Литературная критика

роман о романе

сценарий-эссе

20. Италия. Художник Михайлов. Портрет

«Анна отдает Вронскому всю жизнь, решается расстаться с обожаемым
сыном – несмотря на терзания, которых ей это стоит – и уезжает
с Вронским сначала в Италию…»

Ложь Набокова

В предыдущей главке я подробно рассмотрела, что никаких оснований
для расставания с «обожаемым сыном» у Анны не было – муж согласился
отдать ей Сережу, и она могла беспрепятственно забрать его с собой.
Для этого ей нужно было только возбудить дело о разводе, обвинив
мужа в несуществующем прелюбодеянии – и на это Алексей Александрович
был тоже согласен.

Таким образом, ни о каких «терзаниях» Анны по поводу расставания
с сыном не может быть и речи. Расставание с сыном не стоило ей
ровным счетом ничего.

*

Прошло три месяца их итальянской жизни. Все это время они путешествуют,
встречаются с какими-то случайными знакомыми людьми, тщательно
отслеживая их реакцию на свое щекотливое положение. И эти случайные
знакомые, которым нет до них никакого дела, демонстрируют лишь
вежливость, за которой скрывают свое равнодушие и скуку. Однако
эта обычная вежливость Анной и Вронским с жаром воспринимается
как одобрение.

Путешествие в новом качестве, придающем Анне оригинальность, развлекает
ее – она счастлива. Иногда она вспоминает о несчастье мужа, однако
его несчастье «было слишком ужасно, чтобы думать о нем». И она
не думает. К тому же его несчастье «дало ей слишком большое счастие,
чтобы раскаиваться». И она не раскаивается. Кроме того, «воспоминание
о зле, причиненном мужу, возбуждало в ней чувство, похожее на
отвращение». И объектом для отвращения становится муж – как человек
тонущий и тем неприятный.

Впрочем, на всякий случай она придумала себе оправдание: «Я неизбежно
сделала несчастие этого человека, – думала она, – но я не хочу
пользоваться этим несчастием; я тоже страдаю и буду страдать:
я лишаюсь того, чем я более всего дорожила, – я лишаюсь честного
имени и сына. Я сделала дурно и потому не хочу счастия, не хочу
развода и буду страдать позором и разлукой с сыном».

Оправдание глупое, буквально высосанное из пальца и, разумеется,
лживое до последней буквы. Во-первых, как можно заставить себя
насильно страдать, когда тебе каждый день хорошо и приятно? А
во-вторых, ни честного имени, ни сына ее никто не лишал (повторяю
десятый раз) – муж оставил ей сына при договоре о разводе и согласился
взять чужую вину на себя, тем самым сохраняя ее «честное» имя.
А вот от развода, да еще на таких исключительно выгодных условиях
она внезапно отказалась сама без всяких на то вменяемых причин.

Итак, она забавляется переездами из города в город (кстати, им
это уже надоело) и усиленно демонстрирует Вронскому неземное обожание.
Для этого она в каждом его слове выискивает что-то не просто благородное
и возвышенное, а «особенно благородное и возвышенное». Она усиленно
показывает ему, как она его ценит. То и дело находит во Вронском
неистощимые таланты и высказывает горячую убежденность в том,
что у него «определенное призвание к государственной деятельности»
и еще более горячо высказывает еще более горячую благодарность
ему за то, что он пожертвовал для нее свои честолюбием и даже
ни разу ее в этом не упрекнул (понятно для чего: чтобы и дальше
жертвовал и не упрекал).

И Вронский рад стараться. Да так, что иногда его забота даже тяготит
ее… Но главное удовольствие – он никогда и ни в чем ей не противоречит,
как будто он полностью потерял свою волю и занят только тем, чтобы
предупредить малейшее ее желание.

Однако сам он не так уж и счастлив с ней, как рассчитывал… Скоро
пришла скука, а с ней и тоска. Жизнь с Анной ничем не наполнена,
а потому до зевоты пуста. Именно от скуки, а вовсе не от любви
он и кидался выполнять малейшее желание Анны – принимая ее капризы
за цель своей жизни и лишь бы чем-то убить время. Если раньше
его любовь к Анне занимала лишь часть его жизни, делая таким образом
существование достаточно гармоничным, то теперь осталась одна
Анна, вокруг которой была нестерпимая пустота.

Однажды он предпринял попытку прежней холостой привычки – позднего
ужина со знакомыми, но это вызвало в Анне невероятное уныние.
Думаю, что это была обыкновенная зависть со стороны Анны, ведь
она-то не могла позволить себе подобного развлечения. И она тут
же буквально извела Вронского этим своим унынием, чтобы он отказался
от таких встреч и все время сидел с ней дома. И он отказался.

От скуки он занялся живописью. Как и положено живописцу, он отпустил
волосы и стал зачесывать их назад – скрывая этим, кстати, наметившуюся
лысину (и с этой минуты Толстой будет неоднократно к этой лысине
возвращаться). Какие-то вроде бы знающие люди уверяют Вронского,
что у него большой талант, и Анна с удовольствием это повторяет.

На самом деле никакого таланта у Вронского нет и в помине. Есть
всего лишь образование и полученные вследствие этого некоторые
технические навыки, а также умение «со вкусом подражать искусству»
– и всё. Но ни Вронский, ни Анна не понимают этого. Да и живописать
ему, собственно, не о чем. Да и потребности такой в нем тоже нет.
А потому он тщательно выбирает род и жанр, в котором намеревается
творить, даже не понимая, что такие вещи настоящие творцы не выбирают
– «он не мог себе представить того, чтобы можно было вовсе не
знать, какие есть роды живописи, и вдохновляться непосредственно
тем, что есть в душе, не заботясь, будет ли то, что он напишет,
принадлежать к какому-нибудь известному роду».

Вронский вдохновлялся не самой жизнью, а всего лишь чужими картинами,
примерами чужой жизни, поэтому «вдохновлялся очень быстро и легко»
– как и всякая посредственность, которая на то и посредственность,
чтобы не понимать всей своей пошлости и недалекости. И Анна полностью
ему соответствует в этом.

На фоне этой «художественной истории», столь подробно рассказанной
Толстым, все эти досужие поверхностные домыслы о якобы великой
любви Карениной и о ее страданиях из-за этой любви кажутся совсем
уж смешными, нелепыми и попросту идиотскими.

А Вронский меж тем начинает портрет Анны. Портрет – обычная поделка
образованной бездарности, каких тьма. Однако всем знакомым этот
портрет ужасно, ужасно нравится. Ну, это старая история.

Случайно они узнают, что в этом городе живет русский художник
Михайлов, гений-самородок. Друг Вронского – бездарный писатель
Голенищев характеризует Михайлова так: «Разумеется, он не лишен
дарования, но совершенно фальшивое направление», «чудак и без
всякого образования».

Этот Михайлов написал картину, изображающую Христа перед Пилатом.
Они решают ехать к нему смотреть картину. Вронский к тому же хочет
заказать ему портрет Анны, чтобы дать бедному художнику денег
– он, как мы помним, и вдове погибшего сторожа давал денег (в
первую встречу с Анной). Вронский сострадателен, это его лучшее
и настоящее душевное качество. Именно оно и позволяет Анне манипулировать
им.

Они приезжают. Художник по их виду моментально дает им внутреннюю
характеристику: выражение лица Голенищева относится им к категории
«фальшиво-значительных и бедных по выражению», а Вронский и Каренина
заносятся в разряд абсолютно ничего не понимающих в искусстве,
но усиленно прикидывающихся ценителями.

Все трое смотрят картину и высказывают мнение в расхожих, стандартных,
затасканных выражениях. Например, Анна с многозначительным видом
сообщает, что Христу на картине явно жалко Пилата, – она сказала
то, что сказал бы всякий, что нельзя не заметить, что лежит на
поверхности и что всегда будет верно, беспроигрышно и безошибочно.
И ни один из этих троих так и не заметил главного, того, что составляло
настоящий дух картины…

Возвращаясь домой, все трое исподтишка нахваливали себя – дескать,
этот художник хоть и талантлив, но талант его совершенно не развит,
поскольку у него нет образования, и стало быть, он не может быть
талантливей их, потому что у них образование есть.

Толстой в этой сцене буквально беспощаден – он дожимает ситуацию
с художником до конца, и меня уже начинает тошнить от Анны и Вронского.

*

Михайлов соглашается написать портрет Анны, и его портрет поражает
всех, особенно Вронского. Михайлову удалось передать тот практически
неуловимый нюанс красоты Анны, который даже и увидеть в ней никогда
не приходило Вронскому в голову. Однако сейчас, глядя на чужую
и при этом готовую работу, Вронский искренно уверяет себя, что
именно этот нюанс он и сам как раз и собирался отобразить в своем
собственном портрете Анны, просто… ну просто не успел… а не успел
просто потому, что не так быстро владеет техникой, как этот художник.
Да и вообще, по мнению Вронского, весь этот так называемый талант
– обычное дело техники, не более.

Вронский просит художника высказать свое мнение относительно его
творчества – в полной уверенности, что художник похвалит его.
Но в ответ художник упорно и даже неприлично молчит: «неприятное
чувство испытывал Михайлов при виде живописи Вронского; ему было
и смешно, и досадно, и жалко, и оскорбительно».

И тогда все трое – Вронский, Анна и их друг бездарный писатель
Голенищев – со скрытой обидой высказывают общее мнение, что Михайлов,
не пожелавший похвалить Вронского, если и не завидует великому
таланту Вронского (хотя они уверены, что, конечно, завидует),
то ему по крайней мере очень досадно, что богатый образованный
человек «без особенного труда делает то же, если не лучше, чем
он, посвятивший на это всю жизнь».

И все-таки один положительный результат эта история имела – Вронский
хоть и был уверен, что в силу своего образования он, безусловно,
талантливей этого гения Михайлова, но все-таки понял, что живописью
ему лучше не заниматься, и бросил это занятие.

Однако без этого единственного занятия скука и тоска теперь совершенно
унылой жизни окончательно одолели его. «Они решили ехать в Россию,
в деревню».

Но сначала – визит в Петербург. В Петербурге Вронский собирался
оформить раздел имущества с братом. Анна же – не желая скучать
в одиночестве – внезапно вспомнила про сына. Отличный предлог,
чтобы ехать вместе.

21. Счета из магазина. Достижение дна. Лидия Ивановна

«Трагедия в том, что Каренин не мог противостоять влиянию «грубой
силы, которая должна была руководить его жизнью в глазах света
и мешала ему отдаваться ему своему чувству любви и прощения».
… И он подчиняется обществу, следует указаниям лживой ханжи графини
Лидии Ивановны и отказывается от прощения и любви».

Вранье из Учебника русской литературы

Надо было сильно постараться, чтобы насквозь лживую Анну, в глазах
которой постоянно мелькает злоба и ненависть буквально ко всем,
и это неоднократно подчеркивается Толстым, – чтобы возвести ее
в ранг чуть ли не святой, а истинно добрую женщину с «прекрасными
задумчивыми глазами», как неоднократно характеризует ее автор,
обозвать лживой ханжой. А вот «грубая сила», присутствие и губительное
воздействие которой он чувствует, исходила прежде всего от Анны
и Стивы – и заключалась она прежде всего в нравственных подтасовках
и подлых вымогательствах, как мы это видели в предыдущей главке.

*

Но как же все это время жил Александр Алексеевич Каренин? Как
только он понял наконец, что от него требуется лишь одно – взять
на себя вину жены, отдать ей сына и больше не докучать ей своим
присутствием, он почувствовал себя совершенно потерянным. Получалось,
что его любовь к жене, его искреннее прощение, его великодушие,
его забота о новорожденной девочке, взятие им на себя чужого позора
– все это попросту было нагло использовано против него, ничего
не дав ему взамен. А он сам при этом – «как бы в награду за все
это» – «теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не
нужный и всеми презираемый».

Последней каплей в этом списке унижений стали пришедшие из модного
магазина счета – собираясь с любовником в Италию, Анна прикупила
себе новых платьев и… как бы забыла их оплатить, как бы случайно
предоставив сделать это мужу. И эти счета окончательно выбили
его из себя – настолько, что, не умея справиться с нахлынувшим
чувством оскорбленности и униженности, он прямо в присутствии
приказчика вдруг повернулся, сел к столу и опустил голову на руки.
«Он долго сидел в этом положении, несколько раз пытался заговорить
и останавливался»…

Презрение к себе он видел теперь всюду, на всех лицах, и это было
правдой. Все презирали его – за то, что позволил использовать
себя, и еще за то, что из-за этого он стал так несчастлив теперь.
Его сердце было истерзано, и это отвращало от него людей. Он пытался
скрыть от них свои душевные раны, но его усилий хватило только
на два дня. Он был в полном отчаянье, и «отчаяние его еще усиливалось
сознанием, что он был совершенно одинок со своим горем».

Разрыв с женой и видимые для всех страдания Алексея Александровича
незамедлительно повлияли и на его служебные дела. Его восхождение
по карьерной лестнице закончилось – внезапно он стал человеком,
«от которого ничего более не ждут». Он был отстранен от прямого
участия в государственных делах. Однако, как ни странно, это нисколько
его не огорчило – и это действительно не странно. Потому что вся
деятельность Алексея Александровича была искренне направлена им
на одно – на служение России, карьера же была для него лишь способом
принести больше пользы. Теперь же, отстраненный от дел, он получил
возможность еще яснее видеть проблемы государства – и он с воодушевлением
принялся строчить докладные записки, которые… никто не читал.

Занятие делами на несколько часов в день уменьшало его боль. И
все-таки боль съедала его. В эти дни он вспоминает всю свою жизнь.
Он был сиротой. Родители его умерли слишком рано. Его воспитал
дядя, он же дал ему возможность карьеры. Алексей Александрович
стал губернатором уезда города. И тогда тетка Анны «свела хотя
немолодого уже человека, но молодого губернатора со своею племянницей
и поставила его в такое положение, что он должен был или высказаться,
или уехать из города. Алексей Александрович долго колебался. Столько
же доводов было тогда за этот шаг, сколько и против, и не было
того решительного повода, который бы заставил его изменить своему
правилу: воздерживаться в сомнении; но тетка Анны внушила ему
через знакомого, что он уже компрометировал девушку и что долг
чести обязывает его сделать предложение. Он сделал предложение
и отдал невесте и жене все то чувство, на которое был способен».

Таким образом, хотя женитьба на Анне и была ему подсунута путем
нечистых спекуляций, тем не менее за годы брака он вложил в Анну
всю свою душу и считал ее своим единственным по-настоящему близким
человеком. И вот теперь этот единственный близкий человек предал
его, а потом спокойно вытер об него ноги.

И все-таки Алексею Александровичу повезло. В его жизни оказался
один человек, про которого он совершенно забыл, но который сам
помнил об Алексее Александровиче, а потому и пришел к нему на
помощь в самую тяжелую его минуту. Этим человеком была графиня
Лидия Ивановна. Она сама приехала к нему, сама вошла к нему без
доклада и взяла его за руки – «глядя ему в глаза своими прекрасными
задумчивыми глазами».

Он нахмурился. Он вырвал от нее руки. Он холодно сказал ей, что
он не принимает, потому что он болен. И тут губы его задрожали.
Но это была не та манипулятивная дрожь, которой так удачно пользовалась
Анна, – это была нервическая слезливая дрожь напрочь измотанного
тяжкой душевной болью человека, который вдруг почувствовал, что
его наконец есть кому искренне пожалеть.

Да, он страшно нуждался в жалости, в том, чтобы его погладили
по голове, согрели взглядом, утешили словом. И вот эта некрасивая
немолодая женщина с прекрасными глазами (Толстой особенно и неоднократно
подчеркивает прекрасность ее глаз) действительно жалела его, так
что и сама была готова разрыдаться – и он тот час же почувствовал
это, схватил ее руку и начал с благодарностью целовать.

« – Я разбит, я убит, я не человек более! – сказал Алексей Александрович,
выпуская ее руку, но продолжая глядеть в ее наполненные слезами
глаза. – Положение мое тем ужасно, что я не нахожу нигде, в самом
себе не нахожу точки опоры».

Она утешает его. Она уверяет, что он обязательно найдет эту опору
– не в ней, а в Боге (и тут она тихо вздохнула, потому что она
любит его, но вряд ли она когда-нибудь скажет ему об этом, ведь
она замужем). Она уверяет его, что безмерно восхищается его поступком
прощения, что ему нечего стыдиться этого прощения – она щедро
льет бальзам на его раны, думая только о том, как бы уменьшить
его боль.

И в ответ он, как ребенок, начинает жаловаться ей на свою усталость
и на свои горести. Вот только про счет из модного магазина – последнее
гадкое унижение – он никак не может признаться… Вернее, он хотел
признаться и в этом, но… «но голос его задрожал, и он остановился».

Она предлагает ему свою помощь. Она просит его поручить ей мелкие
заботы по дому, как она специально выражается, чтобы он не чувствовал
себя обязанным, а также и воспитание Сережи. Она уверяет его,
что ее не нужно за это благодарить, потому что ею руководит Бог.
Она снова убеждает его, что ему нечего стыдиться, ибо нельзя «стыдиться
того, что есть высшая высота христианина: кто унижает себя, тот
возвысится», что надо благодарить Бога и просить его о помощи.

Да, Лидия Ивановна была действительно добрым искренним человеком,
который, к сожалению, ничего не смыслил ни в воспитании, ни в
ведении дома. В ней не было ни единого злого умысла, но в ней
была практическая глупость, поэтому, нисколько не задумываясь
о психике ребенка, она из самых благих побуждений «пошла на половину
Сережи и там, обливая слезами щеки испуганного мальчика, сказала
ему, что отец его святой и что мать его умерла».

Распоряжения ее по дому тоже были чуднее не бывает, так что весь
дом молча взял на себя камердинер Корней.

Однако, она действительно сумела помочь Алексею Александровичу
– своей любовью и верой в него, своим искренним восхищением его
поступками. И раны Алексея Александровича стали заживать.

Помимо этого он, вдохновившись верой Лидии Ивановны, и сам с благодарностью
и открытостью обратился в истинного верующего, хотя некоторая
мистическая направленность Лидии Ивановны и смущала его.

Также благодаря Лидии Ивановне к нему вернулась любовь к сыну,
временно затемненная в его сознании душевной болью. Он с жаром
занялся воспитанием Сережи, вместе с Лидией Ивановной с удовольствием
обсуждая его успехи и составляя планы учебы.

Любовь Лидии Ивановны была ему чрезвычайно приятна – она буквально
спасала его. Эта женщина относилась к нему так, как никогда не
относилась Анна, – Лидия Ивановна любила его «за него самого,
за его высокую непонятую душу, за милый для нее тонкий звук его
голоса с его протяжными интонациями, за его усталый взгляд, за
его характер и мягкие белые руки с напухшими жилами. Она не только
радовалась встрече с ним, но она искала на его лице признаков
того впечатления, которое она производила на него. Она хотела
нравиться ему не только речами, но и всею своею особою. Она для
него занималась теперь своим туалетом больше, чем когда-нибудь
прежде. Она заставала себя на мечтаниях о том, что было бы, если
б она не была замужем и он был бы свободен. Она краснела от волнения,
когда он входил в комнату, она не могла удержать улыбку восторга,
когда он говорил ей приятное».

Итак, отныне Алексей Александрович в лице Лидии Ивановны имеет
наконец надежную эмоциональную защиту и опору. У него есть друг.
Он больше не одинок.

22. Петербург. Встреча с сыном. Визит в оперу

«Анна не обычная женщина, не просто образец женственности, это
натура глубокая, полная сосредоточенного и серьезного нравственного
чувства, все в ней значительно и глубоко, в том числе ее любовь».

Ложь Набокова

В это время Анна и Вронский приезжают в Петербург. Они останавливаются
в одной из лучших гостиниц, но, отдавая все-таки дань необходимой
пристойности, в разных номерах. Княгиня Бетси Тверская – единственная,
кто наносит им визит: она уверена, что дело о разводе начато и
таким образом приличия соблюдены. Но узнав, что никакого развода
нет и в помине, энтузиазм Бетси угасает на глазах, и ее тон меняется.

Да, никто не хотел компрометировать себя дружбой с Анной…

Мать Вронского тоже выражает неодобрение по поводу этой связи,
она и вообще не любит Анну за то, что та разрушила карьеру сына.
Старший брат Вронского пока ничего не говорит – он ждет решения
общества, однако его жена Варя открыто признается, что не может
принимать Анну, поскольку ее поведение – дурной пример дочерям.

Лидия Ивановна узнает об их приезде и делает все, чтобы уберечь
Алексея Александровича от неприятных волнений по этому поводу
– чтобы он никоим образом не встретился с Анной и чтобы он даже
не знал, что она здесь. Приятель Вронского – в надежде получить
через Лидию Ивановну концессию – докладывает ей обо всех передвижениях
этих «отвратительных людей», как она их называет.

Наконец Лидия Иванова получает известие, что их присутствие в
Петербурге подошло к концу и буквально на следующий день они уезжают.
Беспокойство Лидии Ивановны улеглось, как вдруг «на другое же
утро ей принесли записку, почерк которой она с ужасом узнала.
Это был почерк Анны Карениной», а от самого письма на самой лучшей
бумаге пахло дорогими духами.

В письме Анна взывала к христианским чувствам Лидии Ивановны,
которые, по словам Анны, и дают ей смелость обращаться к ней с
просьбой. Просьба же заключалась в следующем. В записке Анна сообщала,
что она несчастна от разлуки с сыном и хочет его увидеть, и что
она не обращается с этой просьбой непосредственно к Алексею Александровичу
только потому, что не хочет заставлять «страдать этого великодушного
человека воспоминанием» о ней.

При этом что касается самой Лидии Ивановны, то все письмо было
пронизано откровенным и даже подчеркнутым презрением – Анна обращается
к ней как к прислуге, как к гувернантке: она просит Лидию Ивановну
лишь уточнить, пришлет ли та Сережу к ней, или ей самой приехать
куда-то в назначенный мужем час. Вдобавок к этому хамскому тону
Анна снисходительно сообщает, что не ждет отказа, поскольку уверена
в великодушии Алексея Александровича, от которого, небрежно подчеркивает
Анна, только и может зависеть отказ.

Всю эту намеренную пренебрежительность и нескрываемое презрение
в отношении себя Лидия Ивановна почувствовала мгновенно. И в отличие
от Алексея Александровича не сочла нужным терпеть. Она велела
передать посыльному, что ответа… не будет. После чего отправила
к Алексею Александровичу записку о встрече с ним.

*

Ответ посыльного, что ответа не будет, был для Анны полной неожиданностью,
и даже больше того – она расценила этот поступок Лидии Ивановны
как «жестокий». И, понятное дело, немедленно почувствовала себя
униженной и оскорбленной. У Анны всегда так, и мы с этим еще не
раз столкнемся: одно дело оскорбления, которые наносит она, а
другое дело получать за это сдачи… Никто не смеет давать ей сдачи.
Никто.

А почему все-таки Анна не обратилась напрямую к мужу со своей
просьбой? Почему предпочла написать к Лидии Ивановне? Очень просто.
Тот самый приятель Вронского, который бегал с докладами к Лидии
Ивановне, точно так же бегал и к Вронскому, а потому Анна была
подробно информирована о том, что ее муж подпал под влияние Лидии
Ивановны, а уж она-то наверняка знает Анне ее настоящую цену.
Поэтому она и пишет записку к Лидии Ивановне – с единственной
целью: показать той свое презрение.

И все-таки главной задачей этого хамского обращения к Лидии Ивановне
было тайное желание Анны сделать все, чтобы ей не разрешили встретиться
с сыном! Для чего?..

А почему вообще встреча с сыном была отложена ею на последний
день?

Сама Анна в косвенном монологе уверяет нас, что, побыв в Петербурге
несколько дней, ей вдруг ясней открылось ее положение в обществе
– все ждали ее развода и соединения с Вронским на законных основаниях,
до этого же их нигде не хотели принимать. И вот якобы именно такое
отношение к ним общества почему-то и явилось первой преградой
ко встрече с сыном. Предлог откровенно надуманный. Для того чтобы
встретиться с сыном, вовсе необязательно выяснять отношение к
себе общества. Общество тут совершенно не при чем.

Был еще один вариант. Можно было прямо, без предварительных переговоров,
поехать в дом Алексея Александровича. Но, уверяет нас Анна, она
боялась, что ее могут либо не пустить туда, либо вышвырнуть оттуда
(и тут я снова напомню, что, если бы она предварительно обратилась
к мужу с этой просьбой, никаких проблем не возникло бы).

Был и третий вариант – увидеться с сыном на гулянье. И это был
самый здравый и доступный вариант, но и он совершенно ее не устроил,
и у нее тут же нашлась причина для отказа от него: она решила,
что этого ей будет слишком мало.

Так что, встреча с сыном все откладывалась и откладывалась… Без
всяких на то причин, а просто потому, что Анна не очень-то и торопилась
с ним встретиться. Вовсе не для встречи с сыном приехала она в
Петербург, а чтобы развлечься, сменить обстановку, ну и Вронского
без своего контроля не оставлять – это прежде всего. Повторяю:
если бы ей действительно хотелось встретиться с сыном, то для
этого ей совершенно не нужно было бы ждать последнего дня. Она
прекрасно знала, что если бы она обратилась к мужу, он бы по великодушию
своему немедленно разрешил ей эту встречу. Да он и хотел разрешить
– сразу же после того, как узнал о ее письме к Лидии Ивановне!
И если бы это письмо было написано Анной не в намеренно оскорбительном
тоне, то и Лидия Ивановна вряд ли бы возражала.

Но она обращается не к мужу, а к Лидии Ивановне. И, повторяю,
обращается так, что хуже не придумать. И делает она это специально
– чтобы обидеть Лидию Ивановну и чтобы ей было отказано во встрече.

На самом деле она уже давно приняла решение, каким образом она
таки увидится с сыном – вот только к сыну это решение имело самое
последнее отношение. Основным мотивом Анны было здесь все то же
страстное ее желание настоять на своем, оставить за собой последнее
слово, продемонстрировать всем свою волю, и что никто не смеет
остановить ее…

А если бы она, повторяю, обратилась к Алексею Александровичу,
то он бы ей разрешил – и как бы ей тогда чего-то там демонстрировать?
Кроме того, ее бесит, что у Алексея Александровича нашелся друг,
что ему стало легче, что он уже не тот раздавленный человек, каким
она оставила его, что он научился без нее жить, и жить неплохо.
И вообще какая-то там Лидия Ивановна оказалась сильнее нее, сумев
перебить разрушительное влияние Анны! Ну разве она могла допустить
такую победу над собой?

И злобствующий ум Анны придумал наконец еще одну провокацию.

*

На этот день была назначена церемония награждения. К награде (орденом
Александра Невского) в числе прочих представлен и Алексей Александрович.
Его неискренне поздравляют, он видит злобные завистливые взгляды,
он понимает, что за его спиной все смеются над ним за его отношения
с женой, и тут он видит «зовущие к себе прекрасные задумчивые
глаза» Лидии Ивановны. Ради этого приема она старательно украшала
себя, чтобы ему понравиться, и теперь она и впрямь казалась Алексею
Александровичу очень привлекательной женщиной.

«Проходя сквозь строй насмешливых взглядов, он естественно тянулся
к ее влюбленному взгляду, как растение к свету». Она с неподдельной
радостью поздравляет его с наградой. Он в ответ – «сдерживая улыбку
удовольствия» – пожимает плечами, немножко выпендриваясь и как
бы говоря, что ничего особенного не произошло.

Она сообщает ему о письме Анны.

«Алексей Александрович вздрогнул при упоминании о жене, но тотчас
же на лице его установилась та мертвая неподвижность, которая
выражала совершенную беспомощность в этом деле.

– Я ждал этого, – сказал он.

Графиня Лидия Ивановна посмотрела на него восторженно, и слезы
восхищения пред величием его души выступили на ее глаза».

Алексей Александрович читает письмо жены и долго молчит… Он бы
хотел разрешить, но… он уже не так уверен, что действия Анны в
очередной раз не принесут с собой зла и беды. И он с робостью,
полувопросительно говорит, что вряд ли он имеет право ей отказать.
Он нерешительно смотрит на Лидию Ивановну. Лидия Ивановна решительно
говорит, что хватит, что всему есть предел.

Но справедливо ли это будет – лишать мать естественной потребности
любить сына? – нерешительно вопрошает Алексей Александрович. Но
Лидия Ивановна решительно задает совершенно точный встречный вопрос:
«Но любовь ли это, друг мой? Искренно ли это?» (И это еще одна
подсказка Толстого.)

А кроме того, говорит Лидия Ивановна, ведь сын считает мать умершей,
нужно ли тревожить его одним случайным визитом… Да и вообще, говорит
Лидия Ивановна, к чему может привести эта встреча? К вашим новым
страданиям и мучениям для ребенка? Нет, говорит Лидия Ивановна,
«если в ней осталось что-нибудь человеческое, она сама не должна
желать этого».

Она просит разрешения написать Анне письмо с отказом – и Алексей
Александрович… наконец-то, впервые в жизни, соглашается.

И тогда Лидия Ивановна с удовольствием наносит Анне ответный удар.
Она пишет ей, что воспоминания о матери могут навести ее сына
на нежелательные вопросы о ее поведении, ответ на которые может
привести сына к ее осуждению… таким образом, чтобы этого не произошло
и чтобы ее имя осталось для сына святыней, ее муж отказывает ей
в свидании с сыном.

Простодушные люди, они и не догадываются, что именно отказ и нужен
был Анне!

*

Письмо жены нарушило душевный покой Алексея Александровича. Вернувшись
домой, он предается мучительному самокопанию, снова и снова пытаясь
понять, в чем же он был виноват перед Анной. Он снова и снова
вспоминает те страшные обиды, которые она ему нанесла, и как он
простил ее, и как полюбил ее дочку, и как старался быть хорошим
– и это особенно жгло ему душу, потому что все это оказалось никому
не нужно, втоптано в грязь, использовано против него. И тогда
он снова и снова вспоминал, как женился на ней – «после долгих
колебаний».

*

Письмо с отказом – второй ответ от Лидии Ивановны – «до глубины
души оскорбило Анну». Оно показалось ей таким возмутительным (да
еще «в сравнении с ее страстною законною нежностью к сыну»!),
что это немедленно дало ей повод снять с себя все обвинения и
сделать виновными других. И вот уж она с гневом говорит, что все
чувства Лидии Ивановны и Алексея Александровича притворны, что
они хотят только одного – оскорбить ее и измучить ребенка, и что
эта Лидия Ивановна намного хуже ее самой – потому что она по крайней
мере не лжет (любимая присказка Карениной).

Ну, и раз уж они так нехорошо с ней поступают, то она им покажет!
Да она завтра же поедет в дом Алексея Александровича и «во что
бы ни стало увидит сына и разрушит этот безобразный обман, которым
они окружили несчастного ребенка».

Она решает приехать часов эдак к восьми утра, когда муж ее вроде
как еще спит (она произнесла это не очень уверенно), подкупить
швейцара и проникнуть в дом, прикинувшись посыльной от крестного
отца Сережи, у которого завтра день рожденья.

*

На следующее утро она так и сделала. Однако старый слуга узнал
ее, и тогда она взглянула на него с такою «виноватою мольбой»,
что из жалости к ней он не смог ее остановить. Она идет в комнату
сына.

Сережа не верил в смерть матери, как не верят в смерть дети. Он
любил мать, постоянно отыскивал в толпе ее черты – наделяя таким
образом жизнь подобием ее присутствия. Потом он случайно узнал,
что его мать действительно жива, и стал ждать ее еще больше. Отец
при всей его любви к сыну был никудышным воспитателем, что еще
больше усугубляло тоску по матери (хотя Анну уж точно воспитателем
никак не назовешь). И вот теперь она стояла возле его постельки
и плакала. Он бросился к матери и начал ее целовать.

Вся сцена очень трогательная, мальчика очень и очень жалко, а
тут еще и слуги плачут… Но время идет – Алексей Александрович
вот-вот придет к Сереже: именно в это время, в девятом часу, он
всегда (!) заходит в детскую к сыну, то есть к 8 утра он уже должен
был встать – и скорее всего это была его старая привычка, о которой
не могла не знать Анна (вот почему ее голос был неуверенным).
Слуги начинают нервно соображать, как бы задержать барина во избежание
скандала и чтобы Анна могла спокойно уйти. Ей несколько раз говорят,
что пора уходить, но она каждый раз задерживается… Наконец няня
что-то шепчет ей на ухо, на ее лице тут же отражается «испуг и
что-то похожее на стыд» (вспомним Стиву, которому тоже стало стыдно
при встрече с Алексеем Александровичем).

Она встает. Но, перед тем как уйти, нахваливает сыну отца: «Сережа,
друг мой, – сказала она, – люби его, он лучше и добрее меня, и
я пред ним виновата. Когда ты вырастешь, ты рассудишь».

На неискушенный взгляд может показаться, что Анна искренна в этих
словах. На самом же деле это обычная манипуляция. Вернее, необычная.
Она ни на минуту не раскаивается в своих подлостях, больше того:
этот визит – ее очередная продуманная подлость, продиктованная
непомерной гордыней и злобой. А все эти красивые слова в адрес
мужа – обычная расчетливая игра в свою пользу: ну как теперь не
пожалеть и не защитить ее, такую раскаявшуюся, такую смиренно
стоящую с повинной головой, говорящую высокие слова о своем гонителе-муже?
И разве сын теперь поверит отцу, если тот вдруг обронит плохое
слово в ее адрес? Она-то ведь вон как хорошо о нем отзывалась…
значит, она лучше него.

Ну, и понятно, что после этой фразы Сережа плачет, изо всех сил
прижимает мать к себе и с отчаяньем кричит сквозь слезы, что лучшее
ее никого нет. И она тоже плачет в ответ…

Обеспокоенный слуга заглядывает в комнату, чтобы скорей увести
Анну – уже слышны шаги Алексея Александровича. Но поздно. Анна
выходит. Алексей Александрович идет ей навстречу…

И вот что пишет Толстой: «Несмотря на то, что она только что говорила,
что он лучше и добрее ее, при быстром взгляде, который она бросила
на него, охватив всю его фигуру со всеми подробностями, чувства
отвращения и злобы к нему и зависти за сына охватили ее».

Ну, к ее отвращению и злобе мы уже привыкли. А вот зависть появляется
в романе впервые. И странная зависть! Ведь сына никто у нее и
не отнимал, она сама (подчеркиваю это в очередной раз) отказалась
от развода и, стало быть, от сына. Но нет, она предпочитает об
этом не помнить – иначе откуда взять предлог для отвращения и
злобы?

А все-таки она добилась своего! И муж это – видел… Она опустила
вуаль и почти выбежала из дома.

Это свидание с матерью глубоко потрясло ребенка. Он заболел. Да
так сильно, что едва не умер («Он был очень болен после того свидания
с матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, – сказал Алексей Александрович.
– Мы боялись даже за его жизнь»).

Но Анна с тех пор ни разу не поинтересовалась его здоровьем…

*

Но день еще только начался. Преисполненная великой жалости к себе,
она возвращается в гостиницу, достает карточки сына и с наслаждением
чувствует себя одинокой и несчастной.

Вронский у себя в номере, у него гость. Она ни слова не говорила
Вронскому о готовящейся встрече с сыном, он и знать об этом не
знал, но у Анны весьма специфическое мышление – она никогда не
помнит того, что не соответствует ее желанию всласть погневаться.
И вот, взглянув на фотографию Вронского, она говорит себе: «Да
где же он? Как же он оставляет меня одну с моими страданиями?»
– вдруг с чувством упрека подумала она, забывая, что она сама
скрывала от него все, касавшееся сына».

Она посылает к нему записку немедленно прийти к ней. Вронский
послушен. Приходит ответ: он тотчас придет, но может ли она принять
и его гостя? И это тут же становится для Анны поводом для глубокой
обиды – за то, что он не хочет выставить гостя ради нее, и за
то, что вообще позволяет себе принимать гостей, вместо того чтобы
караулить ее возвращение – ведь он не видел ее со вчерашнего обеда,
подумать только! А вдруг он больше не любит ее?!.

И вот не прошло и минуты, а слон из мухи уже опять раздут: «…Перебирая
события последних дней, ей казалось, что во всем она видела подтверждение
этой страшной мысли: и то, что он вчера обедал не дома, и то,
что он настоял на том, чтоб они в Петербурге остановились врознь,
и то, что даже теперь шел к ней не один, как бы избегая свиданья
с глазу на глаз».

Эта ее нездоровая подозрительность и маниакальная потребность
искусственно, на пустом месте нагнетать тревогу и беспокойство
и вообще ей присущи, но на этот раз еще и нужны ей для самооправдания.
Ведь, должен прийти друг Вронского Яшвин. Вскружить голову очередному
обожателю! Узнав, что придет Яшвин, она испытала привычный ей
неудержимый зуд соблазнения, тут же забыв о трагической встрече
с сыном: его слезы, его крики, его страдание – все это в одну
минуту выскочило у нее из головы. А чтобы Вронский не уличил ее
в непозволительном, неприличном кокетстве, она и придумывает себе
всю эту историю с якобы разлюбившим Вронским и, как всякий патологический
лжец, сама начинает верить в нее. Теперь у нее есть хорошее оправдание:
я старалась понравиться вовсе не ему, а тебе, но кто же виноват,
что и ему я понравилась тоже?

…Очень скоро ее болезненная подозрительность и потребность в искусственном
нагнетании тревоги окончательно разовьются в тяжелое нервное заболевание,
усугубленное наркотической зависимостью, и жизнь с ней превратится
для Вронского в пытку…

Однако гость вот-вот явится! И вот, не оставляя своих болезненных
домыслов о нелюбви Вронского, она вдруг стала торопливо прихорашиваться,
занявшись своим туалетом даже больше, «чем все эти дни», как будто
находясь в полной уверенности, что «он мог, разлюбив ее, опять
полюбить за то, что на ней будет то платье и та прическа, которые
больше шли к ней».

Вронский и Яшвин входят. Вронский видит забытые Анной на столе
карточки ее сына и начинает задумчиво их рассматривать. Она быстрым
движением отбирает у него карточки и смотрит на него «значительно
блестящими глазами», как бы намекая, что в его отсутствие с ней
произошло что-то ужасно трагическое. В первые же секунды она очаровывает
Яшвина (это замечает и Вронский) и приглашает его на обед. На
этот же обед она пригласила и свою родственницу – ту самую никем
не уважаемую старую деву княжну Облонскую, приживалку, которая
за деньги составляет Анне единственную в Петербурге компанию.

Приезжает и Тушкевич, любовник княгини Тверской; он привозит от
Бетси извинение, что та не сможет приехать проститься, но зато
просит Анну заехать к ней – причем в часы, когда Анна уже не сможет
ни с кем встретиться в ее доме. Это откровенное нежелание подруги
компрометировать себя знакомством с ней разжигает в Анне затаенную
злобу. Ну что ж, Анна знает, как отомстит ей. И вот она вовсю
кокетничает с Яшвиным, а также с… Тушкевичем!

Обед заканчивается внезапным решением Анны ехать в оперу – очарованный
ею Тушкевич обещает достать ложу. Ехать вместе с Яшвиным и Тушкевичем,
разумеется. Во-первых, ей надо закрепить свой успех у Тушкевича.
Во-вторых, скомпрометировать Тушкевича в глазах его любовницы
Бетси. В-третьих, она уверена, что в оперу приедет и ее муж… Ну
и, в-четвертых, отчего бы не продемонстрировать всем этим людям,
что она лучше их и что она плевала на все это общество? О последствиях
же своего эпатажа она и не думает. Вернее, она уверена, что это
сойдет ей с рук – наверняка никто не посмеет открыто выразить
ей свое негодование. Ведь кругом воспитанные люди, не так ли?

Вронский в шоке. Он не понимает странного поведения Анны. Он настолько
возмущен ее неразумным решением, что впервые испытывает против
нее досаду и даже злость. Зачем она стремится столь откровенно
противопоставить себя обществу? Ведь как только она разведется
с мужем и выйдет за него, они смогут снова вернуться в свет! Так
зачем же настраивать общество против себя, зачем же провоцировать
в нем гнев, зачем ехать в оперу, да еще в таком… э-э… откровенном
наряде?!

«Если б он сказал ей прямо то, что он думал, то он сказал бы:
«В этом наряде, с известной всем княжной появиться в театре –
значило не только признать свое положение погибшей женщины, но
и бросить вызов свету, то есть навсегда отречься от него».

В этот момент Вронский чувствует, как уважение к ней начало заметно
в нем уменьшаться. И, как ни странно, стало заметно увеличиваться
осознание ее красоты: в этом наряде – наряде погибшей (т.е. падшей,
т.е. развратной) женщины – она чудо как хороша!

Нет, он не поедет.

Что ж. Она уедет без него.

И она уезжает. За ней следом едут Яшвин с Тушкевичем.

Вронский сидит дома. Он твердо решил не ехать. Его раздирает досада
и злость. Через какое-то время приходит страх за Анну: она там
одна, ее могут обидеть… поехать за ней?

Он приезжает к концу первого акта. Войдя в театр, он незаметно
оглядывается – он ищет в толпе Алексея Александровича. Но, к его
счастью и к великому облегчению Вронского, его здесь нет.

«Вронский еще не видал Анны, он нарочно не смотрел в ее сторону.
Но он знал по направлению взглядов, где она». Итак, все смотрят
на Анну… Кончится ли добром?.. Наконец и Вронский поднимает глаза
на ее бенуар. И, глядя на нее, Вронский вдруг чувствует, что ее
красота, привлекая его еще больше, теперь оскорбляет его. «Она
не смотрела в его сторону, но Вронский чувствовал, что она уже
видела его».

Через какое-то время он снова посмотрел на нее и вдруг понял,
что скандал все-таки произошел. Он слышит, как женщина в соседней
ложе громко и возмущенно объявила, что ей позорно сидеть рядом
с Анной, и теперь явно собирается уйти. Он видит, как Анна демонстрирует
спокойствие, и понимает, что она держится из последних сил и нервы
ее вот-вот сдадут – «она испытывала чувства человека, выставляемого
у позорного столба».

Он спешит к ней.

По дороге он забегает в ложу брата – узнать, что случилось. После
чего «быстрыми шагами пошел вниз: он чувствовал, что ему надо
что-то сделать, но не знал что. Досада на нее за то, что она ставила
себя и его в такое фальшивое положение, вместе с жалостью к ней
за ее страдания волновали его. Он сошел вниз в партер и направился
прямо к бенуару Анны». Она нарочито спокойно беседует с Яшвиным
и подошедшим Стремовым. Начался следующий акт; Вронский вышел.
Через какое-то время опять посмотрев в ее сторону, он увидел,
что ложа ее пуста…

Он находит ее дома, без сил упавшей в первое попавшее кресло и
смотрящей прямо перед собой. «Ты, ты виноват во всем! – вскрикнула
она со слезами отчаяния и злости в голосе, вставая».

Он пытается ее успокоить, но в ответ снова раздается упрек: «Ты
не должен был доводить меня до этого. Если бы ты любил меня...»

Он начинает уверять ее в своей любви. Но он так разозлен ее глупостью,
поставившей под удар их отношения с обществом, что эти уверения
даже ему самому кажутся ужасно пошлыми – настолько, что ему было
даже неловко их говорить. Однако она с жадностью слушала их, нисколько
не замечая их пошлости…

«На другой день после этого, совершенно примиренные, они уехали
в деревню».