Литературная критика

Писатели (и поэты) лгут – и много. И мы им за это с благодарностью
верим. Больше всего они лгут о себе, а чаще всего – о других.
Неписатели (и непоэты) тоже лгут – они лгут, что они не
писатели и не поэты. И мы их за это с гневом разоблачаем. «Да
вы же не писатели, – гневно восклицаем мы, – вы только
гляньте, что вы тут понаписали!» – «Так мы же и не писатели, –
изумленно лгут неписатели, – чего ж вы от нас хотите?»

Однако есть среди неписателей и такие, которые лгут, что они
писатели. И самое удивительное, что есть читатели, которые
почему-то этому верят.

Но все это не так страшно на самом деле. Потому что, как бы и кто бы
и с какой бы целью ни лгал, все-таки и те и другие нет-нет
да и говорят правду – и чаще всего когда лгут.

*

Просматривая переписку Цветаевой с В. Розановым (1914 г.), я
наткнулась вот на такую ее фразу: «Послушайте, Вы сказали о Марии
Башкирцевой то, чего не сказал никто. А Марию Башкирцеву я
люблю безумно, с безумной болью. Я целые два года жила тоской
о ней. Она для меня так же жива, как я сама».

Некогда, пойдя на поводу у чужих восторгов, и я читала розановское
«Уединенное» (с подзаголовком «На правах рукописи»), но,
честно сказать, эти его практически дневниковые изыски оставили
меня равнодушной. А уж что он там сказал про Башкирцеву, и
вовсе прошло мимо моей памяти. Выходит, зря прошло?

Я слышала, что Башкирцева (по общепринятой версии: 1860-1884) была
весьма талантливой художницей, что вела довольно откровенный
дневник и что умерла, не дожив чуть менее двух недель до 24
лет. Колетт Конье в книге «Мария Башкирцева. Портрет без
ретуши» (1985) приводит убедительные архивные данные,
свидетельствующие о том, что датировать рождение Башкирцевой следует
не 1860 годом, а 1858-м, то есть двумя годами раньше. Тому
причиной явились семейные тайны, связанные с невозможностью
публично объявить о настоящем рождении дочери. Данный факт в
достаточной мере объясняет мне некоторое недоумение при
чтении определенных мест в Дневнике, поскольку необыкновенная
зрелость суждений все-таки больше подходит 15-летнему
подростку, нежели 13-летней девочке. Впрочем, не берусь утверждать.
Однако в своем очерке я буду придерживаться версии Колетт
Конье.

Я стала искать материалы о Башкирцевой и обнаружила целый ворох
совершенно различных мнений о ней: одни преклонялись перед ее
талантом живописца и личным мужеством, называли безвременно
ушедшим гением и проливали над ее жизнью потоки слез, другие
находили ее злостной эгоисткой, высокомерно превозносящей
себя до небес. И все сходились в одном – что Мария Башкирцева
была лишена любви, что в ее жизни так и не случилось
человека, личные отношения с которым она могла бы назвать своим
большим человеческим счастьем. И тут мнения опять кардинально
расходились: кто-то называл это необходимой жертвой во имя
искусства, кто-то – заслуженной карой за непомерную гордыню и
чудовищный эгоизм.

Я прочитала Дневник.

Многому в нем – почти всему – я поверила сразу.

Но некоторым вещам – нет.

В предисловии, написанным ею за шесть месяцев до смерти, она сказала:

«Я писала и пишу безусловно искренно именно потому, что надеюсь быть
изданной и прочитанной. Если бы эта книга не представляла
точной, абсолютной, строгой правды (последние четыре слова
выделены М.Б. – Прим. авт.), она не имела бы никакого смысла.
И я не только все время говорю то, что думаю, но могу
сказать, что никогда, ни на одну минуту не хотела смягчать того,
что могло бы выставить меня в смешном или невыгодном свете.
Да и наконец я для этого слишком высоко ставлю себя».

Да, как пристрастный читатель, могу засвидетельствовать: выставить
себя в смешном или невыгодном свете она не боялась. Почти не
боялась. Но вот насчет того, что «я … все время говорю то,
что думаю», я сильно засомневалась – потому что есть вещи, о
которых бывает невозможно сказать. И позже, внимательно
перечитав Дневник, я совершенно ясно увидела, что Башкирцева
либо смикшировала их, сделав почти незаметными, либо вовсе о
них умолчала – не из корысти или подлости, а исключительно из
чувства глубокого такта и, быть может, ужасной
стеснительности.

Читая Дневник и то и дело наталкиваясь на ее откровенно высокомерные
суждения и фразы, я тем не менее в какие-то моменты
начинала остро ощущать, что, невзирая на тщеславие и гордость,
которые часто служили ей, как мне отчетливо стало понятно, всего
лишь самозащитой и никак – никак! – не увязывались с ее
поступками, Мария Башкирцева была исключительно чутким, добрым,
внимательным, отзывчивым человеком, бесконечно тронувшим
мое сердце.

Перечитав Дневник, я окончательно в этом убедилась и… заболела
Башкирцевой. Теперь оставались только три вещи, которые мне
ужасно хотелось понять:

1. Чем именно Мария Башкирцева была для Цветаевой жива так же, как и
она сама? Что именно так полюбила в ней Цветаева?

2. Почему она так высоко оценила слова Розанова?

3. Что сказал Розанов?

Но сначала – о Дневнике.

*

Многие из нас когда-то вели дневник, а многие продолжают это делать
и по сию пору. По разным причинам. Кто-то рассчитывает в
старости обрести потускневшие подробности воспоминаний, кто-то
– в назидание внукам, кто-то – отслеживая свой духовный
(карьерный, умственный и т.п.) рост.

Есть и такие, которыми движет тщеславие. В тайне или не в тайне души
эти люди уверены, что когда-нибудь – завтра или через сто
лет – их глуповатые современники или туповатые потомки
чудесным образом прозреют и вознесут их на заслуженный пьедестал.
И они сутками строчат свои дневники, упиваясь мыслью о том
великом духовном наследии, которым однажды они осчастливят
человечество. Они скрупулезно записывают туда всё до
мельчайших деталей, пугаясь одной только мысли – что какой-нибудь
факт пройдет мимо не слишком радивых исследователей.

Есть и те, которые делают это не из мысли о личном превосходстве,
но, однако, рассчитывая благодаря своим мемуарам обо всем/всех
подряд попасть если не в Ахматовы, то хотя бы в Чуковские –
то есть в некий цитатник, в некий ходовой список «из
воспоминаний такого-то о нашем любимом гении», который все-таки
гарантирует им хоть какую-нибудь известность и славу.

Существует и еще одна разновидность, стоящая в этом перечне гордынь
и гордынек относительно сбоку: это люди, которые ведут
дневники, чтобы заинтересовать окружающих своим необыкновенным
внутренним миром. Они даже выкладывают свои дневники на
всеобщее обозрение в интернет и лгут, что делают это исключительно
для того, чтобы найти собеседника, друга по интересам,
поделиться проблемой и т.д. и т.п.

Я не знаю, как к этому относиться. Может быть, это вовсе не плохо,
но все-таки лично для меня есть в этом какое-то
мелкомасштабное бесстыдство.

И есть еще одна категория людей, для которых личный дневник
действительно необходим – буквально как воздух. Есть личности,
чрезвычайно, необыкновенно развитые, с таким обостренным чувством
индивидуальности, что поверхностные, что называется
«легкие», отношения крайне для них затруднительны – их восприятие
слишком глубоко, их отклик на близость буквально сотрясает
всю их внутреннюю сущность. И тогда дневник превращается в
единственную возможность разрядки, в единственный способ
выговориться, получив отнюдь не видимость общения, не суррогат, а
полноценный, полновесный результат, которого так жаждет их
интеллект – при условии невозможности или недостаточности
равного диалога.

Именно таким человеком и была Мария Башкирцева:

«Я знаю человека, который меня любит, понимает, жалеет, полагает
жизнь на то, чтобы сделать меня счастливою, который готов для
меня на все и который никогда не изменит мне, хотя и изменял
мне прежде. И этот человек – я сама. Не будем ничего ждать
от людей, от них мы получаем только обманутые надежды и
горести».

*

«Я глубоко презираю род людской – и по убеждению».

Эти слова, которые многие ее противники так любят цитировать, она
написала в 17 лет. Несомненно, сначала подобное высказывание
поражает, от него буквально отшатываешься. И однако… давайте
не будем отрицать, что столь бурная реакция говорит о
многом, и прежде всего о том, что слова попадают в цель – ведь
чужие слова возмущают нас только тогда, когда мы боимся, что
они могут относиться и к нам. А кроме того, положа руку на
сердце: ну много ли среди нас тех, кто в глубине души никогда
не презирал людей? Если никому в этом не признаваться,
конечно…

И все-таки. Почему же презрение? Цитирую дальше:

«Я не жду от него ничего хорошего. Я не нахожу того, чего ищу в нем,
что надеюсь встретить – доброй, совершенной души. Добрые –
глупы, умные – или хитры, или слишком заняты своим умом,
чтобы быть добрыми. И потом – всякое создание в сущности
эгоистично. А поищите-ка доброты у эгоиста. Выгода, хитрость,
интрига, зависть! Блаженны те, у кого есть честолюбие, – это
благородная страсть; из самолюбия и честолюбия стараешься быть
добрым перед другими, хоть на минуту, и это все-таки лучше,
чем не быть добрым никогда».

Удивительный самоанализ. Я пробовала не согласиться. Не получилось.

Любители видеть в Башкирцевой холодную расчетливую эгоистку то и
дело приводят в качестве аргументов еще и вот такие ее слова,
сказанные в 18 лет:

«Брать от жизни все, что можно, не делать зла своим ближним, не
упускать ни одной минуты удовольствия, обставить свою жизнь
удобно, блестяще и великолепно, главное – подняться как можно
выше над другими, быть могущественным! Да, могущественным!
Могущественным! Во что бы то ни стало! Тогда тебя боятся и
уважают. Тогда чувствуешь себя сильным, и это верх человеческого
блаженства, потому что тогда люди обузданы или своей
подлостью, или чем-то другим, и не кусают тебя».

Сильный монолог. Ну и кто же из нас не захотел бы подписаться под этим?

Подобных изречений в Дневнике тьма. И вот, сопоставив мнения о
Дневнике нескольких известных людей, мне буквально бросился в
глаза тот факт, что именно подобные высказывания и составили
основную суть этих мнений. То есть практически все, в один
голос и разум, акцентировали свое восприятие исключительно на
подобных цитатах. Уж не эти ли высказывания так глубоко
запали в душу и Цветаевой, изобретшей себе столь горделивый девиз
«не снисхожу»?

Вот, например, слова Валерия Брюсова, известного своим заносчивым
восприятием себя: «Башкирцева – это я сам со всеми своими
мыслями, убеждениями и мечтами».

То есть не надо быть и трех, не говоря уж о семи, пядей во лбу,
чтобы понять, что же так восхитило Брюсова в Дневнике
Башкирцевой.

Далее следует И. Репин: «Это была исключительная натура. Дерзость,
отвага, самомнение сопровождали многих гениальных людей».

Хотя и Репин не смог разглядеть в Башкирцевой ничего из того, что
вполне мог бы увидеть, приложи он для этого даже небольшие
душевные усилия, тем не менее упомянутые «дерзость» и «отвага»
достаточно уравновешивают здесь «самомнение», являющееся
относительно мягким эквивалентом гордыни и заносчивости.

А вот и Антон Палыч Чехов: «Читаю ‘Дневник’ Башкирцевой. Чепуха, но
к концу повеяло чем-то человеческим».

О вкусах, конечно, не спорят, и все-таки странно, почему Чехов,
такой мастер психологизмов, к тому же драматург, не сумел
обнаружить в Дневнике буквально готовой пьесы – с настоящими
интригами, монологами, борьбой страстей, страхом и завистью,
смертью и славой – то есть как раз со всем тем сугубо и ярко
человеческим, чем лично на меня повеяло с первых же страниц.
Разумеется, длинноты присутствуют, но ведь, как бы там ни
было, а прежде всего это личный дневник, изначально не
претендующий на литературные лавры – и зря. Две его трети без
сомнений заслуживают звания литературы, а если еще учесть, что он
писался сразу набело, без исправлений и вариантов, то можно
смело утверждать, что Дневник Башкирцевой есть блестящая
импровизация и мгновенное проявление высокой литературной
одаренности и недюжинного мастерства.

Но перейдем к литературному критику Н.К. Михайловскому: «У
Башкирцевой страсть блистать, властвовать, возвышаться над толпой
доходила до настоящей мании. С этой точки зрения она оценивает
и любовь».

Я не знаю, почему литературный критик Михайловский, в отличие от
того же художника Репина, и вовсе ничего не увидел в Дневнике
Башкирцевой – кроме лежащих на самой поверхности эпатажных
фраз, так что и не стоило называть себя критиком, чтобы это
увидеть. Также понятия не имею, как и почему, на каком
жизненном этапе скромный и милый господин вдруг начинает не
по-детски осознавать себя настоящим литературным критиком – это
всегда было вне моего понимания, но уверенный бред господина
Михайловского выше всяких похвал. Особенно умиляет меня тот
факт, что скорее всего он действительно прочитал Дневник!
Бывает же такое… Особенно с критиками.

И если писатель Чехов уже не первый раз удивляет меня
оригинальностью суждений (достаточно вспомнить этот его сомнительный
постулат, что, дескать, в человеке должно быть всё прекрасно: и
тело и душа, и платье и прическа), то критик Михайловский
своей последней фразой об оценке Башкирцевой любви вызвал во
мне искреннее недоумение. Как же можно было не увидеть тот
неимоверно огромный кусок текста, насквозь пронизанный чувством
любви?

Как можно было не увидеть – не догадаться, не понять, логически не
сопоставить, что когда дело и вправду дошло до любви – до
настоящей любви, в которой она так боялась признаться даже
себе, то, невзирая на все ее пространные суждения о любви к
аристократу и презрительное отношение к простолюдинам, все это в
один миг просто перестало иметь к ней отношение – потому
что, дворянка и богачка, она полюбила простолюдина, выходца из
крестьян, и этой любви была преданна до последнего своего
дня!

Но это тема для отдельного очерка, а пока хочу привести еще одно
мнение, которое, исходя из моего собственного впечатления о
Башкирцевой, наиболее точно отражает сущность этой удивительной
личности, достаточным воплощением которой является Дневник.
Это мнение довольно известного в то время французского
критика Франсуа Коппе, описывающего (уже после ее смерти) свою
единственную встречу с Башкирцевой в ее доме, куда он зашел
по делам:

«В эту минуту вошла мадемуазель Мари. Я видел ее только раз, я видел
ее в течение какого-нибудь часа – и никогда не забуду ее. В
свои 23 года (в 25 лет, по версии Колетт Конье. – Прим.
авт.) она казалась гораздо моложе: небольшого роста, при
изящном сложении, лицо круглое, безупречной правильности:
золотистые волосы, темные глаза, святящиеся мыслью, горящие желанием
все видеть и все знать, губы, выражающие одновременно
твердость, доброту и мечтательность, вздрагивающие ноздри дикой
лошади. Мадемуазель Башкирцева производила с первого взгляда
необычайное впечатление: воли, прячущейся за нежностью,
скрытой энергии и грации. Все обличало в этой очаровательной
девушке высший ум. Под этой женской прелестью чувствовалось
железная, чисто мужская сила… На мои поздравления она отвечала
мне приятным мелодичным голосом без всякой ложной
скромности, признаваясь в своих горделивых замыслах, и – бедное дитя,
уже отмеченное смертью! – в своем отчетливом ожидании
славы».

*

Так кто же она такая, Мария Башкирцева? Вот факты. Она родилась в
богатой дворянской семье, осенью, 24 ноября, в Гавронцах, под
Полтавой. Из-за многочисленных семейных неурядиц высший свет
Башкирцевых не принимал. Мария (Муся, как звали ее дома и
как звали дома Цветаеву) с детства не совсем здорова, семья
много путешествует в поисках подходящего климата, их всюду
сопровождает врач – постоянный кашель дочери тревожит мать.

Но со временем не только это начинает тревожить родных. Тревожить и
изумлять. Мария явно не такая, как все. Если не сказать
больше.

Она всегда ощущала в себе присутствие гения.

В 15 лет она пишет:

«Но если я ничто, если мне суждено быть ничем, почему эти мечты о
славе с тех пор, как я сознаю себя? И что означают эти
вдохновенные порывы к великому, к величию, представлявшемуся мне
когда-то в форме богатств и титулов? Почему – с тех пор, как я
была способна связать две мысли, с четырех лет, – живет во
мне эта потребность в чем-то великом, славном... смутном, но
огромном?..»

Некоторые исследователи увязывают ее в буквальном смысле потребность
в славе с незавидным положением в обществе ее семьи. Но
думаю, что в четыре года ребенок не способен задумываться над
этим, тем более ребенок, которого любят (а ее очень любят) и
здоровье которого составляет чуть ли не главный смысл жизни
домашних.

Потребность «в чем-то великом» заставляет четырнадцатилетнюю Мусю
всерьез заняться самообразованием. Она просит мать нанять ей
учителей. К занятиям относится настолько ответственно, что
это поражает всех, и учителей, и родных.

С учительницей английского языка ссорится – та постоянно опаздывает
на полтора часа. Ссорится и с учительницей математики:

«Я ей заметила, что вещи, для меня непонятные, мне должны объяснить.
‘Здесь нет никаких должны’, – сказала она. – ‘Должны
уместно повсюду!’ – отвечала я. ‘Продолжайте’. – ‘Подождите
немного, я сначала пойму это, а потом уже перейду к следующему’».

Учителю рисования сообщает, что тот учит ее совсем не тому, чему бы
ей хотелось научиться:

«Я ему сказала, что хочу учиться серьезно, начать с начала, что то,
что я делаю, ничему не научает, что это пустая трата
времени, что с понедельника я хочу начать настоящее рисование».

Сама составляет список учителей из лицея, которых необходимо нанять,
и делает запись: «Наконец-то я примусь за работу!».

После чего определяет занятия: «Целый день составляла расписание
занятий. Закончу только завтра. Высчитала: по 9 часов
ежедневно. Боже, дай мне сил и настойчивости в уроках»!

Список учителей и предметов отнесли директору лицея: «Мне сказали,
что директор был удивлен: ‘Сколько лет этой девочке, которая
не только хочет учиться всем этим предметам, но и сама
составила такую программу?’»

*

За полгода до смерти она признается: «Я была вообще худа, хила и некрасива».

Эти слова она напишет в предисловии к Дневнику, тем самым определив
их на самую первую страницу. Согласитесь, нечасто
встречаются женщины, способные сказать о себе именно эту правду. Но
это за полгода до смерти. А пока, на протяжении всего
дневника, она то и дело называет себя красивой, хорошенькой,
очаровательной, говорит о своем кокетстве, восхищенно и пристально
рассматривает свои черты. Казалось бы: не слишком ли много
самолюбованья, не стыдно ли это? Уверяю вас – нет. Во всяком
случае я не знаю ни одной женщины, тем более не слишком
красивой, а то и вовсе «некрасивой», да еще «худой» и «хилой» и
дающей себе в этом отчет, которая в глубине души с
тщательнейшим пристрастием не находила бы в себе каких-нибудь
физических совершенств, приукрашая и преувеличивая их со всей
страстью и пылом. Так что Башкирцева просто озвучила это.

Да, она бесконечно увлечена своей внешностью. Но вот момент
(Башкирцевой 16 лет):

«Мы отправляемся в церковь Святого Петра <…> Я усердно молилась,
ставши на колени и облокотившись подбородком на руку, очень
белую и тонкую. Потом, вспомнив, где я, я прятала руки и в
наказание себе старалась стать так, чтобы казаться некрасивой».

Нужно ли комментировать? Нужно ли объяснять, что это был вовсе не
страх перед карой господней, а страх оскорбить высшую силу
своим неуважительным в данных обстоятельствах отношением к ней?
И нужно ли добавлять, что не только женщина, но и далеко не
каждая личность в принципе способна отслеживать за собой
подобные вещи – да еще в столь юном возрасте?

*

Она многого добивается. Изучает историю и физику, овладевает
несколькими языками, в том числе латинским и древнегреческим,
осваивает игру на нескольких инструментах (арфе, гитаре, цитре,
мандолине и органе рояле), ее настольное чтение включает
таких авторов, как Тит Ливий, Данте, Шекспир, а также
современников – Мопассана, Золя, Тургенева, Толстого.

Она пишет:

«Когда я кончу Тита Ливия, я примусь за историю Франции Мишле. Я
знаю Аристофана, Плутарха, Геродота, отчасти Ксенофонта … Еще
Эпиктета, но, право, все это далеко недостаточно. И потом
Гомера – его я знаю отлично; немножко также – Платона».

Ее личная библиотека насчитывает около 700 томов, но «так как они
большого формата, то это составило бы гораздо больше книг
обыкновенной величины».

Хвастовство? Пожалуй. Я бы тоже не отказалась похвастаться подобным.

И все-таки спустя всего несколько лет со всей прямотой и
самокритичностью она напишет:

«Я не знаю в совершенстве ни одного языка. Моим родным языком я
владею хорошо только для домашнего обихода. Я уехала из России в
10 лет, я хорошо говорю по-итальянски, и по-английски. Я
думаю и пишу по-французски, а между тем, кажется, делаю еще
грамматические ошибки».

А позже, когда своим талантом и чрезвычайной работоспособностью она
приведет в изумление профессоров Академии, она горько
скажет: «Если бы я писала так, как вижу, у меня был бы талант».

Но она еще успеет прийти к этому – писать так, как видит, и все-таки
жесткий анализ, беспощадное осознание недостаточности
собственных достижений и усилий, железные и неукоснительно
выполняемые требования к себе пронизывают Дневник чуть ли не до
последних дней ее жизни.

*

Она мечтала стать певицей. Некрасивая, чрезвычайно болезненная
девочка обладала такими природными голосовыми данными, что они
приводили в восторг профессоров:

«По мере того, как я пела, лицо Вартеля (профессор. – Прим. авт.),
выражавшее сначала только внимание, стало выражать некоторое
удивление, потом прямо изумление и, наконец, он дошел до
того, что стал качать в такт головой, приятно улыбаться и
подпевать».

У нее меццо-сопрано – ей пророчат великое будущее.

И она согласна:

«Какое удовольствие хорошо петь! Сознаешь себя всемогущей, сознаешь
себя царицей! Чувствуешь себя счастливой благодаря своему
собственному достоинству. Это не та гордость, которую дает
золото или титул. Становишься более чем женщиной, чувствуешь
себя бессмертной. Отрываешься от земли и несешься на небо! И
все эти люди, которые следят за движением ваших губ, которые
слушают ваше пение, как божественный голос, которые
наэлектризованы, взволнованы, восхищены!.. Вы владеете всеми ими!»

Какая выразительная правда. Какое потрясающее определение –
«становишься более чем женщиной, чувствуешь себя бессмертной».
Спросите любого – любую! – что значит для нее стоять на сцене,
всею собой ощущая, как собственный голос, исторгаясь из
немыслимых недр, напоенных восторгом и счастьем, вдруг начинает
преображать всю твою внутреннюю сущность, сообщая всему ни с
чем не сравнимое ощущение любви и осознанье бессмертья?
Спросите любого, кто пишет картины, сочиняет стихи, музыку,

ставит спектакли, для чего он делает это? Чтобы владеть. Нами –
зрителями, читателями, публикой. Чтобы мы восхищались им, его
умом и талантом, и чтобы он имел право каждый день объявлять
на весь мир, как это сделала Башкирцева: «Я создана для
триумфов и сильных ощущений» – и согласитесь, каждый из нас
мечтает об этом, только тайно, по-хитрому, и даже не всегда
доверяясь собственному дневнику – во избежание негативных эмоций
потомков.

Она и впрямь была создана для триумфов, и, прочитав Дневник до конца
и ознакомившись с дополнительными фактами, лично у меня не
остается ни малейших сомнений, что у нее и на самом деле
были все причины для того, чтобы гордиться собой – она сама
добыла себе свой гений и сделала все, от себя зависящее, чтобы
стать той, личность и жизнь которой на протяжении многих и
многих лет занимали лучшие умы. И она – гордится:

«К счастью или несчастью, но я вижу в себе такое сокровище, которого
никто не достоин, и на тех, кто смеет поднимать глаза на
такое сокровище, я смотрю как на людей, едва достойных
жалости».

Однако!..

*

Как многое ей дано – и как многое отнимается! Болезнь горла – врачи
говорят: ларингит – убивает голос, уничтожая мечту. К тому
же у нее начинает развиваться глухота. Она страшно переживает
– молча, замкнувшись внутри себя – как всегда, когда дело
касается слишком серьезных вещей, не взывая ни к поддержке,
ни к жалости – какой от них прок?

Ларингит – она еще верит в этот диагноз. Обычный проклятый ларингит
– ну какая же это чахотка? И разве можно поверить в это в 16
лет? Но голос… она в тревоге:

«Всю эту зиму я не могла взять ни одной ноты; я была в отчаянии, мне
казалось, что я потеряла голос, и я молчала и краснела,
когда мне говорили о нем».

А ее голос еще продолжают нахваливать те, кто не знает о постигшей
ее беде, и она молчит в ответ, не в силах сказать о том, что
было для нее так мучительно, о чем знала и о чем так боялась
знать она одна – что она потеряла голос! – она его
потеряла, его больше нет! – что его нет всю зиму, день за днем,
месяц за месяцем, и что она больше не заслуживает этих похвал,
которые больше не доставляют ей удовольствия, мучительно
напоминая о горе. И она краснела при мысли, что, вынуждена
выслушивать их и дальше, вводя в заблуждение хвалящих.

Иногда голос возвращался, и тогда в дневнике появлялись ликующие строки:

«…Он возвращается, мой голос, мое сокровище, мое богатство! Я сознаю
это впервые, со слезами на глазах, и преклоняюсь перед
Богом!.. Я ничего не говорила, но я была ужасно огорчена, я не
смела говорить об этом, и молилась Богу, и Он услышал меня!..
Какое счастье!..»

Пройдет совсем немного времени, и она лишится своего прекрасного голоса.

Навсегда.

*

Решив всерьез заняться живописью, в 1877 году она поступает в
частную Академию живописи и уже в несколько месяцев добивается
потрясающих результатов. Удивительно, но ей опять прочат
великое будущее! Однако, не дожив нескольких дней до 26 лет, она
умирает от чахотки. После ее смерти остается около 150 картин
и тот самый Дневник.

Тот самый Дневник, в котором так много всего – от детского пафоса до
глубокого становления души, от невозможности быть до
невозможности остаться, от страстной зависти до не менее
страстного благородства, от манерности и выпендрежа до самых
сердцевин чистоты и любви, – так много всего, что бедному мистеру
Чехову не вместить и в десяток его невнятных и скучных «Чаек».

Спустя три года после ее смерти Дневник был опубликован во Франции и
почти мгновенно был переведен на все европейские языки. В
1890 года в Nineteenth century была опубликована статья
премьер-министра Англии Гладстона, в которой он назвал «Дневник»
Башкирцевой одной из самых замечательных книг XIX столетия.

Думаю, придет время, и Дневник Марии Башкирцевой, который ко всем
прочим своим достоинствам являет собой полноценный,
захватывающий и практически готовый художественный сценарий, еще
увидит свою телевизионную версию.

*

Она обладала удивительной особенностью – всюду привносить с собой
радость и умиротворение. Самые закоренелые характеры смиряются
перед ней – и это при том, что она совсем еще девочка,
никому не известная и вовсе пока еще не блещущая талантами.
Исходящие от всей ее натуры огромная искренность, отмеченная в
линиях черт страстность и немедленное ощущение порядочности и
доброты – вот что неизменно привлекает к ней всех.

Ей еще нет восемнадцати, когда в январе 1876 года она едет в Рим, и
там в нее влюбляется племянник кардинала Пьетро Антонелли,
светский молодой человек с репутацией закоренелого бабника.
Он увлечен Марией не на шутку – вплоть до женитьбы.

Кардинал против брака – зачем его племяннику эта не слишком красивая
да еще глохнущая иностранка из семьи с незавидной
репутацией, в то время как первые красавицы Италии сочли бы за
счастье назваться его женой? Он наводит подробные справки,
несколько раз серьезно беседует с племянником и… расчетливое
хитроумное недоверчивое сердце кардинала сдается – он почти готов
разрешить этот брак. Однако возникшие политические причины
все же мешают союзу.

Остановимся на минуту. Говорит ли вам что-нибудь о характере Марии
отношение к ней кардинала? Мне – да. И многое. Расположить к
себе прожженного политика, профессионального психолога и
хитреца – и кому? – молоденькой девочке с подмоченной семейной
репутацией и отнюдь не яркими внешними данными!

С разбитым сердцем, уязвленная чуть ли не скандальной историей с
племянником кардинала (который, кстати, еще много лет не мог
позабыть Марию), она едет к отцу в его имение под Полтавой. Ее
отец являет собой пример крайне жесткого, циничного,
недоверчивого человека с острым и весьма скептическим складом ума
– ничем не лучше кардинала. К его великому изумлению Мария
глубоко очаровывает его, смягчая его душу.

И тут я сделаю еще одно маленькое отступление.

На протяжении всего дневника она так много хвалит и превозносит
себя, что у какого-нибудь заматеревшего критика, не привыкшего
за внешним – за текстом – видеть поступки, задумываться над
оборванной фразой, над недосказанностью контекста, которая
буквально сквозит из него, – у такого критика вполне может
сложиться о ней не слишком хорошее мнение – то самое,
поверхностное, когда даже любовь – которая пришла-таки к Башкирцевой
и которую ну просто невозможно было скрыть, хотя она и очень
старалась – очень! – такой критик не заметит ни за что – и
только на том основании, что сама Башкирцева, видите ли, ни
разу о ней не сказала – и желательно конкретными,
монументальными фразами, чтобы не проворонить. Ему даже и в голову не
придет, что о настоящем – о главном, о глубоком, о самом что
ни на есть, и о любви в том числе, – эта женщина умалчивает
всегда. И там, где поистине самовлюбленному гордецу
действительно ничто не мешает до конца и со всею пышностью развить
мысль о своих необыкновенных душевных качествах, она всегда
останавливается. Останавливается – потому что внутренний
такт, чрезвычайная природная скромность и чрезмерная
чувствительность к пошлости не позволяют ей этого.

Вот ее примечательный диалог с отцом:

«– Ты так изменилась с тех пор, что я тебя не видал,– сказал мне
сегодня отец.

– Как?

– Но... гм, если ты освободишься от некоторой незначительной
резкости (впрочем, она в моем характере), ты будешь совершенством и
настоящим сокровищем.

Это значит, что... Знающие этого человека могут оценить значение этих слов».

И только. И больше ни слова. Вот тебе раз! А как же незнающие, то
есть мы с вами, читатели, с мыслью о которых она и вела свой
Дневник? А как же коллекция похвал? Куда все это девалось?

А вот куда. Просто настоящая Мария Башкирцева настолько внутренне
скромна и стеснительна – и благородна в самом тончайшем смысле
этого слова, – что даже в своем дневнике не позволяет себе
обнажить до конца всю суть чужих – и столь дорогих ей – слов
столь дорогого ей человека. Граница ощущается ею абсолютно
неумолимо. Это чужие эмоции – и стало быть, все, что она
себе разрешает, это только коснуться их.

Но счастье еще не кончается:

«А сегодня вечером он обнял меня, поцеловал (вещь неслыханная, по
словам Поля) с нежностью и сказал:

– Посмотри, Мишель, посмотрите все, какая у меня дочь. Вот дочь,
которую можно любить!

Вне себя от радости, что сумела завоевать отца, я восклицаю: ‘Только
грубые люди могут не любить меня и только подлецы могут
любить меня не так, как следует’».

Какая неожиданная последняя фраза, не правда ли? Да ведь она
буквально сводит на нет всю ту положительную характеристику,
которую дал ей отец! Откуда же взялась эта фраза?

От неловкости.

Да-да, от обыкновенной неловкости – и что вообще хвалят, и что
хвалит не кто-нибудь, а вот этот холодный, недоверчивый, много
повидавший человек, ее отец, и главное – что при этих словах
присутствует некто третий, Мишель, возможный свидетель ее
глубочайшей радости, от которой она «вне себя» и которая, как
всякое настоящее чувство, не предназначена для посторонних
глаз. И она не придумывает ничего лучше, как все свести к
чрезмерной, высокопарной сентенции, намеренно стараясь принизить
в глазах посторонних смысл услышанного, а заодно и скрыть
от них же истинную глубину ее настоящих эмоций.

(Окончание следует)