора
– она опять не хотела, чтобы он уезжал. Она хотела, чтобы он остался
и развлекал ее своим присутствием.

Однако Вронский, ко все более усиливающемуся страху Анны, настроен
более чем решительно, эти выборы слишком много значат для него,
так много, что за эту поездку он даже готов к борьбе с Анной.
Да и вообще эти бесконечные сцены порядком его достали.

И вот он «со строгим и холодным выражением, как он никогда прежде
не говорил с Анной, объявил ей о своем отъезде». Видя такую решительную
готовность к отпору, Анна немедленно меняет тактику. К его удивлению
она «приняла это известие очень спокойно и спросила только, когда
он вернется».

Он внимательно смотрит на нее. Он слишком хорошо ее знает, а потому
уже давно не верит ее спокойствию, и более того – это ее спокойствие
его пугает. Он уже знает, что такое спокойствие появляется у нее
исключительно «тогда, когда она на что-нибудь решилась про себя»,
то есть когда она втайне уже решила, как сделать так, чтобы все
равно сделать по-своему. И последнее время он очень боится этого.

Страх! С некоторых пор Анна внушает Вронскому сильный страх.

Итак, спокойствие Анны пугает его, но ему так осточертели скандалы,
что он больше ничего не хочет выяснять. Она делает спокойный вид?
Тем лучше. А я сделаю вид, что верю ее спокойствию. Нет, он больше
не хочет никаких выяснений. И он уезжает.

*

Выборы длятся несколько дней, их исход вполне успешен для Вронского,
и он даже чувствует, что «приобрел уже влияние между дворянами».
А кроме того, в нем снова проснулось честолюбие. До чего же интересно
жить! Он даже подумывает и сам баллотироваться на следующий срок.
Если, конечно, к тому времени он будет… женат. Хм…

Кружок политических единомышленников – вновь избранный губернский
предводитель, а также Вронский, Стива и Левин среди прочих – празднует
победу. Хорошо едят, пьют много вина… В конце обеда приходит записка
от Анны. И даже не распечатав письма, Вронский знает, что в нем
– уж конечно упреки! Ведь выборы задержались, и он не вернулся
в назначенный день. Правда, запиской он уведомил Анну о задержке,
но, видимо, письмо еще не получено ею. И вот – письмо от нее…
С упреками. А главное, какая неприятная форма!

Письмо начинается сообщением о том, что дочка очень больна, что
помощников нет, что Анна совсем потеряла голову, а Вронского до
сих пор нет, и что она сама хотела приехать к нему, но раздумала,
но только потому, что знает, что ее приезд будет ему неприятен,
и что пусть он ей хотя бы сообщит, что ей делать.

Тон этого письма Вронский расценивает как враждебный. Но главное
– он не может понять: как же так, «ребенок болен, а она сама хотела
ехать»! Да как же ей могло в голову прийти оставить заболевшую
дочку?!

Однако дочка больна. И Вронский немедленно едет домой.

*

А теперь давайте посмотрим, как события развивались до этого,
т.е. после отъезда Вронского.

Да, поначалу Анна все-таки сделала над собой усилие и не устроила
Вронскому скандал по случаю его отъезда. Хотя хотелось. Но она
и сама уже чувствовала, что количество склок давно превысило возможный
предел и вместо безоговорочного повиновения они уже начали вызывать
во Вронском сопротивление. И она решила на этот раз обойтись без
скандала, облагодетельствовать Вронского. Но вот беда: привыкший
к сценам Вронский не сумел вовремя догадаться об этом! А потому,
объявляя о своем решении, посмотрел на нее строго и холодно. И
это чрезвычайно ее оскорбило. Как он смеет смотреть на нее строго
и холодно! Как он смеет смотреть на нее взглядом, «который выражал
право на свободу»!

И вот, то и дело прокручивая в памяти этот взгляд, она, «как и
всегда» (и это подчеркивает Толстой), пришла исключительно к одному
выводу – «к сознанию своего унижения». Уточним по контексту: чужое
право на свободу Анной расценивается как унижение ее достоинства.

В связи с чем она и предается любимому занятию – жалости к себе.
Ну конечно, хнычет Анна, он-то имеет право уехать куда и когда
захочет (у нее тоже есть это право, но она им не пользуется).
Он даже имеет право оставить меня, ведь я ему не жена (она тоже
имеет право в любой момент уйти от него). Но, рассуждает далее
Анна, ведь он же порядочный человек, а значит, именно потому,
что он имеет право, он и не должен этим правом пользоваться! Ведь
порядочный человек, имея на что-нибудь право, просто обязан отказаться
от этого права, если я так хочу! А он вместо того, чтобы никуда
не ехать, взял и уехал!.. А почему? Неужели и правда свободы хочется?
Неужели и правда бежит из дома из-за скандалов? Да ну, ерунда.
Просто у него охлаждение ко мне начинается, вот и все. Но ничего,
ничего, мы еще посмотрим, я еще смогу удержать его своей красотой
и постелью. Но вот надолго ли?.. Ах, как бы сделать так, чтоб
надолго? Развод! Мне срочно нужен развод!

И, постановив так, она решила в виде исключения не капризничать
и не ломаться, как обычно, а, чтобы не рисковать, «согласиться
в первый же раз, как он или Стива заговорят ей об этом».

Отметим: сама она говорить о важном для нее же вопросе по-прежнему
и не собирается – еще чего! это пусть другие о ней беспокоятся.
А пока – страх за себя и все тот же морфин по ночам…

Так прошло пять дней. Она гуляла, посещала больницу, беседовала
с приживалкой – княжной Варварой Облонской, читала романы. Это
забирало ее время. Не увлекало – просто забирало время. И все
это время ей отчаянно скучно. Тут заболела дочь. «Анна взялась
ходить за нею, но и это не развлекло ее, тем более что болезнь
не была опасна».

И вот на этом месте я испытала шок. Она, родная мать, ухаживает
за больным ребенком только для того, чтобы хоть как-то развлечься!
Да вот болезнь оказалась неопасной – настоящего развлечения не
получилось… (А Вронскому врет, что якобы совсем сбилась с ног,
ухаживая за дочкой!) Ничего себе отношение к ребенку… Да где же
были глаза Набокова, когда он утверждал, что Анна Каренина «прекрасная
женщина, очень добрая, глубоко порядочная»? Где тут доброта или
хотя бы порядочность? Как может добрый порядочный человек расценивать
болезнь ребенка как удачно подвернувшийся способ развлечься?!

Анна на удивление равнодушна к дочери. На удивление. Чем же она
объясняет такое равнодушие? А вот чем: «Как она ни старалась,
она не могла любить эту девочку, а притворяться в любви она не
могла». Потрясающая отговорка. Особенно в неслучайном авторском
контексте, что ухаживание за больным ребенком ее не развлекло.
Вот и выходит, что любовь для Карениной – это всего лишь способ
развлечения. И не более того. Не развлекает? Значит, не люблю.

А теперь вспомним, как отнесся к заболевшей девочке муж Анны,
которого все тот же Набоков по странному приступу слепоты характеризовал
как «лицемера и тирана», попутно уличив его в поддельной морали,
а все его добрые поступки снисходительно и высокомерно характеризовав
как всего лишь «широкий жест».

Итак, развлекающаяся болезнью дочери и уже успевшая сто раз забыть
о ее существовании Анна названа Набоковым «очень доброй» и «глубоко
порядочной». А ее муж – «лицемером и тираном», способным лишь
на «широкий жест».

Обычно широкий жест делается на публику, чтобы произвести нужное
впечатление, иначе в нем нет никакого смысла. Что же такого на
публику делал Алексей Александрович? Ничего. Он, как обычно, по
зову сердца, неоднократно заглянул в детскую, обеспокоился криком
ребенка, дважды вызвал врача, лично опросил всю прислугу, лично
осмотрел девочку, а после работы сразу же прошел к ней в комнату.
Какая тут публичность? Какой тут широкий жест? Всё это происходит
внутри дома, а на службе и в обществе его настолько презирают
и смеются над ним из-за Анны, что вряд ли бы ему пришло в голову
делиться с кем-либо своими домашними хлопотами и переживаниями
из-за ребенка, отцом которого был любовник его жены!!! Больше
того, Алексей Александрович крайне одинок, одну лишь Анну он когда-то
сделал своим другом, но она предала его. Так перед кем он мог
бы похвастаться? Может быть, перед Анной? Может быть, он пришел
к ней и начал в красках расписывать свою заботу о девочке? Тоже
нет. Он всего лишь сообщил ей, что вызвал доктора, и то лишь для
того, чтобы хоть о чем-то сказать. В ответ же он получил от Анны
целую истерику, что он якобы упрекает ее за то, что она совершенно
забыла про дочку.

Два человека. Алексей Александрович, которому бы и в голову не
пришло, что болезнью ребенка можно развлекаться – да он был бы
в шоке от одного только предположения о таком омерзительном развлечении.
И Анна – сходящая с ума от скуки и от своей чудовищной внутренней
пустоты, в сердце которой не существует любви даже к своим детям,
в душе которой не рождено сострадания даже к больному ребенку.
Для которой любовь – развлечение.

Вронский уехал – и вот ей уже некем себя развлечь. Она скучает
и смертельно завидует Вронскому, которому не до скуки. И чтобы
лишить его этого удовольствия, чтобы сделать его жизнь такой же
пустой и скучной, как ее собственная, она и отправляет ему провокационное
письмо, в котором сообщает, что дочка больна, но что при этом
она запросто хотела оставить ее и приехать к Вронскому, и что
только его недовольство видеть ее остановило ее намерение…

А дочка-то и выздоровела – как на грех уже два дня как здорова.
Другая бы мать радовалась. Но только не Анна. Анне «даже досадно
стало на нее за то, что она оправилась как раз в то время, как
было послано письмо» (!) Лично у меня мороз по коже. Действительно,
дочка виновата, не могла еще поболеть. Ну и чем ей теперь перед
Вронским оправдываться?

Но что сделано, то сделано, и вот она сидит и ждет Вронского.
И вот она сидит и трясется от страха, с ужасом ожидая «повторения
того строгого взгляда, который он бросил на нее, уезжая, особенно
когда он узнает, что девочка не была опасно больна».

И правильно трясется! За время совместной жизни ему уже до такой
степени надоели ее бесконечные враки, скандалы и манипуляции,
что он уже сыт ими по горло, ему уже не в радость возвращаться
домой и проводить с ней время. Но вот как раз на это ей и глубоко
наплевать. Пускай он тяготиться, но пусть будет дома – «тут с
нею, чтоб она видела его, знала каждое его движение».

В общем, сбесишься от такой счастливой жизни.

*

Он приезжает. И она «радостно побежала ему навстречу» – и правильно,
ведь пока обман с дочкой не раскрылся, нужно его как следует обласкать.

Ну как там ребенок, спрашивает Вронский, и это его самый первый
вопрос. «Ничего, ей лучше», – отвечает Анна и, не спуская с него
радостных глаз, берет его за голову и вообще всячески показывает
ему, как она счастлива его приездом.

А что же он? А он холодно оглядывает ее. И думает о том, что –
да, ему нравится ее наряд и прическа, но ведь все это ему уже
столько раз нравилось! Тоска…

Однако вечер проходит вполне весело. Вот только приживалка Варвара
Облонская жалуется Вронскому, что Анна все эти дни принимала морфин.
Но даже и это досадное замечание Анна тут же переводит в свою
пользу. Что же делать, со страдальческим намеком говорит она,
«я не могла спать... Мысли мешали. При нем я никогда не принимаю.
Почти никогда».

У наркомана всегда найдется повод для оправдания приема наркотиков.
Чуть раньше она уверяла Долли, что принимает морфин исключительно
из-за переживаний о разводе, теперь уверяет Вронского, что принимает
морфин исключительно по причине его отъездов.

Тут интересна оговорка: при нем я никогда не принимаю, говорит
Анна и уточняет: почти никогда. Таким образом, ясно, что морфин
она принимает достаточно часто.

В этот вечер, заглаживая неприятное впечатление от письма, она
особенно старалась быть приятной, и ей вполне удалось снова овладеть
Вронским. Впрочем, с подачи Анны они и на этот раз успели-таки
поругаться. И опять на ту же тему. Но эту ссору она успевает использовать
в своих интересах – ведь отныне ей срочно нужно стать женой Вронского!
И как только разговор заходит о необходимости поехать в Москву,
она торопливо подводит его к мысли о разводе – настолько торопливо,
что он даже не успевает произнести это слово, а уж она перебивает
его и, помня, что капризы нынче опасны, сама произносит это, ставшее
для нее необыкновенно важным теперь, слово «развод». А заодно
и набивается на поездку:

«– Если ты поедешь в Москву, то и я поеду. Я не останусь здесь.
Или мы должны разойтись, или жить вместе.

– Ведь ты знаешь, что это одно мое желанье. Но для этого...

– Надо развод? Я напишу ему. Я вижу, что я не могу так жить...
Но я поеду с тобой в Москву».

Вронский согласен. Вронский улыбается. Вронский говорит с улыбкой
и нежно: «Точно ты угрожаешь мне. Да я ничего так не желаю, как
не разлучаться с тобою».

Однако одновременно с этими нежными словами в глазах его блеснул
«холодный, злой взгляд человека преследуемого и ожесточенного».
И Анна «видела этот взгляд и верно угадала его значение: "Если
так, то это несчастие!" – говорил этот его взгляд».

Она немедленно – теперь уже немедленно и без всяких уговоров!
– пишет к мужу, прося того о разводе. А в конце ноября вместе
с Вронским уезжает в Москву – и каждый день ждет ответа от мужа.