Литературная критика

роман о романе

сценарий-эссе

8. Происшествие на скачках. Признание мужу

На скачки едут все, и Алексей Александрович тоже – нельзя не поехать.
Он думает о том, что там будет Вронский, любовник его жены. И
его жена, любующаяся своим любовником. Алексей Александрович ни
за что бы не поехал туда. Но там будет государь… Стало быть, он
обязан.

Анна из беседки видит мужа. Наблюдая за ним, она ведет внутренний
монолог, упрекая мужа в ханжестве, в фальшивых чувствах и горячо
уверяя себя, что его душа состоит лишь из одного честолюбия.

«Она еще издалека почувствовала приближение мужа и невольно следила
за ним в тех волнах толпы, между которыми он двигался. Она видела,
как он подходил к беседке, то снисходительно отвечая на заискивающие
поклоны, то дружелюбно, рассеянно здороваясь с равными, то старательно
выжидая взгляда сильных мира и снимая свою круглую большую шляпу,
нажимавшую кончики его ушей. Она знала все эти приемы, и все они
ей были отвратительны. «Одно честолюбие, одно желание успеть –
вот все, что есть в его душе, – думала она, – а высокие соображения,
любовь к просвещению, религия, все это – только орудия для того,
чтобы успеть».

Остановимся на этом. Можете ли вы, честно заглянув себе в душу,
с полной уверенностью сказать, что при встрече с сильными мира
вы никогда старательно не выжидали от них благосклонного или хотя
бы заинтересованного взгляда в свою сторону? Выжидали. И еще как.
И можете ли вы на основании этого согласиться с тем, что вы плохой
человек, что высокие соображения отныне вам чужды, а любовь к
просвещению и ваши религиозные убеждения всего лишь средство,
чтобы произвести нужное впечатление на нужных людей? Да никогда
в жизни вы с этим не согласитесь! Но тогда почему же вы так бездумно
соглашались с теми критиками, которые делали именно такой вывод
в отношении Алексея Александровича, причем вывод, основанный исключительно
на предвзятом мнении Анны, озабоченной лишь тем, какой бы еще
предлог ей выдумать, чтобы оправдать вдруг вспыхнувшую ненависть
к мужу, который ничего плохого ей не сделал, а старался всегда
ее понимать и жалеть? Почему вы не заметили точной расстановки
акцентов Толстого? А ведь они есть.

Вот они: Алексей Александрович и сам является для кого-то сильным
мира – и ему заискивающе кланяются. Но вот он сам встречается
с вышестоящими чиновниками – и никакого заискивания! Он лишь,
как нюансирует Толстой, старательно выжидает их взгляда в свою
сторону. Да, не выпендривается, не держится с ними на равных –
но это и невозможно и нельзя, ему бы никто этого и не позволил.
Обычный чиновничий ранжир. Нисколько не отменяющий ни доброты,
ни порядочности, ни чести, ни совести.

И еще заметим: если бы Анна и вправду так думала о муже, то ей
не нужно было бы в оправдание этого мнения постоянно сравнивать
с ним себя – постоянно доказывая себе, что она лучше. И что же
это за доказательства? Да весьма сомнительные: ««Я дурная женщина,
я погибшая женщина, – думала она, – но я не люблю лгать, я не
переношу лжи, а его (мужа) пища – это ложь. Он все знает, все
видит; что же он чувствует, если может так спокойно говорить?»

Хм… Человек, который не любит лгать, который даже, как утверждает
о себе Анна, не переносит лжи, – такой человек и не лжет. Анна
же делает это постоянно. Во всем романе нет ни одного появления
Анны, которое обошлось бы без ее лжи. И только в последней сцене,
решив покончить с собой, она говорит о себе всю ужасную правду.
Таким образом, она еще и еще раз приписывает мужу то, что свойственно
ей самой.

А вот о том, почему Алексей Александрович медлит, почему он никак
не решится изменить ситуацию, мы уже говорили – он боится совершить
ошибку, он боится, что его решение роковым образом подтолкнет
его жену в еще большую пропасть, и он продолжает страдать и терпеть
ее выходки, не зная, как поступить. Все это есть в романе, все
это многословно описано Толстым, поэтому достаточно лишь сопоставить
эти слова Анны с описанием внутренних раздумий и сомнений Алексея
Александровича, как тут же станет ясно, что Анна просто оговаривает
мужа – в очередной раз. И это уже не удивительно.

Удивительно другое. С презрением отказывая мужу в уважении, она
готова немедленно реабилитировать его в собственных глазах, но
при одном условии: если он убьет Вронского! Ее любимого, между
прочим. Еще раз прочитаем этот отрывок:

«Я дурная женщина, я погибшая женщина, – думала она, – но я не
люблю лгать, я не переношу лжи, а его (мужа) пища – это ложь.
Он все знает, все видит; что же он чувствует, если может так спокойно
говорить? Убей он меня, убей он Вронского, я бы уважала его. Но
нет, ему нужны только ложь и приличие», – говорила себе Анна,
не думая о том, чего именно она хотела от мужа, каким бы она хотела
его видеть».

Потрясающе, с какой легкостью она рассуждает о смерти Вронского
– и всего-то в обмен на уважение к ненужному ей человеку. Но до
чего хороша мысль! Вронский мертв (и бог с ним, найдем другого),
убийца-муж в тюрьме, а она свободна. Да уж не этого ли она добивается
в глубине души, бесконечно провоцируя мужа?..

А теперь обратим внимание еще на один важный момент. Но предварительно
соберем все пункты в единое целое. Итак, муж давно не спит с ней.
В эту ночь у нее назначено интимное свидание с Вронским. Муж заезжает
к ней на дачу (перед сыном и перед слугами они все еще зачем-то
делают вид, что все хорошо). Первая мысль Анны: ах, неужели приехал
ночевать и как, мол, некстати… После чего она не только не пытается
дать мужу понять, что его предполагаемая ночевка здесь некстати,
как она утверждает, но еще и трижды горячо уговаривает его остаться
ночевать. Он уезжает. На прощание она протягивает ему руку, он
целует ей руку, и она испытывает отвращение к его поцелую.

И тут внимание! Это отвращение она испытывает не сразу – как только
его губы прикоснулись к его руке, что было бы в принципе естественной
и неконтролируемой реакцией при соприкосновении с ненавистным
объектом. Отвращение она испытывает только после того, как муж
скрылся из виду! то есть спустя вполне определенное время – «как
только она перестала видеть его, она почувствовала то место на
руке, к которому прикоснулись его губы, и с отвращением вздрогнула».
Таким образом, совершенно ясно, что истинно физиологического отвращения
к мужу к ней нет и в помине. Что она искусственно вызывает в себе
это отвращение, сознательно нагнетая в себе желанную ненависть
к мужу.

А теперь еще раз внимание! После всего этого она едет с Бетси
на скачки. Там будет Вронский. И, казалось бы, она вся в мыслях
о нем. Муж где-то там еще едет, а когда приедет и придет к ней
в беседку, она будет откровенно и неприлично игнорировать его
и вести себя с ним так, как будто его вообще не существует. Но
это не так! Вот она сидит в беседке, вокруг нее люди, она мило
беседует с ними, настроение у всех и сама атмосфера приподнятая,
праздничная, кто-то делает ставки, постоянно мелькает имя Вронского…
муж вот-вот должен приехать, и Анна… а она вся настроена на мужа!
Она очень его ждет! Настолько, что даже еще издалека, еще не увидев
его, уже почувствовала его приближение, а потом не отрываясь следила
за ним: «Она еще издалека почувствовала приближение мужа и невольно
следила за ним в тех волнах толпы, между которыми он двигался».
Вот как он был ей важен на этих скачках. И что же дальше? А дальше
пойдут те самые неконтролируемые кривлянья с намеренной демонстрацией
игнора.

Муж проходит к ней в беседку. Ситуация несколько напрягается (благодаря
Анне, понятное дело), но все пока еще более-менее ничего. Анна
замечает, что Алексей Александрович как-то чрезмерно оживлен и
словоохотлив. И она тут же с готовностью списывает это на его
равнодушие. Однако все совсем не так – Алексею Александровичу
нестерпимо больно и этими своими бесконечными разговорами сейчас
он просто пытается заглушить свою боль. Имя Вронского постоянно
повторяют вокруг. А жена откровенно не сводит с Вронского глаз.
И вот он должен стоять рядом и все это видеть. Ну и что ему делать
в такой ситуации? Но Анна не хочет понимать своего мужа. Да и
не может, пожалуй. Она слишком лжива для того, чтобы понимать
прямо противоположную ей натуру:

«Она не понимала и того, что эта нынешняя особенная словоохотливость
Алексея Александровича, так раздражавшая ее, была только выражением
его внутренней тревоги и беспокойства. Как убившийся ребенок,
прыгая, приводит в движенье свои мускулы, чтобы заглушить боль,
так для Алексея Александровича было необходимо умственное движение
чтобы заглушить те мысли о жене, которые в ее присутствии и в
присутствии Вронского и при постоянном повторении его имени требовали
к себе внимания».

Наконец объявляют заезд Вронского. И Анна превращается в сплошное
демонстративное внимание – она бледнеет, судорожно сжимает веер
и буквально боится дышать. В общем, все ее поведение настоятельно
говорит мужу о ее огромной любви к Вронскому. Что это? Не может
сдержать эмоций? Извините, не верю. А как же тогда ей удалось
не только сдержать чувство отвращения к поцелую мужа, но и испытать
это отвращение тогда, когда муж уж точно бы этого не заметил?
А ведь отвращение – это сильнейшая эмоция! И почему сейчас, когда
муж стоит рядом, она не может сдержать чувств, предоставляя мужу
любоваться на них? Ну хотя бы из жалости к мужу? Ну хотя бы из
сострадания к нему?

Однако Анна совершенно не обращает на Алексея Александровича внимания.
А он рядом, он все это видит, и ему опять больно. Она почувствовала
его взгляд… «Она оглянулась на мгновение, вопросительно посмотрела
на него и, слегка нахмурившись, опять отвернулась. «Ах, мне все
равно», – как будто сказала она ему и уже более ни разу не взглядывала
на него».

Вдруг Вронский упал. Анна громко ахнула – и вслед за тем «в лице
Анны произошла перемена, которая была уже положительно неприлична.
Она совершенно потерялась. Она стала биться как пойманная птица:
то хотела встать и идти куда-то, то обращалась к Бетси». Но Бетси
не слышит ее, и тогда муж (который с великим напряжением держит
себя в руках) внешне совершенно спокойно учтиво предлагает ей
руку, чтобы ее увести – как она и сама хотела, увести, чтобы не
дать наблюдающим за всем этим сплетникам новой пищи для пересудов
о ней, уберечь ее от праздно любопытствующих взглядов. Ибо он
судит по себе, вот почему ему кажется, что ее чувства к Вронскому
искренни и вряд ли бы она хотела выставлять свои переживания напоказ.
И он спешит ей на помощь. Но… но Анна вдруг делает вид, что не
слышит предложения мужа! И ее прилюдная истерика продолжается.
Тогда муж, думая, что она и вправду не услышала его, предлагает
ей руку во второй раз, но она «с отвращением отстранилась от него
и, не взглянув ему в лицо, отвечала: – Нет, нет, оставьте меня,
я останусь».

Через какое-то время приходит известие, что Вронский жив. Анна
заплакала – и тогда муж как бы случайно загородил ее собой от
любопытствующих… После чего в третий раз предложил ей руку (ну
и терпение у него). Но тут уже Бетси, глядя на Анну и думая, что
Анна все еще хочет остаться и ей нужна помощь сообщницы, предлагает
ей свою карету. И тут вдруг, к изумлению Бетси, Анна… берет руку
мужа и едет с ним! Странное поведение.

Почему же она так упорно отказывалась от помощи мужа, а потом
совершенно внезапно приняла ее, отказавшись от помощи Бетси? И
вообще что за глупое поведение? Глупое? Или все-таки ее импульсивность
и нервность были искренни? Все-таки страх за любимого…

Вот так всегда и бывает: манипулятору незачем самому искать предлог
– это за него с удовольствием делают другие. Разумеется, слезы
манипулятора тоже бывают искренними. Но даже из самых искренних
своих слез манипулятор обязательно извлекает выгоду – ровно в
тот самый момент, как из его глаз показалась первая горестная
слезинка. Такова его природа.

Поведение Анны на скачках – импровизация чистой воды. Она ведь
не знала, что Вронский упадет. Но он упал. А рядом муж. Которому
она с удовольствием трепала нервы еще задолго до того, как любовник
упал с лошади, и это уже не было импровизацией, ибо нервы мужу
она с удовольствием треплет давно и успешно. В сущности, Каренина,
как и всякий одержимый природной злобностью и беспричинной ненавистью
человек, обыкновенный энергетический вампир. Она питается тем,
что выводит человека из себя, любым методом. В случае с мужем
она могла бы солгать (как делали все) или наконец сказать правду
и тем избавить его от пытки. Но она выбирает третий путь – путь
манипулятора: она и не лжет, но и не говорит правду, при этом
усиленно выставляя свои отношения с любовником напоказ. И этот
путь дает ей сразу две выгоды: долгосрочную пыточную перспективу
и возможность вернуться, если не заладится с Вронским.

Однако дело еще и в том, что Анна глупа. Да, пошло глупа, и в
свое время это подметит Константин Левин – подметит не скрываясь,
в разговоре со Стивой, и вовсе не желая ее этим обидеть. Просто
констатируя факт. А потому в ее жизни существует только одна маленькая
глупая не цель даже, а жажда – заставить одних людей дергаться,
держать их на мушке, водить их на нитке, упиваясь своим могуществом,
и в связи с этим вынуждая других людей все время говорить о себе,
упиваясь своим величием. Вот здесь-то и начинается импровизация.

В начале скачек у нее только одна цель – поиздеваться над мужем
и продемонстрировать свою вседозволенность и безнаказанность другим.
И ее истерика в связи с падением Вронского – из этой же серии,
не больше. Муж дважды предлагает ей помощь, она дважды отказывается,
все это видят и еще долго будут судачить об этом. Она уже готова
отказать мужу и в третий раз, но тут совершенно некстати на выручку
приходит княгиня Бетси.

Бетси наивно уверена, что Анна потому и хочет остаться, чтобы
как можно скорей и точней узнать о судьбе Вронского: здоров ли,
и насколько здоров? И действительно, падение с лошади во время
скачек не пустяк – сейчас жив, а через полчаса помер. И любая
другая на месте Анны с благодарностью бы ухватилась за помощь
Бетси, как раз и предоставляющей ей эту возможность – остаться
и все узнать. Но только не Анна. Судьба Вронского на самом деле
мало интересует ее. Она ведь все равно про него узнает – не сейчас,
так потом, для Анны разница не велика. Но вот сейчас, когда она
собиралась не менее, а то и еще более грубо отказать мужу в третий
раз (а она собиралась), помощь Бетси вызывает в Анне еще одну
присущую ей глупую черту, вернее принцип – поступать наоборот.
Обязательно наоборот!

Это совершенно нездоровый, болезненный и чрезвычайно пустой принцип,
в основе которого нет ничего, кроме желания противостоять. С этим
еще не раз столкнется ее муж: она потребует развода (чужими руками)
– и он согласится дать развод. Ах он согласен? Ну тогда не надо
развода! Она потребует сына – и муж согласится. Ах он опять согласен?
И она немедленно забудет про сына. Также этот принцип срабатывает
в тех случаях, когда ей предлагается именно помощь – отказом от
этой помощи она как бы демонстрирует, что такая женщина, как она,
не может нуждаться в чьей-либо помощи.

То же произошло и сейчас. Если бы не Бетси, она отказала бы мужу
и в третий раз (мне не нужна твоя помощь!). Но Бетси пришла на
помощь – и чтобы отказать Бетси, она вынуждена была принять руку
мужа.

И вот они едут в карете. Анна уверена: ее безобразное поведение
на скачках обязательно заставит мужа заговорить с ней, хотя он
уже давно оставил эту пустую затею. Но ведь тут явно чрезвычайный
случай!.. Она побаивается предстоящего разговора с ним, ведь она
вовсе не хочет уходить от такого удобного мужа. Она напряженно
ждет.

И вот он заговорил. Но опять совсем не так, как хотел. Он хотел
мягко. Он хотел тихо. Жалея ее и уважая (да-да!) ее чувства к
любовнику, он хотел быть тактичным и кротким. Заметим: и это после
всей эмоционально тяжелой для него самого сцены на скачках, которую
устроила ему Анна! Но не успел он так заговорить, как в ответ
тут же получил злобу – затаенную, но то и дело прорывающуюся злобу.
И эта необоснованная злоба, упав на измученные нервы, мгновенно
вывела его из себя, и вместо мягкого доверительного разговора,
как он и хотел, он лишь сухо – очень, очень сухо – сообщил ей,
что она вела себя неприлично, и что он хотел бы, чтобы этого впредь
не повторялось, и что он уже просил ее держаться в свете сообразно
своему положению замужней дамы, чтобы пресечь сплетни, и что если
некогда он говорил о внутреннем – о деле ее совести, то теперь
же он говорит только о внешнем – о должном соблюдении ею приличий.

И тут ему становится страшно. Он вдруг понимает, о чем он говорит
с ней сейчас, что именно он с ней обсуждает – ее внешнее поведение
с любовником, уже только внешнее! Боже мой, так значит все-таки
с любовником?! И он сам обсуждает с ней это?! Сам говорит ей,
что требует от нее только одного – соблюдения внешних приличий,
поскольку внутренние приличия уже давно ею не соблюдены?! Так
что же получается, он знал об этом все это время?! Знал и сам
скрывал это от себя?! Он в шоке.

Но он зря старается – она вовсе не слушает его. Она думает о Вронском.
Бедный, как он там, здоров ли? ах! она так волнуется за него!..
Конечно, вряд ли он теперь, после всего этого, придет к ней сегодня
ночью. Так что же получается, она зря так усиленно уговаривала
мужа остаться у нее ночевать?.. А что если он теперь и вправду
останется?! Она-то ведь хотела, чтобы пришли оба! Но если Вронский
не придет, то зачем ей муж этой ночью?! И она демонстративно насмешливо
улыбается словам мужа. Словам, в которых так явственно слышится
крик о помощи, стон последней надежды – ему так страшно сейчас,
что ужасно хочется, чтобы она сама, своими собственными словами,
немедленно разуверила его в этом кошмаре, и пусть она даже снова
солжет, но пусть она снова скажет, что все его подозрения смешны...
И он торопится беспомощно намекнуть ей на это:

«– Может быть, я ошибаюсь, – сказал он. – В таком случае я прошу
извинить меня.

– Нет, вы не ошиблись, – сказала она медленно, отчаянно взглянув
на его холодное лицо. – Вы не ошиблись. Я была и не могу не быть
в отчаянии. Я слушаю вас и думаю о нем. Я люблю его, я его любовница,
я не могу переносить, я боюсь, я ненавижу вас... Делайте со мной
что хотите.

И, откинувшись в угол кареты, она зарыдала, закрываясь руками».

Да, это был смертельный удар. «Алексей Александрович не пошевелился
и не изменил прямого направления взгляда. Но все лицо его вдруг
приняло торжественную неподвижность мертвого, и выражение это
не изменилось во все время езды до дачи».

И только уже возле дачи он – убитый, осмеянный, опозоренный человек
– сказал ей последнюю, уже никому не нужную и из-за этого тоже
немного смешную фразу, которую теперь он только и мог ей сказать:

«– Так! Но я требую соблюдения внешних условий приличия до тех
пор, – голос его задрожал, – пока я приму меры, обеспечивающие
мою честь, и сообщу их вам».

Он высадил ее, развернул карету…

Ну и наплевать. Она проходит в дом. Вскоре от Бетси приходит записка:
«Я послала к Алексею узнать об его здоровье, и он мне пишет, что
здоров и цел, но в отчаянии». Надо же, как Бетси торопится обрадовать
подругу хорошей вестью, да она и впрямь уверена, что Анна всерьез
переживает из-за любовника!

Итак, Вронский жив и даже цел, но в отчаянье. И неудивительно.
Он проиграл скачки, а это большой удар по его самолюбию. Он упал,
он мог погибнуть – это сильный стресс для всех и всегда. Он потерял
лошадь, и хуже того – она умерла по его вине, и это самый болезненный
момент для Вронского. Да, можно себе представить, какового сейчас
Вронскому от всех этих пережитых несчастий.

А что об этом думает Анна? Сочувствует ли она своему любимому?
переживает ли за него? Нисколько. Вот она получает записку от
Бетси, из которой узнает, что Вронский в отчаянье, и вот ее первая
мысль:

«Так он будет! – подумала она. – Как хорошо я сделала, что все
сказала ему [мужу]». Она взглянула на часы. Еще оставалось три
часа, и воспоминания подробностей последнего свидания зажгли ей
кровь».

Вот так. Ни единой мысли о тяжелом душевном состоянии Вронского,
никакого сочувствия к нему, никакого желания утешить и пожалеть
– ничего! Он жив, он цел – значит, слава богу, совокупление не
отменяется.

До какой же немыслимой степени пуста и глуха душа этой женщины,
до чего же она духовный инвалид, что, кроме скудной мысли о скорых
плотских утехах, ей и в голову не пришло подумать хотя бы о том,
что, возможно, ее любовник сейчас больше всего нуждается в участии
друга, а не в пылких намеках любовницы. Что, в конце концов, у
него просто ноют ушибленные места и ему срочно нужен компресс.
Нет. Ни одной подобной мысли. Я уж не говорю о ее мыслях про мужа,
которому она с легкостью причинила жесточайшую боль, – с ним и
без секса все ясно.

Впрочем, о муже она все-таки вспомнила: «Муж! ах, да... Ну, и
слава богу, что с ним все кончено».

Кстати о признаниях мужу в карете. Занятная деталь. Вот муж искусственно
скучным голосом читает ей лекцию о ее недопустимом поведении,
а потом и сам ужасается истинному смыслу им сказанного и даже
пытается повернуть надежду вспять: может быть, я ошибаюсь, говорит
он… Нет, отвечает она, вы не ошибаетесь, я любовница Вронского,
я его люблю, а теперь делайте со мной что хотите. После чего как
бы в изнеможении откидывается в угол кареты и начинает рыдать.

Казалось бы, искренней не бывает, не так ли? Казалось бы, она
выпаливает всю эту информацию мужу в лицо совершенно бездумно,
как бы находясь в состоянии стресса, полученного в результате
глубочайших потрясений на скачках… Но тогда почему, пребывая в
этом неконтролируемом эмоциональном состоянии, когда человек действительно
не способен адекватно мыслить, она говорит мужу… не всю правду?
Почему она признается ему только в том, что она любовница Вронского,
и ни слова не произносит о том, что она беременна? С чего вдруг
такая выборочность да еще в таких близких понятиях, когда одно
(любовница) автоматически тянет за собой другое (беременна от
него)? Разве механизмы избирательности (да еще, повторяю, в столь
близких понятиях) не должны отключаться в состоянии стресса? Должны.
Стало быть, если эти механизмы присутствуют, значит, никакого
стресса, никакого душевного волнения в ней не было и в помине.
Все эти истерики фальшивы, все это одно только сплошное удовольствие
– удовольствие пострадать, удовольствие насладиться очередным
и прилюдным унижением мужа, удовольствие от того, что о ней опять
будут говорить в свете.

А про беременность она скажет. Обязательно. Но потом. Она еще
успеет использовать свою беременность в нужных ей целях.

9. Письмо к жене. Мост к примирению

Признание жены причинило Алексею Александровичу глубокую боль.
К которой то и дело примешивалась… жалость к Анне – да-да, тут
нет опечатки, не к себе, а именно к ней! И все-таки от наступившей
ясности ему становится немного легче. Что ж. Он говорит себе –
что ж, ну и слава богу, что все ясно, что это лучше, чем неизвестность
или неясность, что отныне ее больше не существует для него, что
она испорченная женщина без сердца и что он всегда, всегда, всегда
это знал… Теперь, когда в его положении была ясность, он новыми
глазами смотрел в свое прошлое и ясно находил там все признаки
ее испорченности, на которые раньше он закрывал глаза, объясняя
их себе совсем иначе, чем было в действительности.

Он проходит весь путь от метаний, сомнений и нерешительности до
полного отчаяние и злости – бессильной злости обманутого человека,
обманутого по всем статьям – и открывшейся ему изменой, и прежним
упорным молчанием в ответ на все его попытки выяснить отношения,
и бесконечными уверениями, что его подозрения смешны.

В итоге после мучительных разговоров с самим собой он приходит
к выводу, что отныне его должно беспокоить только одно – «как
наилучшим, наиприличнейшим, удобнейшим для себя и потому справедливейшим
образом отряхнуться от той грязи, которою она забрызгала его в
своем падении, и продолжать идти по своему пути деятельной, честной
и полезной жизни».

Какие разумные, какие правильные слова. Вот бы еще научиться следовать
им. Вот бы еще заставить себя действительно их исполнить. И вот
Алексей Александрович снова и снова уговаривает себя в своем,
казалось бы, твердом решении: «Я не могу быть несчастлив оттого,
что презренная женщина сделала преступление; я только должен найти
наилучший выход из того тяжелого положения, в которое она ставит
меня. И я найду его, – говорил он себе, хмурясь больше и больше.
– Не я первый, не я последний».

Тяжесть обиды и унижения настолько велика, что ему даже начинает
и вправду казаться, что отныне он относится к Анне презрительно
и равнодушно. Он, с детства «физически робкий человек», даже доходит
до того, что вспоминает о дуэли! «Алексей Александрович долго
и со всех сторон обдумывал и ласкал мыслью вопрос о дуэли, хотя
и вперед знал, что он ни в каком случае не будет драться». Во-первых,
он, жертва, может быть сам убит обидчиком. Во-вторых, смерть Вронского
не отменит его отношения к обидчице. В-третьих, его влиятельные
друзья сделают все, чтобы дуэль не состоялась, и тогда вся эта
затея с его стороны будет выглядеть дешевым фарсом, а ему это
чрезвычайно претит.

Тогда он подумал о… разводе. Но опять выходило, что, дав ей развод,
он тем самым только даст ей возможность соединиться с любовником
и торжествовать. А ему сейчас ужасно хочется, «чтоб она не только
не торжествовала, но получила возмездие за свое преступление»,
чтобы «она пострадала за нарушение его спокойствия и чести». Ему
ужасно хочется ее наказать – так хочется, что он даже не в силах
себе в этом признаться. Месть! Она должна, должна хоть в чем-то
быть несчастлива, как и он. И значит, есть только один выход –
никакого развода, пусть остается при муже. Она хотела свободы?
Она не получит ее.

О, если бы он знал в эту минуту, как он ошибается! Ибо развод
нужен Анне меньше всего. И, стало быть, пребывая в неумелой (от
отсутствия привычки) злорадной надежде и из мести не предложив
ей развода, он только избавил ее от страха, что он захочет с ней
развестись.

*

Приехав домой, он сразу же пишет к жене. В письме он уведомляет
ее, что ни о каком разводе не может быть и речи, а что отныне
в своем поведении она должна строго придерживаться рамок приличия
(«В противном случае вы сами можете предположить то, что ожидает
вас и вашего сына»), и что он предписывает ей вернуться в Петербург
«не позже вторника».

Казалось бы, все эти строгие предписания и даже угрозы полностью
соответствуют принятому решению – пресечь и наказать! Но увы…
Алексей Александрович слишком для этого добр. А потому твердое
решение, которое он всю дорогу намеренно разжигал в себе обидой,
уже исчезло – от него нет и следа. А все это строгое, холодное
и даже угрожающее письмо – не более чем «золотой мост для возвращения»,
то есть еще и еще одна попытка наладить с Анной совместную жизнь.

И вот он уже снова – тут же! – заботится о ней: вкладывает в письмо
конверт с деньгами на ее текущие расходы… Словно забыв, что еще
сегодня днем он же дал ей денег – и она взяла. И самое главное:
он остается очень доволен тем, что сумел не забыть про деньги!..

Честное слово, порядочных людей нужно бить как можно сильнее –
только это может помочь им вернуть здравомыслие.

*

Письмо написано, деньги вложены – золотой мост для ее возвращения
перекинут. Но боль тяжела. Он глядит на ее портрет. Вспоминает,
как «насмешливо и нагло» она смотрела на него. «Поглядев на портрет
с минуту, Алексей Александрович вздрогнул так, что губы затряслись
и произвели звук «брр», и отвернулся».

Он пробует читать, но чтение не идет. Он ищет спасения в деловых
бумагах, но это тоже не помогает. Боль съедает его. Он еще не
знает, что дальше будет больней…

(Продолжение следует)