Литературная критика

роман о романе

сценарий-эссе

11. Объяснение с Вронским

А каково было утро после скачек и после ночного визита к Анне
у Вронского? А Вронский подсчитывал деньги – срочно, «не бреясь
и не купаясь». И выходило, что денег не так уж много. Он решил
занять денег у ростовщика и продать скаковых лошадей. «Потом,
достав из бумажника три записки Анны, он перечел их, сжег и, вспомнив
свой вчерашний разговор с нею, задумался».

Анна, в нынешнем представлении Вронского, была порядочной женщиной.
По двум причинам: потому что он ее любил и потому что свою любовь
она подарила не кому-нибудь, а ему. Распространенная ошибка. Поэтому
«он готов был заставить говоривших молчать и уважать несуществующую
честь женщины, которую он любил».

Муж этой женщины, по мнению Вронского, « был в жалком положении»,
но это были его проблемы. Понятно, что он имел право вызвать Вронского
на дуэль, и к этому Вронский был готов с первой минуты (и, кстати,
собирался красиво выстрелить в воздух).

Однако в его отношении к Анне последнее время появилось и нечто
новое. Вчера, в первую минуту, когда она объявила ему о беременности,
он решительно потребовал, чтобы она оставила мужа. Но на следующее
утро… он уже не был так уверен в правильности этого решения –
«теперь, обдумывая, он видел ясно, что лучше было бы обойтись
без этого».

Ясно выражаясь, Вронский не хочет, чтобы Анна уходила от мужа,
ведь это неминуемо создаст ему сложности, тогда как нынешнее положение
его вполне устраивает. Вот только признаться в этом он боится
даже самому себе – вроде как некрасиво получается… Да и вообще,
для совместной жизни Вронскому нужно «иметь деньги», а у него
их не так уж и много, но главное – ему придется выйти в отставку.
И это последнее соображение ему особенно болезненно. Вронский
амбициозен, ему хочется продвижения по службе – это его глубоко
тайный и чрезвычайно страстный интерес. Но вот уже слишком давно
– с того самого первого его отказа от предложения – ему ничего
больше не предлагают, и это является его неотвязной душевной болью.
Связь с Карениной на какой-то период придала ему блеску, что на
время успокоило его честолюбие (во всем этом он признается сам),
но теперь к этой связи все привыкли, а честолюбие осталось.

И вот Вронский торгуется с собой: «Выйдя в отставку, я сожгу свои
корабли. Оставаясь на службе, я ничего не теряю. Она сама сказала,
что не хочет изменять своего положения».

Таким образом, ответственность за образовавшееся положение он
пытается спихнуть на Анну. И такое решение приводит его наконец
в прекрасное расположение духа.

Он получает записку от Анны и едет к ней на свидание. Он еще не
знает, что его ждет. Он видит: она серьезна и строга. И его прекрасное
расположение духа исчезает как не бывало.

«Она прошла молча несколько шагов, собираясь с духом, и вдруг
остановилась.

– Я не сказала тебе вчера, – начала она, быстро тяжело дыша, –
что, возвращаясь домой с Алексеем Александровичем, я объявила
ему все... сказала, что не могу быть его женой, что... и все сказала».

Заметим: говоря так, она уже знает, что не уйдет от мужа, что
она не хочет от него уходить, «что она не в силах будет пренебречь
своим положением, бросить сына и соединиться с любовником», и
что она сама хочет, чтобы все осталось по-прежнему. Вот только
нести ответственность за это перед Вронским она категорически
не желает. А потому снова лжет себе, снова играет в дурацкую рулетку
«угадай то, не знаю что», как когда-то она загадывала и с мужем:
что если вот сейчас Вронский ей скажет все-таки уходить от мужа
– и при этом (на всякий случай она усложняет задачу) скажет не
как-нибудь, а «решительно, страстно» и «без минуты колебания»!
– то она немедленно сделает это (а как же сын? значит, она все-таки
может его оставить несмотря на свои громкие слова?). А вот если
не скажет, или скажет не так, как ей хочется, то делать нечего
– сам виноват, надо было правильно угадывать.

И Вронский именно это и говорит, вот только… как и загадывала
Анна, не слишком страстно и не очень решительно (он думал о дуэли).
Это и является для Анны поводом не уходить от мужа – свалив ответственность
за это на неправильный тон Вронского. При этом, хотя она и сама,
повторяю, в тайне души не хочет уходить от мужа, она опять начинает
чувствовать к Вронскому злобу («ему показалось, что глаза ее со
странною злобой смотрели на него из-под вуаля»).

А Вронский, даже и не догадываясь о том, что его тон не соответствовал
ее ожиданиям (чему она очень рада), думает о том, что раз уж муж
в курсе, то дуэль теперь наверняка состоится; и еще о том, что
он благородно выстрелит в воздух; и еще о том, что в глубине души
ему не хочется, чтобы Анна уходила от мужа, поскольку это сулит
ему большие личные потери, но что он, конечно, никогда не скажет
об этом вслух… И она это чувствует. И ей это не нравится. Потому
что ей – можно желать сохранить все удобства и преимущества своей
нынешней жизни, но Вронскому – нельзя. Единственным желанием Вронского,
по ее мнению, должно быть желание бросить свою жизнь к ее ногам.
Но, кажется, он сам еще не слишком в этом уверен... И вот она
смотрит на него «со странною злобой», а потом меняет тактику –
голос ее становится дрожащим и жалобным, и вот она уже с трудом
удерживает слезы.

И, разумеется, Вронский немедленно говорит, что все к лучшему,
что теперь ей уж точно надо оставить мужа. Тогда она тут же вспоминает
заготовленный предлог насчет сына и с готовностью сообщает Вронскому,
что она не может уйти, потому что не может жить без сына. Тогда
он уверяет ее, что уйти от мужа все же лучше, чем «продолжать
это унизительное положение», которое унизительно прежде всего
для нее. Тогда она тут же уверяет его, что с тех пор как она его
полюбила – то есть полюбила именно его! – для нее больше не существует
в этом ничего унизительного и что она даже горда своим положением…
и она разрыдалась.

Вронскому, естественно, становится ужасно ее жаль и он тут же
снова и снова винит себя в ее несчастьях. Слабым голосом он еще
раз говорит про развод. Анна не менее слабым голосом уверяет его,
что развод не возможен.

Собственно, на этом сцена исчерпывает себя. В глубине души Анна
остается довольна: она опять сумела вызвать жалость к себе, внушить
Вронскому чувство вины, а главное – не потерять того положения
и блеска, которое она имела благодаря мужу.

12. Возвращение к мужу

«Но честная несчастная Анна не надевает этой вуали, чтобы скрыть
обман».

Ложь Набокова

Анна возвращается к мужу во вторник, как он и предписывал ей.
И не просто во вторник, а во вторник утром. Таким образом, она
демонстрирует полное послушание, а главное (манипулятор из всего
извлекает выгоду), она хочет успеть объясниться с мужем до его
ухода из дома на службу – ей не терпится выяснить, насколько ее
положение осложнено.

Она приезжает, но муж не встречает ее. Это что-то новенькое… Она
ждет, что он зайдет к ней в комнату. Он не заходит. Она выходит
в столовую в надежде встретить его там! Но и в столовой он тоже
не появляется. Ну, что делать… И тогда она сама «с решимостью
направилась к нему».

Войдя в его кабинет, она сразу поняла по его лицу, что он думал
о ней. Ага. Это хорошо. Значит, не равнодушен.

«Увидав ее, он хотел встать, раздумал, потом лицо его вспыхнуло,
чего никогда прежде не видала Анна, и он быстро встал и пошел
ей навстречу, глядя не в глаза ей, а выше, на ее лоб и прическу.
Он подошел к ней, взял ее за руку и попросил сесть.

– Я очень рад, что вы приехали, – сказал он, садясь подле нее,
и, очевидно желая сказать что-то, он запнулся. Несколько раз он
хотел начать говорить, но останавливался...»

В общем, все импульсивное поведение Алексея Александровича говорит
об искренности, о том, что его «золотой мост» был неслучаен, что
он действительно рад ее видеть, что он готов все забыть, что он
хочет примирения и что ее приезд он расценивает как добрый знак
с ее стороны. И, видя такое доброе, такое искреннее к себе отношение,
ей даже становится его жалко. Один раз за весь роман.

«Я хотела уехать в Москву», – говорит она. Зачем она это говорит?
Чтобы ему стало жалко ее. И чтобы ему стало жалко ее потерять.
Впрочем, ему и так жалко. Но надо же закрепить эффект.

«– Нет, вы очень, очень хорошо сделали, что приехали, – сказал
он и опять умолк».

Он буквально не в силах говорить, он очень взволнован, он ждет,
что с этой встречей все плохое исчезнет наконец – ведь она приехала
и даже сама пришла в его кабинет!

И вот, видя, как он взволнован, как он хочет мира с ней и как
она ему небезразлична, а главное, вполне успокоившись насчет своего
будущего, что же делает Анна? Правильно. Она немедленно бьет мужа
в больное место!

«– Алексей Александрович, – сказала она, взглядывая на него и
не опуская глаз под его устремленным на ее прическу взором, –
я преступная женщина, я дурная женщина, но я то же, что я была,
что я сказала вам тогда, и приехала сказать вам, что я не могу
ничего переменить».

(Чем-то эта ситуация напоминает мне ее первую ночь с Вронским
– ему тогда тоже было хорошо… но мы помним, чем это для него тогда
кончилось.)

Разумеется, в очередной раз получив эту внезапную оплеуху, этот
удар под дых, настроение Алексея Александровича резко меняется.
Ну надо же! Он опять как дурак был добр и мягок, он был искренне
готов забыть про ее любовника, он был готов все простить и начать
жизнь с ней сначала, он так переживал, он был так взволнован –
и вот она приехала, и вот она согласилась остаться в его доме
и все от него взять, и вот она снова говорит ему о любовнике!

Он весь похолодел…

Он с ненавистью смотрит ей прямо в глаза. Он говорит, что игнорирует
эти ее беспардонные уточнения, что ему плевать на ее любовника
– до тех пор, пока его честь не затрагивается в свете, и что он
предпримет все меры, чтобы оградить свою честь, если Анна снова
будет компрометировать его своим поведением в обществе.

Кажется, он высказался предельно ясно? Кажется, смысл сказанного
им предельно понятен? Но только не Анне! Из всего сказанного она
с удивительным вниманием уловила лишь одну важную для нее фразу:
«И поэтому я только предупреждаю вас, что наши отношения должны
быть такие, какие они всегда были».

И этой фразе она вдруг придает совершенно иной смысл – настолько
иной, что он вообще выпадает из эмоционального контекста сказанного
им: ей вдруг приходит в голову, что он говорит о сексе!

«– Но отношения наши не могут быть такими, как всегда, – робким
голосом заговорила Анна, с испугом глядя на него».

Интересно, с чего это ей пришло такое в голову? Неужели она забыла,
что муж и так уже давно не спит с ней? К чему это свалившееся
как снег на голову уточнение? Или, успокоившись, она вспомнила
про любимую забаву мучить мужа? Или к удовольствию помучить снова
и снова подсознательно примешивается идея стравить мужа и Вронского?
Ведь именно это она и пыталась сделать всего несколько дней назад,
так что мысль об этом еще горяча.

И она продолжает:

«– Я не могу быть вашею женой, когда я... – начала было она».

Но затравленный, вернее – умело растравленный муж перебивает ее
«злым и холодным смехом». Обида и гнев переполняют его, ему хочется
хоть что-то противопоставить ее гнусным заявлениям, защитить себя,
отомстить, и он преисполняется сарказма:

«– Должно быть, тот род жизни, который вы избрали, отразился на
ваших понятиях. Я настолько уважаю или презираю и то и другое...
я уважаю прошедшее ваше и презираю настоящее... что я был далек
от той интерпретации, которую вы дали моим словам».

Но, услышав эту ядовитую отповедь, Анна только «вздохнула и опустила
голову», как бы говоря: вам должно быть стыдно бить лежачего…

Но сарказм еще кипит в нем, да и правда, сколько же можно пощечины
получать, пора и отпор дать:

«– Впрочем, не понимаю, как, имея столько независимости, как вы,
– продолжал он, разгорячаясь, – объявляя мужу прямо о своей неверности
и не находя в этом ничего предосудительного, как кажется, вы находите
предосудительным исполнение в отношении к мужу обязанности жены?»

А вот это уже интересно! Да уж нет ли тут намека на тот самый
групповой секс, который некогда снился Анне каждую ночь? И она
задает ему прямой вопрос:

«– Алексей Александрович! Что вам от меня нужно?»

Но увы – он говорит совсем не то, что ей надо. И хуже того. Разозленный
ее странными выпадами, он теперь и вовсе запрещает ей видеться
с Вронским, хотя еще несколько минут назад был готов презрительно
закрыть на это глаза. Впрочем, он и сейчас буквально заставляет
себя изменить решение на более жесткое, и это отчетливо видно
по его словам:

«– Мне нужно, чтоб я не встречал здесь этого человека и чтобы
вы вели себя так, чтобы ни свет, ни прислуга не могли обвинить
вас... чтобы вы не видали его. Кажется, это не много. И за это
вы будете пользоваться правами честной жены, не исполняя ее обязанностей.
Вот все, что я имею сказать вам. Теперь мне время ехать. Я не
обедаю дома».

Разговор закончен. (Отметим в скобках: о своей беременности Анна
и на этот раз не произнесла ни словечка…)

13. Провокация

Итак, вот окончательное условие мужа: чтобы любовник не приходил
в его дом, чтобы она не виделась с любовником в обществе и… (сказано
через паузу) чтобы вообще не виделась. За это она получает: прежнее
положение в обществе, деньги и отсутствие секса с мужем как неприятную
для нее часть совместной жизни.

Таким образом, оставшись с мужем, она автоматически соглашалась
с этими условия. Но я была уверена: приняв, она их незамедлительно
нарушит. И она их нарушила. Она уверена: никто не смеет ей ничего
запрещать, никто не смеет ставить ей какие бы то ни было условия.

И Анна немедленно продолжила видеться с Вронским вне дома – и
муж это знал. Таким образом, сплетни, а значит, унижение и подрыв
его репутации продолжились. Я уж не говорю про душевную боль.
А также про самолюбие и ревность. Однако, он терпит – как терпят
все жертвы манипуляторов в надежде, что их мучитель – видя хорошее
к себе отношение – однажды чудесным образом испытает чувство стыда
за себя, а также чувство признательности к жертве за ее доброту
и долготерпение, а проще говоря – глупость, а потом возьмет да
и станет вести себя хорошо.

Вот и Алексей Александрович повторяет ту же ошибку: «Алексей Александрович
ждал, что страсть эта пройдет, как и все проходит, что все про
это забудут и имя его останется не опозоренным».

Анна в свою очередь тоже ждала, что вся эта ситуация – которую
она сама создала и которая целиком зависела от нее – как-нибудь
чудесным образом разрешиться.

Вронский тоже ждал – подчиняясь Анне.

*

Уже была середина зимы, т.е. с момента последнего объяснения с
мужем прошло примерно четыре с половиной месяца. Итак, четыре
с половиной месяца Анна преспокойно продолжает встречаться с любовником,
мужу об этом постоянно докладывают, тем не менее никаких скандалов,
никаких интересных сцен по этому поводу он ей опять не устраивает
– в той самой надежде, что эта страсть вот-вот пройдет. И его
поведение мне очень понятно. Очень трудно расстаться с человеком,
которого любил, очень трудно перестать надеяться, что он вот-вот
вернется к тебе. И Анна вовсю этим пользуется – и ей не стыдно.

Уточним: четыре с половиной месяца Анна, оставаясь в доме мужа
и продолжая пользоваться всеми благами этого положения, систематически
нарушает единственное (и, замечу, вполне справедливое) условие,
которое поставил ей муж. Зачем она это делает? Ведь она не хочет
развода. Ведь она испугалась потерять все преимущества брака с
Алексеем Александровичем. Неужели и правда это любовь к Вронскому,
которого она предпочла бы видеть мертвым ради уважения к мужу?
Отнюдь.

Анна – натура сложная. В ней перемешаны такие понятия, как высокомерие,
своенравие, мстительность, жажда личного комфорта, стремление
к неограниченной власти над жертвой, сермяжная хитрость, самолюбование
и малое наличие ума, к тому же она то ли истеричка, то ли психопатка.
Какая из характеристик в какой момент возьмет в ней верх и продиктует
поступок, не знает даже она сама. Почти всегда эти личные качества
накладываются друг на друга, создавая и вовсе неконтролируемый
коктейль, усиленный явным психоневрологическим заболеванием.

Вот и сейчас: ей запрещают – и она обязательно нарушит, обязательно
поступит по-своему, наплевав на всех и на все, а заодно и на последствия
своего поведения. Тем более что сермяжная хитрость подсказывает
ей, что в случае чего она все свалит на Вронского и на свою неземную
любовь к нему. Но это еще не все. Все та же сермяжная хитрость
давно нашептывает ей, что было бы действительно неплохо изменить
ситуацию в свою пользу – оставшись либо вдовой, либо женой арестанта,
а заодно удовлетворив свое тщеславие и самолюбие (ах, только такую
женщину, как она, можно ревновать до смертоубийства!). Однако
первая попытка – ночь после скачек – сорвалась. И тогда она придумывает
еще одну омерзительную провокацию…

*

Вронский получает от Анны записку: «Я больна и несчастлива. Я
не могу выезжать, но и не могу долее не видать вас. Приезжайте
вечером. В семь часов Алексей Александрович едет на совет и пробудет
до десяти».

И тут Толстой прямо говорит нам, что даже Вронскому эта записка
показалась несколько… хм… непонятной. И что Вронский даже с целую
минуту размышляет над странностью сказанного ею – «что она зовет
его прямо к себе, несмотря на требование мужа не принимать его».
Ибо Вронский все-таки понимает, что зазывать любовника в дом,
тем более после всей этой крайне болезненной для мужа истории,
не только не прилично, но и попросту бессовестно. И любую другую
женщину он бы за это презирал. Но только не Анну – ведь Анна делает
это из любви к нему, а это меняет дело, рассуждает Вронский.

Поэтому – несмотря на очевидную бессовестность предложения – он
решает поехать. Однако случайно заснул и проснулся уже в половине
девятого. Быстро вскочил и кинулся к Анне. И без десяти минут
девять он уже был у дома Карениных – то есть вся поездка заняла
у него 15 минут (8:50–8:30=20, но мы вычтем 5 минут на то, что
он оделся, вышел, сел в карету и т.д.).

У подъезда он видит карету, и его первая мысль: не дождавшись,
она собирается ехать к нему! Но увы – это совершенно не то.

Он входит в дом. Швейцар удивленно смотрит на него, но Вронский
не придает этому значения. А зря. Потому что «в самых дверях Вронский
почти столкнулся с Алексеем Александровичем»! Ну что ж… столкнулись
так столкнулись. Они раскланиваются и расходятся. И Вронский думает
ему вслед, что из-за этого внешне спокойного поведения мужа он
и вынужден чувствовать себя обманщиком. А вот если бы муж вел
себя неспокойно, то Вронский себя обманщиком не чувствовал бы.
Удобная философия.

Итак, он проходит в дом. Он слышит ее удаляющиеся шаги и понимает,
«что она ждала его, прислушивалась и теперь вернулась в гостиную».
Отметим: стало быть, она слышала, как он вошел и как одновременно
вышел ее муж!

Он идет следом в гостиную, и она немедленно, я бы даже сказала
– торопливо, устраивает ему сцену за… опоздание! После чего смотрит
на него восторженным взглядом и уверяет, что совершенно не может
ссориться с ним.

Вронский удивляется: а каким же это, собственно, образом он умудрился
встретиться с мужем, если, судя по записке Анны, его не должно
было быть дома уже в семь часов? На что Анна пренебрежительно
отмахивается: «Он был и вернулся и опять поехал куда-то. Но это
ничего. Не говори про это». После чего так же торопливо устраивает
ему… сцену ревности.

В том, что это провокация чистой воды, у меня нет никаких сомнений.
Даже Вронский засомневался, удивившись предложению Анны. Но разберем
ситуацию. О том, что приводить любовника в дом мужа нехорошо и
даже подло, я не буду больше говорить, это элементарно. Но намеренно
сталкивать их лбами (а это было намеренно) – зачем? Думаю, для
того, чтобы дуэль все-таки состоялась. И серьезная дуэль, со смертоубийством
или хотя бы с попыткой его. Если намеренно доведенный до отчаянья
муж убьет Вронского, то пойдет в тюрьму, сделав Анну свободной.
Если Вронский убьет мужа, свобода ей тем более гарантирована.
А то, что Вронский, который уже не раз думал о дуэли (вот настолько
ситуация была серьезна и оскорбительна!), собирался выстрелить
в воздух, так это она даже не рассматривает – она уверена: она
сумеет убедить Вронского поступить так, как нужно ей. Но для этого
их нужно стравить. Нужна провокация. И она зовет Вронского запиской!

Так вот.

Допустим, муж действительно уходил из дома в семь часов и действительно
должен был отсутствовать до десяти. И допустим, он действительно
вернулся. Но тогда почему она не отправила любовнику записку о
том, что муж вернулся и визит отменяется?! Ведь до Вронского езды
всего 15 минут!

Да потому и не отправила никакой записки, что предупреждать Вронского
не входило в ее планы. Да и вообще муж скорее всего все это время
вообще никуда не выходил – он был дома, а выйти должен был как
раз около девяти. Чтобы поехать в оперу.

И все это время Анна ждала, что ее любовник приедет и неминуемо
встретится с мужем. Но время шло, Вронского все не было, и вот
уж муж собрался уходить… Неужели план сорвется? И Анна с тревогой
наблюдает за собирающимся уйти мужем, беспокойно прислушивается
к его передвижениям по дому, все время находясь где-то поблизости
от него, прокрадываясь как тень… ах, неужели Вронский не приедет?!.
неужели ничего не случится?!.

И вот уже муж собирается выйти в дверь… как вдруг дверь открылась
и кто-то вошел… Вронский!.. Ну слава богу, успел. И тогда она
потихоньку прокрадывается в гостиную – именно это и слышит Вронский,
слышит ее удаляющиеся шаги…

А далее она устраивает ему сцену за опоздание! Да помилуйте. Здравый
смысл подсказывает, что ведь и хорошо что опоздал, и было бы еще
лучше, если бы еще больше опоздал, чтоб уж точно не встретиться
с якобы вернувшимся и еще не успевшим снова уехать мужем! Разве
не так? Разве не должна она была сказать: как жаль, что ты не
опоздал еще на чуть-чуть, – вместо того чтобы устраивать сцену
за опоздание?

Однако происходит совсем другое – даже не соизволив предупредить
Вронского о присутствии мужа, она еще и ругает его за опоздание!
А на резонное удивление Вронского, откуда взялся муж, она попросту
отмахивается: «Это ничего. Не говори про это». Что вполне понятно:
ей нечего ответить любовнику. Ну не признаваться же ему, что она
нарочно подстроила эту встречу.

А чтобы Вронский не заметил, что он так и не получил ответа на
свой законный вопрос и чтобы вообще поскорее забыл об этом, она
и устраивает ему сцену ревности. Так что все просто.

Кстати о ревности. «Эти припадки ревности, в последнее время все
чаще находившие на нее, ужасали его и, как он ни старался скрывать
это, охлаждали его к ней».

Далее Вронский отмечает, что она вообще изменилась за последнее
время (они общаются уже больше двух лет), и не только физически
(беременность), но и нравственно. Он и раньше ловил в ее взгляде
злобу, теперь же злобы стало в ней еще больше.

Заметим: ревность ее, которая ужасает Вронского, это вовсе не
страх потерять любимого, ее ревность – это страх потерять контроль
над ним. Подтверждение этой моей мысли легко найти в словах самой
Анны, вот что она говорит Вронскому: «Я думаю, что я не ревнива.
Я не ревнива; я верю тебе, когда ты тут, со мной; но когда ты
где-то один ведешь свою непонятную мне жизнь...»

После этого она берет вязанье и вдруг… начинает безобразно передразнивать
мужа, ерничать, изображая, как он столкнулся с Вронским в дверях,
– и, поиздевавшись всласть над мужем, она «весело засмеялась тем
милым грудным смехом, который был одною из главных ее прелестей».

А тут и Вронский возмущается, а что это, дескать, твой муж не
хочет вызывать меня на дуэль, как будто я обманщик какой, а не
приличный человек, который просто спит с чужой женой и потому
приходит в дом к мужу на свидания с ней:

«Как он может переносить такое положение? Он страдает, это видно»,
– говорит Вронский.

«– Он? – с усмешкой сказала она. – Он совершенно доволен».

Ну, мы-то с вами уже неоднократно видели, как Алексей Александрович
якобы совершенно доволен, а потому не поверим Анне (тем более
что даже и Вронскому заметно, что муж страдает!) и уличим ее в
очередном наговоре. А также еще раз посмотрим, как свою собственность
лживость она с удовольствием приписывает мужу:

«Разве я не знаю его, эту ложь, которою он весь пропитан?.. Разве
можно, чувствуя что-нибудь, жить, как он живет со мной? Он ничего
не понимает, не чувствует. Разве может человек, который что-нибудь
чувствует, жить с своею преступною женой в одном доме? Разве можно
говорить с ней? Говорить ей ты? – И опять она невольно представила
его: – "Ты, ma chere, ты, Анна!"

Но и этого ей мало! Ее муж как ее нравственный антипод не просто
раздражает ее, но вызывает в ней жгучую ненависть: «Это не мужчина,
не человек, это кукла!»

При этом ее опять ужасно раздражает, что все, знающие Алексея
Александровича люди, думают о нем совершенно наоборот. Однако
в качестве подтверждения своей якобы правоты ей совершенно нечего
этому противопоставить, а потому она голословно изрекает: «Никто
не знает, но я знаю».

А дальше она говорит свою излюбленную фразу: «О, если б я была
на его месте, я бы давно убила, я бы разорвала на куски эту жену,
такую, как я…» Вот только Вронский из этой фразы… полностью выпадает.
А ведь раньше – и дважды! – в кандидаты на куски ею были записаны
двое: она и Вронский. Но сейчас, говоря это своему любовнику,
она ни словом не упоминает его, а только себя. Что естественно.
Вряд ли Вронскому понравилось бы мысль о его убийстве. Ну и ладно.
Ведь все равно же, говоря эту фразу, она таким образом снова и
снова внушает Вронскому, что она исключительно высокоморальная
и к тому же весьма искренняя личность, которая вынуждена жить
в нравственной грязи исключительно из любви к нему и по его вине,
но которая ни словом не упрекнет в этом истинно виновного…

«– Ты не права и не права, мой друг, – сказал Вронский, стараясь
успокоить ее. – Но все равно, не будем о нем говорить. Расскажи
мне, что ты делала? Что с тобой? Что такое эта болезнь и что сказал
доктор?»

Но Анна опять уже настолько распалена злобой к мужу, что не может
остановиться: «Она смотрела на него с насмешливою радостью. Видимо,
она нашла еще смешные и уродливые стороны в муже и ждала времени,
чтоб их высказать».

Издевки над мужем, передразнивания и кривлянья, злобная ревность
– именно эти нравственные изменения к худшему и отметил в ней
Вронский.

Он переводит разговор на ее болезнь, о которой она ему писала.
И тут жалость к себе опять заливает ее с ног до головы. Она говорит,
что умрет при родах. Причем говорит не сразу, а с долгими словесными
вензелями и бубликами – вскользь, в обход, все больше и больше
нагнетая на Вронского страху. При этом уверяя, что вовсе и не
хотела говорить ему о своей скорой смерти, «но ты заставил меня».

Однако Вронский ее не заставлял. Он просто спросил, когда ждать
родов, и это был его единственный вопрос. Так что он никак не
заставлял ее говорить про ее скорую смерть. (Впрочем, это слишком
мелкая уловка манипуляторов. Хотя и вполне ими усвоенная.) Тут
он, понятное дело, начинает волноваться, хотя здравый смысл и
убеждает его, что для волнения нет причин. Она же взахлеб рыдает
и торопливо говорит всякие благородно-жалостливые слова: «Я умру,
и очень рада, что умру и избавлю себя и вас», чем доводит Вронского
до тихой истерики.

14. Решение о разводе

А что же муж? А муж после внезапной встречи с Вронским едет, как
и запланировал, в оперу. Кстати, это еще одно косвенное доказательств
того, что в семь вечера ни на какой совет он из дома не выезжал
и ниоткуда не возвращался–Анна прекрасно знала, что муж поедет
в оперу, и главное – в котором часу поедет. Потому и позвала Вронского,
чтобы столкнуть их лбами. А вот вернуться домой Алексей Александрович
действительно должен был в десять вечера, сразу же после оперы,
на которую и собирался заглянуть к девяти часам.

Разумеется, никакого удовольствия от оперы у него и в помине нет.
Он думает только о своем очередном унижении, диком, оскорбительном
унижении – что любовник его жены находится в его доме, мало им
продолжающихся встреч на стороне, и что это уже перешло все границы.

После оперы, вернувшись домой, он внимательно осматривает вешалку
на предмет военного пальто. Пальто исчезло. Ага. Значит, Вронский
уже ушел. Алексей Александрович идет к себе в комнату и ходит
там взад и вперед – до трех часов ночи. То есть пять часов кряду!
«Чувство гнева на жену, не хотевшую соблюдать приличий и исполнять
единственное поставленное ей условие – не принимать у себя своего
любовника, не давало ему покоя. Она не исполнила его требования,
и он должен наказать ее и привести в исполнение свою угрозу –
требовать развода и отнять сына».

Алексей Александрович не спал всю ночь. После этой чудовищной
провокации с приездом в его дом любовника, устроенной Анной, его
нервы находятся на пределе – «и его гнев, увеличиваясь в какой-то
огромной прогрессии, дошел к утру до крайних пределов».

Что же это за крайние пределы у Алексея Александровича? Они у
него очень странные. Он, казалось бы, уже точно решил, что будет
развод, и он даже поспешно оделся и решительно пошел к жене –
вот только по дороге он очень боялся потерять этот гнев… а вместе
с ним и «энергию, нужную ему для объяснения с женою». То есть
весь его гнев на самом деле есть не что иное, как очень большая
обида – и она готова немедленно испариться, если его жена опять
хоть немножко намекнет ему, что между ними еще возможно хоть какое-то
подобие счастья.

Однако его удивительный гневный вид все-таки сумел обмануть Анну
– думавшую, «что она так хорошо знает своего мужа». Из чего я
делаю вывод, что подобный гнев был совершенно ему не свойственен.
Его столь необычный вид ей страшен – он нахмурен и мрачен, рот
презрительно сжат, а «в походке, в движениях, в звуке голоса его
была решительность и твердость, какие жена никогда не видала в
нем».

Решительным жестом он подходит к столу и пытается забрать из ящика
письма к ней Вронского. Она быстро лжет, что писем там нет, и
затворяет ящик. Но он грубо отталкивает ее и выхватывает портфель
с бумагами. Она пытается вырвать портфель, но он снова грубо отталкивает
ее. Да… такого с ним еще не было! Как же его побороть? Она с удивлением
смотрит на него, а потом в ее взгляде появляется… робость.

«– Я сказал вам, что не позволю вам принимать вашего любовника
у себя.

– Мне нужно было видеть его, чтоб...

Она остановилась, не находя никакой выдумки».

Вот вам и еще одна ложь. «Честная» Анна, так ненавидящая ложь,
лжет на каждом шагу!

Странно также и то, что, позвав Вронского, она не придумала заранее
никакого приличного предлога, чтобы в случае непредвиденных обстоятельств
как-то оправдать его приход. Но Анне, как она самоуверенно считала,
никакой предлог в данном случае и не нужен был – она ведь полагала,
что хорошо знает своего мужа, что этот мягкий добрый человек в
отношениях с ней вообще не способен на решительность и твердость,
а также на тот гнев, с которым она столкнулась в нем впервые.
Да и недалекость ума не позволяет ей просчитывать свои действия
аж на два шага вперед.

Поэтому она судорожно ищет, что бы такое соврать, но соврать тут
совершенно нечего, все слишком очевидно. И тогда она переходит
к следующему излюбленному методу манипуляторов – к робости. После
чего незамедлительно жмет на чужую порядочность – она говорит,
что он оскорбляет ее только потому, что она не может ему ответить.
Он парирует, что оскорблять можно честного человека, но не ее.
Тогда она тут же упрекает его в жестокости. На что муж справедливо
замечает: «Вы называете жестокостью то, что муж предоставляет
жене свободу, давая ей честный кров имени только под условием
соблюдения приличий. Это жестокость?»

И он совершенно прав. Не руби сук, на котором сидишь. Не унижай
человека, чей хлеб ты ешь. Он совершенно прав – и Анну распирает
злоба: «Это хуже жестокости, это подлость, если уже вы хотите
знать! – со взрывом злобы вскрикнула Анна и, встав, хотела уйти».

Но муж с силой хватает ее за руку: «Подлость? Если вы хотите употребить
это слово, то подлость – это бросить мужа, сына для любовника
и есть хлеб мужа!»

И он опять совершенно прав. Или уходи, или соблюдай условия. Или
хотя бы приличия. Но Анна еще не проиграла, в ее рукаве давно
припасен мощный козырь – ее предполагаемая смерть при родах. Тем
более что муж еще вообще не знает про ее беременность.

Итак, взять наскоком, надавив на чужую порядочность, не удалось.
Значит, будем давить на жалость. А Алексей Александрович как раз
тот самый человек, который в отличие от Анны имеет совесть, а
потому и умеет жалеть других. И вот Анна покорно нагибает голову
и говорит тихим голосом:

«– Вы не можете описать мое положение хуже того, как я сама его
понимаю, но зачем вы говорите все это?»

Разумеется, муж взвивается от этих упреков:

«– Зачем я говорю это? зачем? – продолжал он так же гневно. –
Чтобы вы знали, что, так как вы не исполнили моей воли относительно
соблюдения приличий, я приму меры, чтобы положение это кончилось».

На ее прекрасных глазах тут же появляются слезы жалости к себе,
и она печально и многозначительно говорит мужу, что скоро все
действительно кончится, да-да, ждать не долго.

Она говорит это о своей предполагаемой скорой смерти. Но муж понимает
эти слова как намек на то, что все уже решено и без него, что
он опоздал и что на его решение уже все давно чихали, и он снова
взвивается: «Оно кончится скорее, чем вы придумали с своим любовником!»

Тогда Анна с тихой печалью укоряет мужа: «Алексей Александрович!
Я не говорю, что это невеликодушно, но это непорядочно – бить
лежачего».

От такой бессовестности Алексей Александрович начинает аж задыхаться,
он настолько возмущен наглостью этого укора, что даже путается
в словах: «Да, вы только себя помните, но страдания человека,
который был вашим мужем, вам не интересны. Вам все равно, что
вся жизнь его рушилась, что он пеле... педе... пелестрадал».

Анна слышит эту путаницу, и ей становится смешно. И она немножко
посмеялась. Но, конечно, немедленно перестала и даже испытала
к нему минутную жалость – приятную необременительную жалость:
жалко, да, говорит она себе, «но что ж она могла сказать или сделать?».
И она лишь опускает голову и молчит.

Алексей Александрович тоже молчит – он пребывает в таком эмоциональном
накале, что не может прийти в себя. Он пытается взять себя в руки.
Он пытается скрыть от нее, что ему – в его и без того трудном
эмоциональном состоянии – был унизителен ее смех, когда он от
волненья не мог сразу выговорить слово. Он пытается скрыть от
нее, как ему больно и тяжело. А ему настолько больно и тяжело,
что его глаза даже мутны от этой внутренней тяжести. Он даже не
в силах контролировать свою речь – и когда он заговорил, то стал
как-то шатко подчеркивать интонационно случайные, «произвольно
избранные, не имеющие никакой особенной важности слова»…

И этого оказалось достаточно, чтобы Анна немедленно отказала ему
в своей жалости. «Нет, это мне показалось, – подумала она, вспоминая
выражение его лица, когда он запутался на слове пелестрадал, –
нет, разве может человек с этими мутными глазами, с этим самодовольным
спокойствием чувствовать что-нибудь?»

И она снова тычет ему в самое больное место – снова и вслух намекая
на то, что у нее есть любовник и что она будет с ним встречаться:

«Я не могу ничего изменить, – прошептала она».

В общем, тяжелая сцена заканчивается тем, что доведенный до белого
каления Алексей Александрович выносит вердикт: он возбуждает дело
о разводе, сам уезжает в Москву и отправляет сына к сестре. Она
умоляет его оставить ей сына. Он непреклонен и хочет уйти. Но
она удерживает его:

«– Алексей Александрович, оставьте Сережу! – прошептала она еще
раз. – Я более ничего не имею сказать. Оставьте Сережу до моих...
Я скоро рожу, оставьте его!

Алексей Александрович вспыхнул и, вырвав у нее руку, вышел молча
из комнаты».

(Продолжение следует)