Литературная критика

роман о романе

сценарий-эссе

17. Возвращение зла. Дело о встрече с Вронским

«В иные минуты он [Каренин] способен на добрые порывы, на широкий
жест, но быстро забывает об этом и ради них не может поступиться
своей карьерой».

Ложь Набокова

Во-первых, поступиться своей карьерой от него никто и не требовал.
Во-вторых, благодаря Анне – благодаря откровенно наглым встречам
с любовником – Алексей Александрович был выставлен на всеобщее
посмешище, в связи с чем так и так потерял карьеру. Но, как человек,
который никогда не служил ради карьеры, а всегда стремился использовать
свой служебный рост во благо России, он этого и не заметил.

А вот добрые порывы, на которые он способен, составляют весь роман,
а не «иные минуты», как бесстыдно солгал профессор Набоков.

*

С момента болезни Анны прошло два месяца. За это время Алексей
Александрович понял, что все произошедшее было ошибкой… Раскаянье
жены было недолгим. Он это видел по ее возобновившейся непонятной
ненависти к нему. Однако его прощение и жены и Вронского было
настоящим и осталось в нем, принеся ему полное утоление страданий
и душевный покой.

«Он вдруг почувствовал, что то самое, что было источником его
страданий, стало источником его духовной радости, то, что казалось
неразрешимым, когда он осуждал, упрекал и ненавидел, стало просто
и ясно, когда он прощал и любил».

Он понял вдруг, откуда рождалась в нем ненависть и жажда мести
– ему было жалко себя. Теперь же он глубоко жалел других – и Анну,
и стрелявшегося Вронского, и сына. И жалость к другим убивала
в нем жалость к себе, принося глубокий духовный покой.

К новорожденной же девочке – дочке любовника жены! – он испытывал
не только жалость, но и нежность. Он по нескольку раз в день (!)
ходил в детскую и подолгу любовался ребенком, которому именно
он буквально спас жизнь. «Сначала он из одного чувства сострадания
занялся тою новорожденною слабенькою девочкой, которая не была
его дочь и которая была заброшена во время болезни матери и, наверно,
умерла бы, если б он о ней не позаботился, – и сам не заметил,
как он полюбил ее».

Откуда же взялась в нем эта любовь? Из поступков, из действий,
которые, в свою очередь, заставило его совершить сострадание к
ребенку – без этих поступков (а не просто жалостливых слов!) девочка
бы погибла. Природой его жалости была любовь. В отличие от другой
жалости – жалости к себе, природа которой гордыня.

Итак, два христианских принципа: «подставь другую щеку», «отбирают
кафтан, отдай и рубашку» – были восприняты им на глубине души.
Однако он понимал, что кто-то обязательно постарается этим грязно
воспользоваться – и как тогда этому противостоять, и нужно ли,
и в каких пределах? И еще понимал, что эти грязные манипуляции
могут быть слишком сильны и настойчивы – и как тогда уберечь в
себе эти принципы, чтобы, пытаясь выжить, вовсе не отказаться
от них?..

*

Итак, кризис прошел, и вот его итоги: Вронский стрелялся, Алексей
Александрович стал другим человеком, раскаянье Анны оказалось
слишком коротким. И вот…

«Когда прошло то размягченье, произведенное в ней близостью смерти,
Алексей Александрович стал замечать, что Анна боялась его, тяготилась
им и не могла смотреть ему прямо в глаза. Она как будто что-то
хотела и не решалась сказать ему и, тоже как бы предчувствуя,
что их отношения не могут продолжаться, чего-то ожидала от него».

Чего же она боялась в муже? Она боялась в нем того нового человека,
каким он стал. Именно этим человеком она и раньше тяготилась,
а теперь и подавно. А вот в глаза ему она не может смотреть потому,
что ей было неловко за то, что в момент кризиса она просила у
него прощенья и призналась в своей вине перед ним. Ибо кризис
прошел, и зло вернулось к ней.

Анна опять, как и всегда, озабочена исключительно собой. Все остальное
ей попросту не интересно. Ей уже намного лучше, она даже принимает
гостей, но вот про новорожденную она… совершенно забыла. Она не
просит принести девочку, не интересуется ее здоровьем.

А девочка заболела... Но Анне об этом даже и не докладывают –
прислуга про эту мать уже все прекрасно поняла. И только одному
Алексею Александровичу есть дело до этого ребенка.

С утра, как обычно (!) он заходит в детскую (кстати, его никто
не просит об этом, он делает это сам), распоряжается вызвать врача,
уезжает по делам, а вернувшись, сразу же снова идет в детскую
и спрашивает у гувернантки, что сказал доктор и почему девочка
все еще кричит – страдает, как он выразился («Но она все страдает,
– сказал Алексей Александрович, прислушиваясь к крику ребенка
в соседней комнате».). Гувернантка уверяет, что причиной плохая
кормилица. Но Алексей Александрович не удовлетворяется ответом
– он подробно расспрашивает. После чего входит в комнату девочки
и дополнительно советуется с няней, то есть подходит к вопросу
не абы как, а обстоятельнейшим образом. Няня согласна насчет кормилицы,
и тогда он снова распоряжается вызвать доктора – теперь уже осмотреть
кормилицу.

Таким образом, налицо целый ряд поступков, и каждый из них требует
душевного внимания и горячего желания помочь.

Он спрашивает у няни, почему про кормилицу не сказали раньше.
«Кому ж сказать? Анна Аркадьевна нездоровы всё, – недовольно сказала
няня». Это недовольство направлено именно на Анну Аркадьевну –
слуги прекрасно все понимают: выражение «нездоровы всё» сказано
с подтекстом, с сарказмом, ведь болезнь-то давно прошла, вот уж
и гостей давно принимает, да уж больно выгодно продолжать прикидываться
нездоровой. Алексей Александрович и сам чувствует досаду на жену
за то, что она совершенно забыла о девочке. Из-за этого ему даже
не хочется идти к жене. Однако он все же идет.

У Анны гости – княгиня Бетси Тверская. У дверей он случайно слышит
обсуждение Вронского: Бетси сообщает ей, что тот уезжает навсегда,
в Ташкент, и она уговаривает Анну встретиться с ним напоследок.
Но, как уже можно догадаться, если ее уговаривают, то она обязательно
не согласится. И точно! Анна высказывает нежелание встречи с Вронским.
Бетси убеждает – Анна продолжает отказывать, попутно демонстрируя
ей свои высокие духовные принципы. Именно демонстрируя, всего
лишь производя нужное впечатление. А главное – не желая брать
ответственность за эту встречу на себя.

Но встретиться с Вронским ей хочется – ведь он стрелялся, а это
безусловно добавляет ей блеска в свете, ставя ее на недосягаемую
высоту, и вот он уезжает навсегда – разве можно упустить столь
романтическое свидание? Но что же делать? А все очень просто:
надо заставить самого Алексея Александровича разрешить ей эту
встречу. А вот и он кстати.

И вот он входит, и Бетси тут же собирается уходить (она терпеть
не может Алексея Александровича, да и он ее, мягко говоря, недолюбливает
– и вообще, и в частности после того, как она предоставляла свой
дом для свиданий его жены с любовником). Но Анна решительно останавливает
подругу – она желает в ее присутствии пересказать мужу их разговор.
Она краснеет… Ей как бы трудно говорить… И вот, как бы собравшись
духом, она объявляет Алексею Александровичу, что она не хочет
и не может иметь от него никаких тайн, что граф Вронский отбывает
в Ташкент по службе и хотел бы прийти и проститься с ней, но что
она только что объявила Бетси, что не может его принять.

Однако, говоря это, она не смотрит на мужа. И совершенно понятно
почему – потому что ее слова совершенно не соответствуют ее истинным
намерениям. И это немедленно проявляется в мелочах. Вот, к примеру:
она утверждает, что не может принять Вронского и что это именно
ее решение (при этом, заметьте, принять всего лишь не может, а
не «не хочет»). Однако Бетси, прекрасно понимая, что это всего
лишь привычная ей игра в искренность, а никак не сама искренность,
и тут приходит Анне на помочь и поспешно уточняет:

«– Вы сказали, мой друг, что это будет зависеть от Алексея Александровича,
– поправила ее Бетси».

Но услуга Бетси оказалась на этот раз медвежьей, и Анна торопится
замять опасное впечатление от слов подруги: нет-нет, уверяет она,
это я сама, я не могу его принять, да это ни к чему и не…

Тут она внезапно остановилась «и взглянула вопросительно на мужа».
И совершенно понятно почему. Потому что Бетси сказала правду!
И сейчас Анна очень надеется, что муж возьмет на себя ответственность
за этот безнравственный поступок – и ей не придется даже просить
его об этом, а он сам с христианским смирением и милосердием разрешит
ей свидание с Вронским – ведь Алексей Александрович стал другим
человеком, не так ли? Ведь он живет по христианским законам –
а разве они не предписывают ему подставлять другую щеку? Разве
долг христианского смирения не обязывает его отныне смиренно принимать
у себя любовника жены?

И она вопросительно смотрит на мужа. Но в этот момент он не смотрел
на нее. А теперь, после ее слов о том, что она не хочет и не может
иметь от него никаких тайн и что она сама не может принять Вронского
– после этих ее слов он подвинулся к ней и хотел взять ее руку.
Жест направленного добросердечия и доверия. В ответ же она… отдернула
руку! Почему? А потому что муж, видите ли, верит ей, муж как последний
дурак даже не хочет догадываться, чего на самом деле она сейчас
от него ждет – чтобы он своим христианским согласием покрыл ее
гнусное намерение и чтобы таким образом оно перестало быть гнусным
– он не хочет этого понять! А раз не понимает, то и не сделает.
И за это она испытывает к нему отвращение. Однако, сделав над
собой усилие, все же заставила себя пожать руку мужа. И муж все
это… заметил.

Тут снова вмешалась Бетси. Уж очень роман Анны с Вронским развлекает
ее – так жаль, если очередная мыльная серия не состоится. И вот
Бетси горячо уверяет Алексея Александровича, что она очень любит
и уважает его, что она считает его «за истинно великодушного человека»,
а потому советует ему принять Вронского – ведь именно так, уверяет
Бетси, и обязан поступить истинно великодушный христианин.

Анна молчит. Все уже сделано руками Бетси, и теперь она затаенно
ждет решения мужа. Но тут происходит осечка – Алексей Александрович
вдруг не пожелал брать на себя ответственность за это решение.

«– Благодарю вас, княгиня, за ваше участие и советы. Но вопрос
о том, может ли, или не может жена принять кого-нибудь, она решит
сама.

Он сказал это, по привычке с достоинством приподняв брови, и тотчас
же подумал, что, какие бы ни были слова, достоинства не могло
быть в его положении. И это он увидал по сдержанной, злой и насмешливой
улыбке, с которой Бетси взглянула на него после его фразы».

Итак, попытка использовать простодушие и порядочность мужа, для
отвода глаз забросав его комплиментами, провалилась, и Бетси немедленно
награждает его злой и насмешливой улыбкой – и правильно, речь-то
опять идет о любовнике, речь идет о том, чтобы под давлением фальшивой
искренности и используя новые принципы Алексея Александровича
вынудить его на очередное унижение собственного достоинства.

Бетси уходит. Анна испуганно смотрит на мужа, и ее лицо заплакано.
В трудную минуту Анна любит прибегать к испугу на заплаканном
лице – это всегда действует на тех, кто склонен к доброте и жалости
к другим.

Однако на этот раз Алексей Александрович такое выражение понял
по-своему. Он понял эти слезы не как вымогательские оплакивания
невозможности встретиться с Вронским, а как трудную борьбу с собой
и как дань ее решению не принимать Вронского – после тех ее слов,
сказанных ему в момент кризиса, он еще верит, что она действительно
решила не принимать любовника. А ее испуг он приписывает тому,
что Анна переживает за то, что она невольно, с подачи Бетси, подняла
опасную и неприятную для мужа тему Вронского.

И Алексей Александрович торопится ее успокоить: он кротко говорит
ей, что благодарен ей за ее доверие к нему и еще более благодарен
ей за ее решение, которое на приняла. И что он тоже, как и она,
считает визит Вронского ненужным, поскольку раз уж он все равно
уезжает, то и…

«Да уж я сказала, так что же повторять? – вдруг перебила его Анна
с раздражением, которое она не успела удержать». Быстро спохватившись,
она меняет тон: «Не будем никогда говорить про это, – прибавила
она спокойнее».

Разумеется, Алексей Александрович это раздражение прекрасно замечает,
однако опять-таки приписывает его по-человечески понятным эмоциям
(все-таки любовник и все-таки решила не принимать… переживает,
наверно). И он снова решает ее дружески поддержать:

«– Я предоставил тебе решить этот вопрос, и я очень рад видеть...
– начал было Алексей Александрович.

– Что мое желание сходится с вашим, – быстро докончила она, раздраженная
тем, что он так медленно говорит, между тем как она знает вперед
все, что он скажет».

На самом деле она раздражена совсем не этим. Она раздражена тем,
что попала в свою собственную ловушку. Ведь она только лишь делала
вид, что готова отказаться от визита Вронского! И делала она этот
вид только для того, чтобы в ответ, видя такое благородство и
жертвенность с ее стороны, Алексей Александрович немедленно совершил
бы ответное действие такого же благородства и жертвенности – и
со слезами умиления на глазах согласился бы на визит любовника.
Ведь она уже отказалась, и ведь он же видит, как ей хочется увидеться
с Вронским! Так разве теперь, после ее благородного отказа, он
не должен сам предложить ей это? Но этого не произошло – ее отказ
принят мужем за чистую монету, а ее раздражение вызывает в нем
лишь повышенную терпеливость – как к человеку, которому трудно
идти по новому пути.

И вот, опять лишь кротко вздохнув в ответ на ее раздражительность,
он снова пытается найти общую тему. Он вспоминает про ее дочку.
Ему так приятно думать о ней. Ему кажется, что его забота о ребенке
смягчит Анну.

«– А я сейчас послал за доктором, – сказал Алексей Александрович.

– Я здорова; зачем мне доктора?»

Действительно. Разве кто-то еще, кроме нее, может нуждаться в
заботе?

Да нет, это для дочки, без всякой задней мысли спокойно поясняет
Алексей Александрович, она кричит, ей голодно, молока не хватает.
И тут Анна с ужасом понимает, как она прокололась – да разве можно
родной матери настолько забыть о своем ребенке? И она тут же кидается
в атаку (как известно, нападение – лучшее средство защиты):

«– Для чего же ты не позволил мне кормить, когда я умоляла об
этом? Все равно (Алексей Александрович понял, что значило это
«все равно»), она ребенок, и его уморят. – Она позвонила и велела
принести ребенка. – Я просила кормить, мне не позволили, а теперь
меня же упрекают.

– Я не упрекаю...

– Нет, вы упрекаете! Боже мой! зачем я не умерла! – И она зарыдала».

А ведь он ее действительно ни в чем не упрекал. Упреки мерещатся
ей самой – это ее нечистая совесть заставляет ее слышать их. Ну
и, понимая, что все это ее поведение выглядит нелепо, и все-таки
еще боясь вывести мужа из его долготерпения, она быстро просит
прощенья за свою раздражительность и несправедливость…

Но увы. Слишком велик и разителен контраст в ее поведении, и он
говорит о многом. Слишком большую и почти нескрываемую ненависть
к себе со стороны выздоровевшей Анны чувствует он все эти дни.

««Нет, это не может так оставаться», – решительно сказал себе
Алексей Александрович, выйдя от жены».

*

Ненависть в эти дни он чувствует отовсюду. Он чувствует, что его
новые жизненные принципы – принципы прощения – никому не нравятся,
и что в отношении жены все от него чего-то ждут, и Анна в том
числе, и он никак не мог понять чего. И в ответ на их ненависть
в нем поднимается злоба.

Чего же ждала от него Анна? Она ждала, что отныне его новое отношение
к жизни, его приобретенное «счастье прощения» позволит ей безнаказанно
совершать любую низость и что теперь в отношениях с мужем ей вообще
не нужна будет никакая совесть – ведь теперь муж должен с радостью
прощать ей всё. Другие ждали от него того же, заранее презирали
Алексея Александровича и мечтали посмотреть на этот бесплатный
цирк.

Но вот беда. Алексей Александрович, переживший духовное возрождение
через нравственное страдание и открывшееся ему счастье прощать,
верит, что в момент близости к смерти и ей тоже открылся точно
такой же путь, что ее раскаянье было глубоким и искренним, и что
после такого раскаянья она уже не сможет быть прежней. Именно
поэтому он и предоставил ей право решать самой, звать или не звать
Вронского, – это был акт духовного доверия к ней.

И вот теперь, после визита Бетси почувствовав всю силу не только
прежней, но даже и возросшей ненависти Анны к себе, он вдруг понял,
чего же именно она от него хочет – чтобы, повторю еще раз, своим
бесконечным прощением он помогал ей оправдывать ее низость. И
он… Он согласен на это. Только бы дети, которых он в отличие от
Анны действительно любит (и в частности эта крошечная девочка,
к которой он так глубоко успел привязаться), остались при нем,
только бы не срамить их разводом.

Он согласен. Малодушие? Да, малодушие. Он и сам знает это. Но
он слишком привязан к детям. Он их любит.

Что ж. Надо ей Вронского? Пусть приезжает. Пусть делают что хотят.

18. И снова дело о разводе. Вымогательство

«У постели Анны, еще не оправившейся после родов и уверенной в
близкой смерти (которая, однако, ее минует), Каренин прощает Вронского
и пожимает ему руку с истинным христианским смирением и великодушием.
Вскоре он опять изменится, станет холодным и неприветливым…»

Ложь Набокова

В предыдущей главке мы уже видели, что если кто и изменился в
худшую сторону после болезни Анны, то это сама Анна. Поэтому упрекать
Алексея Александровича в том, что в ответ на вновь возникшую и
уже с трудом скрываемую страшную ненависть с ее стороны он опять
становится «холодным» и «неприветливым» к ней, это по меньшей
мере глупо. А каким надо быть с человеком, который тебя ненавидит?
Довольным и приветливым? Я бы хотела посмотреть на человека, который,
встречая откровенную ненависть в свой адрес, становится к ненавистнику
только приветливей и теплей.

*

Итак, Анна больше не может с ним жить. Она больше не может выносить
его великодушие – ее от него тошнит. Слишком велик стал контраст
– на его фоне ей стало слишком видно ее ничтожество. Да, она и
ногтя его не стоит, как позже именно так признается брату и сама
Анна. И теперь остаться с мужем возможно для нее только при одном
обстоятельстве – если она станет таким же человеком, как он. Но
тогда… это будет слишком скучная жизнь. Нет-нет, она не вынесет
такой жизни. Ей слишком нравится зло – оно искусственно насыщает
ее пустую жизнь остротой эмоций и ощущением могущества. Нет-нет,
она не может с ним жить, теперь ей это совершенно ясно. Развод?
Но она не хочет развода… Она просто хочет уйти от мужа. Вернее,
не так: она хочет и с мужем остаться и к любовнику уйти!

Однако, чтобы уйти к любовнику, ей все-таки нужен предлог… И развод
– самый приличный предлог из всех, хотя и не более чем предлог.
Развод понарошку. Хорошее решение. Но пусть на всякий случай об
этом ему скажет кто-то другой… Например, брат. Тогда она всегда
сможет сослаться на то, что брат попросту превысил свои полномочия…

А тут и брат легок на помине. И вот она (заметьте: ни словом не
говоря о разводе!) рисует Стиве мрачную картину своей несчастливой
жизни с мужем и для пущего эффекта намекает в конце, что у нее
нет другого выхода, кроме как… смерть, потому что она «погибла,
погибла» – и даже «хуже чем погибла». После чего снова намекает,
что единственный выход для нее – смерть.

Стива пугается. И, пытаясь ее успокоить, начинает наконец говорить
то, что и нужно Анне. Что она вышла замуж за человека намного
старше ее… что вышла не по любви… что это была ошибка («Ужасная
ошибка!» – тут же фиксирует Анна)… что она имела несчастье полюбить
другого…

После каждой фразы он останавливается, ожидая возражений. Но возражений
нет.

И вот Стива весьма осторожно, как ему кажется, уводит сестру от
опасных мыслей о смерти и плавно подводит ее к другому решению
– к разводу. После чего, во избежание ошибки и прежде окончательного
упоминания о разводе, задает ей прямой вопрос – точно так же,
как и Алексей Александрович всю жизнь пытается задать ей прямой
вопрос:

«– Теперь вопрос в том: можешь ли ты продолжать жить с своим мужем?
Желаешь ли ты этого? Желает ли он этого?»

Но Анна очень не любит прямых вопросов. И Анна вовсе не хочет
развода. И Анна начинает юлить и выкручиваться – только бы не
сказать ничего определенного, только бы не дать возможности сослаться
на ее прямые слова:

«– Я ничего, ничего не знаю.

– Но ты сама сказала, что ты не можешь переносить его.

– Нет, я не сказала. Я отрекаюсь. Я ничего не знаю и ничего не
понимаю.

– Да, но позволь...

– Ты не можешь понять. Я чувствую, что лечу головой вниз в какую-то
пропасть, но я не должна спасаться. И не могу.

– Ничего, мы подстелим и подхватим тебя. Я понимаю тебя, понимаю,
что ты не можешь взять на себя, чтобы высказать свое желание,
свое чувство.

– Я ничего, ничего не желаю... только чтобы кончилось все.

– Но он видит это и знает. И разве ты думаешь, что он не менее
тебя тяготится этим? Ты мучишься, он мучится, и что же может выйти
из этого? Тогда как развод развязывает все, – не без усилия высказал
Степан Аркадьич главную мысль и значительно посмотрел на нее».

Вот оно! Нужное решение высказано – и высказано не ею. Теперь
в случае чего она всегда может сослаться на то, что была слишком
расстроена, чтобы хоть что-нибудь понимать в предложении Стивы.

Но все-таки свое согласие как-то нужно исхитрится дать понять.
При этом как бы и не давая согласия. Как бы да и как бы нет. И
что же делает Анна? А она мастерски производит тройную комбинацию:
1) она ничего не отвечает, то есть ничего не произносит вслух,
2) она отрицательно качает головой [нет-нет, она не хочет этого],
3) но при этом ее лицо просияло счастьем [да-да, она очень этого
хочет].

Брат чувствует себя великим психологом, он доволен, и главное
– дело о разводе он берет на себя. Решено: он немедленно идет
к Алексею Александровичу!

И как же реагирует на это Анна? Молча. Вот только в глазах ее
появился знакомый блеск: «Анна задумчивыми блестящими глазами
посмотрела на него и ничего не сказала»…

19. Согласие на развод

«Анна пытается вырваться на волю из фальшивого, бездушного мира.
Обманывать мужа, как делали «порядочные женщины» ее круга, никем
за это не осуждаемые, она не может. Развестись с ним тоже невозможно:
это означает отказаться от сына. Сережу, горячо любящего мать,
Каренин не отдает ей – из «высоких христианских побуждений».

Вранье из Учебника русской литературы

Сейчас мы увидим, кто и кого и кому не отдает. И по каким причинам.
И не отдает ли вообще. А пока припомним, что обманывать мужа Анна
очень даже могла – она преспокойно делала это целый год, да еще
и на глазах у мужа, а на все попытки Алексея Александровича поговорить,
на все его просьбы сказать ему правду и тем избавить от мучений,
она отвечала веселым недоумевающим взглядом.

*

Стива с «несколько торжественным лицом» идет к Алексею Александровичу.
Сам Алексей Александрович в это время взволнованно расхаживает
по кабинету, и его глаза тусклы – два верных признака его глубокого
душевного волнения. От него не укрылось отвращение к нему Анны,
он снова чувствует ее странную ненависть к себе, и он понял ее
истинное желание насчет визита Вронского. И он пришел к выводу,
что так продолжаться не может.

Он пишет Анне письмо – он предлагает ей прямо, не таясь и не боясь,
высказать свое желание, чего же она от него хочет. Таким образом,
он снова предлагает Анне то, чего она с таким искусством всегда
торопится избежать – самой высказать свое желание, самой совершить
нужный ей поступок и самой нести за него ответственность.

Входит Стива и при виде Алексея Александровича внезапно ощущает
два непривычных ему чувства: смущения и робости. И это так странно
для него, что Стива даже не смог поверить, «что это был голос
совести, говоривший ему, что дурно то, что он был намерен делать».

Таким образом, Набоковым пропущена еще одна прямая подсказа Толстого,
не оставляющая сомнений в истинных характеристиках героев: при
встрече с Алексеем Александровичем, к которому он пришел с дурными
намерениями, полностью одобренными Анной, Стива чувствует укол
совести. Вот и Анна при взгляде на мужа чувствует то же самое
(семейка-то одна), поэтому она и не может больше с ним жить, само
присутствие Алексея Александровича заставляет ее постоянно вспоминать
о совести, вернее о собственной бессовестности.

Но вернемся к Стиве. Внезапный и редкий гость в душе Степана Аркадьича
– голос совести – отнюдь не мешает ему приступить к дурному делу
(правда, немного краснея при этом – как и Анна, когда она брала
деньги от Алексея Александровича). И для начала он лжет – уверяя
Алексея Александровича в своей искренней любви к нему и своем
безмерном к нему уважении (совсем как княгиня Бетси).

В ответ Алексей Александрович все с теми же тусклыми глазами (повторяю:
верный признак глубоких внутренних мучений) подает ему свое письмо
к Анне. И Стива читает: «Скажите мне вы сами, что даст вам истинное
счастье и спокойствие вашей души. Я предаюсь весь вашей воле и
вашему чувству справедливости».

Письмо повергает Стиву в изумление. Письмо слишком прямо требует
от Анны прямо же озвучить свое решение. «Я желаю знать, чего она
хочет», – говорит Алексей Александрович. Но именного этого Анна
и не желает говорить. И Стива тут же приходит ей на помощь – и
начинается игра под названием «скажи это сам»:

«Я боюсь, что она сама не понимает своего положения. Она не судья,
– оправляясь, говорил Степан Аркадьич. – Она подавлена, именно
подавлена твоим великодушием. Если она прочтет это письмо, она
не в силах будет ничего сказать, она только ниже опустит голову».

Алексей Александрович теряется. Да, говорит он, но если она так
уж ничего не понимает, то как же тогда узнать, чего она хочет?!

И Стива немедленно и с большой искренностью уверяет Алексея Александровича,
что все зависит исключительно от него одного, что это именно он
должен прямо указать те меры, которые он находит нужными: «…от
тебя зависит указать прямо те меры, которые ты находишь нужными,
чтобы прекратить это положение».

Но как прекратить? – удивляется не слишком догадливый Алексей
Александрович. Стива с большой живостью напоминает: «Было время,
когда ты хотел разорвать...»

Этой фразой он пытается внушить Алексею Александровичу мысль,
что это ведь он хотел развода, что однажды это ведь уже было его
решением, и значит, сейчас это тоже должно стать исключительно
его решением. Хотя, уверяет Стива, Анна этого тоже, конечно, хочет,
да, но ведь она, уверяет Стива, ни за что этого не скажет, ведь
она, уверяет Стива, так и будет мучиться всю жизнь, но ни за что
не захочет обидеть Алексея Александровича предложением развода,
а разве он хочет мучить ее всю жизнь? Тем более что, уверяет Стива,
мучиться всю жизнь она будет исключительно по его вине – ведь
это он не захотел догадаться. Тем более что она и сейчас так ужасно
мучается, бедняжка, и ведь ни за что не скажет об этом.

Алексей Александрович сморщивается от волнения. Он понимает: развод
возможен только в одном случае – если будут представлены доказательства
прелюбодеяния Анны. Но если она так страдает… Имеет ли он право
усугубить ее страдания? Так что же, взять ее вину на себя?

И вот он, невиновный человек, всерьез думает об этом. Чувство
собственного достоинства и религиозные соображения противятся
в нем наговору на себя. Прелюбодеяние противно его нравственным
убеждениям. Таким образом, взять на себя чужую вину будет нечестно
по отношению к самому себе – а чем он хуже Анны? Почему он должен
расплачиваться за то, что совершил другой человек? Но этот другой
– Анна, которую он… любит. А он все еще любит ее. И которую он
простил.

И вот теперь – после прощения – опозорить ее кажется ему еще большим
ужасом, чем опозорить себя. И как быть с сыном? Оставить с собой?
Но это будет похоже на мщение. Отпустить его в чужую семью? Но
как будут там с ним обращаться? Да и девочка, дочь Вронского…
ведь Анна заберет ее, а он так ее полюбил! Да и сама Анна – имеет
ли он нравственное право давать ей развод? Ведь когда Вронский
бросит ее (уверен Алексей Александрович), она заведет себе нового
любовника и так дойдет до самого дна – имеет ли он право не думать
об этом и разводом обрекать ее на дальнейшее падение?

Все это были давние мысли Алексея Александровича. Сейчас, слушая
Стиву, он не верил ни одному его подлому слову, и все-таки он
чувствовал, что есть некая могучая сила, которой он никак не найдет
имени, но очень похоже, что эта грубая сила есть чужая воля, стремящаяся
ко злу, и что эта темная сила заставит его подчиниться…

А Стива между тем продолжает выторговывать наилучшие для сестры
и совершенно несправедливые для Алексея Александровича условия
развода – он тонко демонстрирует полную покорность Анны и ловко
подчеркивает великодушие Алексея Александровича: «Вопрос только
в том, как, на каких условиях ты согласишься сделать развод. Она
ничего не хочет, не смеет просить тебя, она все предоставляет
твоему великодушию».

И Алексей Александрович правильно понимает Стиву: бессовестно
прикрываясь его великодушием, они, брат и сестра, хотят только
одного – чтобы он взял стыд на себя.

И только еще подумав о стыде, Алексей Александрович закрывает
лицо руками как от позора. И Стива, имеющий такую же бесстыдную
натуру, как и Анна, еще позволяет себе нагло утешать его.

Но Алексей Александрович перебивает его и совершает наконец ту
самую ошибку против себя, которой от него и хотели:

«– Да, да! – вскрикнул он визгливым голосом, – я беру на себя
позор, отдаю даже сына, но... – но не лучше ли оставить это? Впрочем,
делай, что хочешь...

И он, отвернувшись от шурина, так чтобы тот не мог видеть его,
сел на стул у окна. Ему было горько, ему было стыдно…»

Однако вместе с горечью и стыдом он испытывает «радость и умиление
пред высотой своего смирения». На самом деле именно сейчас никакой
высоты не было. И никакого смирения тоже. И никакого отношения
к христианскому принципу «подставь другую щеку» все это также
не имело.

На самом деле произошла банальная история: два подлеца посредством
умелых нравственных подлогов и намеренного растравливания в Алексее
Александровиче гордыни (а он тоже подвержен ей, как и всякий человек,
о чем и написан роман) попросту добились своего: не сумев противостоять
их натиску, Алексей Александрович попросту подменил понятия и
в качестве моральной компенсации выдал свою позорную капитуляцию
за высоту смирения.

Об этом тут говорит следующее. Настоящее смирение не думает о
плате за себя, а тут произошла именно плата: Алексей Александрович
тут же испытал радость и умиление пред собственной духовной высотой.
Настоящее же смирение никогда себе не умиляется и никакой своей
высоты не подсчитывает, тем более не испытывает никакой радости
по этому поводу – настоящее смирение естественно, ему не за что
себя хвалить.

А вот принцип «подставь вторую щеку» вовсе не означает, что ты
должен переступить через себя и стать лжесвидетелем. Лжесвидетельство
– это преступление, а не христианская благость. Лжесвидетельство
– это покрывание греха, попустительство. Ибо покрывание греха
ведет к безнаказанности, а ведь именно безнаказанность и заставляет
человека гибнуть в конечном итоге. И никакой идеи спасения в покрывательстве
нет.

Кроме того, он был обязан подумать о сыне и честно признаться
себе в том, что если Анна смогла запросто забыть о новорожденной
дочке, то ни о какой любви ни к дочери, ни к сыну, ни к кому бы
то ни было еще с ее стороны речи быть категорически не может,
а все эти просьбы отдать ей сына есть только попытка с ее стороны
скрыть как раз отсутствие любви к сыну (как осуждаемый в обществе
нравственный дефект). И, стало быть, отдавать сына не любящей
его матери, да еще обрекать его на положение пасынка – это преступление
по отношению к сыну.

Но что сделано, то сделано. Итак, Анна – в результате некрасивых
манипуляций в расчете на чужое великодушие и умело играя на жалости
к себе – получает свободу, честное имя и сына, а Алексея Александровича
получает чужой стыд, незаслуженно опозоренное имя и пустой дом.

Стива ласковым голосом уверяет Алексея Александровича, что Анна
обязательно оценит его великодушие и в порыве гнусности даже сообщает,
что «видно, это была воля божия».

Но, сказав так, он и сам тут же почувствовал (у Стивы хороший
литературный слух), что это звучит как-то глупо. Не подло, заметьте,
а всего лишь глупо! Ну что ж, Стива умеет себя любить – и он «с
трудом удержал улыбку над своею глупостью».

*

Согласие на развод тут же развязало Анне руки – она сочла, что
уж теперь-то она точно вправе звать своего любовника в дом своего
великодушного мужа. Вронский тоже не стал беспокоить себя вопросами
морали – ведь он уже стрелялся, а значит, по мнению Вронского,
никакой подлости на нем больше и нет. И вот он, даже «не спрашивая,
когда можно, где муж» (тонко уточняет Толстой), тут же понесся
к Карениным.

Происходит бурная сцена встречи, очень романтическая, с надрывом.
Они решают жить вместе и немедленно уехать в Италию поправлять
здоровье Анны: «Да, я очень слаба, – сказала она, улыбаясь. И
губы ее опять задрожали».

Это еще одно кодирование Вронского: она слаба, она очень слаба
(ты запомнил, что я слаба?), при этом ее губы дрожат (ты понимаешь,
что я нуждаюсь в твоей жалости больше других?).

В процессе обоюдного восторга Анна вдруг прагматично сообщает
(и это удивляет Вронского – как она может в такую высокую минуту
думать о таких практичных вещах?), что Алексей Александрович согласен
на развод, «что он на все согласен», но что Анна разводиться…
не будет.

Учитывая, что муж идет целиком на все ее условия, такое ее решение
по меньшей мере странно. Чем же она объясняет свой странный отказ
от развода? Ну, поскольку причин для отказа у нее теперь уже совсем
никаких нет, то она объясняет его… высокими материями. Дескать,
потому не буду разводиться, что «я не могу принять его великодушие».
И еще, дескать, потому, что «мне теперь все равно» – типа раз
мы наконец вместе, то мне больше нет дела до таких пустяков, как
развод.

Но вот подозрительный нюанс: эти два якобы высоких и якобы искренних
соображения она высказывает «задумчиво», а главное – «глядя мимо
лица Вронского». То есть врет.

Нет, вовсе не эти причины заставляют ее отказаться сейчас от развода.
Настоящая и единственная причина в том, что развод ей невыгоден.
Ведь такой глубоко порядочный и поистине безмерно великодушный
человек, как Алексей Александрович, да еще с его деньгами и связями,
на дороге не валяется – и выгодней оставить его про запас.

Манипуляторы вообще любят оставлять людей про запас – авось пригодятся.
Ведь в случае чего к такому удобному мужу всегда можно будет вернуться,
надавив на жалость, а он всегда примет и снова даст все, что нужно,
задаром и почти без усилий.

Так чего же хочет Анна на самом деле? Грубо говоря, она хочет
полной свободы от нравственности.

Еще одна причина отказа в том, что Анна, как и всякий нечестный
человек, судит по себе. И если муж вдруг согласен на развод, да
еще на таких ужасных условиях, то вдруг он сам этого хочет, вдруг
у него есть на это какие-то скрытые от Анны причины? Нет уж, пусть
на всякий случай все остается как есть.

В дополнение она говорит еще одну ложь: «Я не знаю только, что
он решит об Сереже». Это неправда – она прекрасно знает, что Сережу
при разводе он отдает ей. Об этом знают все, даже Стива. Однако
здесь скрыта еще одна причина, по которой она не желает развода:
ведь если развод состоится, то ей действительно придется забрать
сына к себе. А вот этого ей как раз совсем и не хочется. Зачем
ей лишняя обуза?

Ну, и теперь, дважды солгав, ей нужно на всякий случай отвлечь
Вронского от истины, которая могла-таки блеснуть в его голове.
И она немедленно выдает свою коронную фразу: «Ах, зачем я не умерла,
лучше бы было!» – и слезы струятся по ее щекам. А чтобы выглядеть
совсем уж многострадально, она тут же улыбается – как бы через
силу и как бы сквозь слезы как бы говоря: ты видишь, как я стараюсь
не огорчать тебя, любимый?

Но не будем верить ее слезам, лучше подчитаем очередные потери
теперь уже Вронского. Как мы помним, Вронский крайне амбициозен,
это его первейшая страсть, однако ради Анны он снова отказывается
от лестного и крайне нужного ему назначения в Ташкент. Ведь Анна
в Ташкент не поедет, это ясно. Чего ей делать в Ташкенте? А то,
что Ташкент нужен ее любимому, на это ей глубоко наплевать.

Очередной отказ от назначения вызывает теперь уже крайнее неодобрение
у начальства. Тогда Вронский, понимая, что на карьере – после
второго отказа – можно ставить крест, подает в отставку.

Через месяц Анна уезжает с Вронским в Италию – «решительно отказавшись»
от развода. Она забирает с собой только дочь, а вот Сережу – которого
она так якобы любит, что не может без него жить, и которого, наконец,
может беспрепятственно взять с собой – она оставляет мужу…