Литературная критика

роман о романе

сценарий-эссе

10. На следующее утро после признания

«Одна из самых привлекательных героинь мировой литературы, Анна
– молодая, прекрасная женщина, очень добрая, глубоко порядочная…»

Ложь Набокова

«Хотя Анна упорно и с озлоблением противоречила Вронскому, когда
он говорил ей, что положение ее невозможно, и уговаривал ее открыть
все мужу, в глубине души она считала свое положение ложным, нечестным
и всею душой желала изменить его».

Как понять эту фразу в романе? Ведь она категорически не хочет
развода с мужем! И вдруг – всей душой желает изменить… Как же
так?

Ну, во-первых, здесь нужно учитывать буквально параноидальную
склонность Анны к постоянным и при этом искусственно ею же созданным
противоречиям. Вот примеры. Она с упорством и даже с озлоблением
возражала Вронскому, когда тот убеждал ее, что ее положение ложно
и нужно его изменить. Возражала? Ну и все, она его переспорила.
И как только она его переспорила, она тут же с ним согласилась,
но уже не как с его словами, а как со своим собственным убеждением.
Только и всего. Внимательно прочтите роман, и
вы увидите, что у Анны откровенная мания, в основе которой неуемная
гордыня, жажда повелевать, выражаемая в бесконечном круговороте
разрушений. Если кому-то что-то дорого – она обязательно это отнимет.
Если у нее что-то попросят – она обязательно не даст. Если сказать
ей, что вот этого делать нельзя – она обязательно это сделает.
Если ее попросить о чем-то – она обязательно откажет. Если ее
уговаривать поступить так-то и так-то – она обязательно поступит
наоборот. Если ее предупредить, что вот здесь находится чья-то
больная мозоль – она обязательно наступит. Если ей что-то предложить
– она обязательно не возьмет. Если ей что-то не дать – она обязательно
отнимет. Кити нужен Вронский? Она отнимет у нее Вронского. Вронский
счастлив, заполучив ее в любовницы? Она изгадит ему удовольствие.
Муж просит не афишировать ее связь с любовником? Она будет афишировать
ее на каждом шагу. Муж предлагает ей руку? Она отбросит его руку.
Бетси спешит ей на помощь? Она отринет помощь. Муж намекает на
примирение? Она подольет масла в огонь. Муж согласен на развод?
Она больше не хочет развода. Вронский настаивает, чтобы она все
сказала мужу? Она ничего не скажет мужу.

Бес противоречия владеет ею. Она противоречит даже себе. По какой-то
пустяковой надуманной причине она решает не говорить Вронскому
про беременность – и, от души помучив его, говорит. Она решает
не говорить мужу про свою связь с Вронским – и, поддавшись искушению
при виде чужой слабости, немедленно выкладывает ему все (кроме
факта беременности). Казалось бы, она все-таки поступила так,
как того желал Вронский. И что же? Она ни слова не говорит об
этом Вронскому!

«В этот же вечер она увидалась с Вронским, но не сказала ему о
том, что произошло между ею и мужем, хотя, для того чтобы положение
определилось, надо было сказать ему».

Почему же она ему не сказала? Мысль настолько интересная, что
даже она сама задумывается об этом, но, как я
и предполагала, не находит ответа. А ответ прост. Ведь Вронский
хотел, чтобы она все рассказала мужу? Очень хотел. Ну вот. Поэтому
он и не узнает об этом!

Но кроме болезненного духа противоречия на данное умолчание были
и еще две причины. Первая из них, самая важная, – ее личный комфорт.
Что выгодней? Остаться с мужем или уйти к любовнику? Конечно,
остаться с мужем! Поэтому-то все другие дамы света усиленно скрывают
от мужей свои любовные похождения – в отличие от Анны, которая
свои отношения с Вронским усиленно мужу демонстрировала. Но только
совсем не потому, что действительно хотела от мужа уйти. А потому,
и я об этом уже говорила, что в ней постоянно борются две силы:
здравый смысл и гордыня, к тому же усиленная болезненным духом
противоречия и жаждой власти. Понятно, что в такой неравной схватке
здравый смысл постоянно проигрывает.

И все-таки изменить свое положение она действительно жаждет, и
очень даже страстно. Но как же его изменить? Жить с мужем она
не желает. Развестись с ним и уйти к Вронскому она тоже не хочет.
Замкнутый круг? Пока да. Но она уже предпринимала попытку разорвать
его, и совсем недавно – когда усиленно зазывала мужа остаться
на ночь, зная, что в час ночи должен прийти Вронский… Точно такую
же провокацию позже она предпримет еще раз.

А сейчас она решает ничего не говорить любовнику о разговоре с
мужем и о своем признании ему, чтобы все-таки дать себе шанс изменить
почти загубленную ситуацию с мужем: «Когда она проснулась на другое
утро, первое, что представилось ей, были слова, которые она сказала
мужу, и слова эти ей показались так ужасны, что она не могла понять
теперь, как она могла решиться произнести эти странные грубые
слова, и не могла представить себе того, что из этого
выйдет. Но слова были сказаны, и Алексей Александрович
уехал, ничего не сказав».

Итак, ей страшно потерять те удобства, что дает ей брак, она жалеет,
что вчера все рассказала мужу, и она боится, что после всей этой
боли, что она причинила ему, он таки захочет с ней развестись.
И при мысли об этом ей становится ужасно себя жалко.

Анна вообще очень любит себя пожалеть, тут ей просто нет равных
– она настолько упивается жалостью к себе, ей так нравится предаваться
искусственным, несуществующим страданиям, что она начинает с наслаждением
фантазировать на эту тему. И вот – словно забыв о настоятельных
просьбах Вронского оставить мужа и уйти к нему, как будто этих
просьб и не было вовсе! – она уже со страстью придумывает себе,
что она потому ничего не сказала Вронскому, что ей стало стыдно,
что ее положение безвыходно, что муж выгонит ее из дома и предаст
позору, и что ей будет некуда поехать, потому что она не нужна
любовнику, что он не любит ее и что он уже начал ею тяготиться.

Разумеется, все это ложь, и она прекрасно знает об этом. Муж ее
еще никуда не выгнал, и пока не известно, выгонит ли вообще (конечно,
не выгонит!), а любовник ее обожает и сам неоднократно уговаривал
ее оставить мужа и уйти к нему.

Однако жалость к себе, хотя бы и не имеющая по собой никакой почвы,
кроме придуманной (как в данном случае), столь сладостна для Карениной,
что вот уже и в реальности – вдруг, ни с того ни с сего, находясь
под впечатлением всего лишь несуществующих страданий! – она начинает
с наслаждением испытывать к Вронскому враждебность.

Складывается такое впечатление, что благодаря этим своим фантазиям
она как будто нашла наконец долгожданный предлог для того, чтобы
наконец позволить себе эту враждебность, чтобы наконец иметь на
нее хоть какое-то моральное право. Искусственный, предельно надуманный,
не существующий в реальности предлог, для которого не было абсолютно
никаких оснований. Кроме одного – желания самой Анны испытывать
эту враждебность. Ко всем. Постоянно генерировать, постоянно воспроизводить
эту враждебность в своей душе.

В итоге она, как завзятый неврастеник, из-за совершенно (повторяю)
пустой, надуманной, несуществующей причины доводит себя до головной
боли и чуть ли не до беспамятства. Таким образом, можно утверждать,
что помимо природных отрицательных качеств, а именно: врожденной
склонности ко лжи, коварству и подлости – у Анны вдобавок совершенно
явно наблюдается какое-то психоневрологическое заболевание, то
ли психоз, то ли невроз, то ли истерия, не знаю что, но что-то
явно в этом роде. Можно представить себе, как эти неприятные и
опасные личные качества усугублялись подобным заболеванием – и
еще больше усугубятся наркотиком.

И вот она уже сидит, опустив руки и голову и периодически содрогаясь
всем телом, и только повторяя «боже мой», «боже». Однако это совершенно
бессмысленные восклицания, никакой религии в них нет, подчеркивает
Толстой, потому что «она знала вперед, что помощь религии возможна
только под условием отречения от того, что составляло для нее
весь смысл жизни».

Многие ошибочно думают, что здесь христианским законам противопоставлено
прелюбодеяние Анны, что это от своих отношений с Вронским она
не в силах отречься во имя религии. Однако это не так. В этих
словах Толстого содержится чистая формула Карениной, которая намного
точней и строже ее прелюбодейства: смысл ее жизни – весь смысл!
– прямо противоположен христианским законам, то есть Богу. А если
вспомнить, что Бог есть любовь, то Анна Каренина прямо противоположна
любви. Смысл ее жизни – зло. И этот смысл ее жизни в конце романа
Толстой откровенно сверит со смыслом жизни Левина, противопоставив
их: Анна скажет о том, что жизнь – это грязь
и зло, что душа у всех людей грязна и лжива,
и значит, они ничем не лучше ее; Левин же, который тоже хотел
покончить жизнь самоубийством оттого, что видел грязь и ложь жизни,
вдруг придет к выводу, что жизнь – это то, чем ты сам ее наполнишь,
и только ты сам волен наполнить ее добром.

Но вернемся к текущему событию. Наконец, доведя себя этими высосанными
из пальца страданиями до нешуточного психоза, до головной боли,
до содроганий всем телом и чуть ли не до беспамятства (!), ей
вдруг приходит в голову, что у нее есть цель жизнь, и эта цель
состоит в том, чтобы никто не смог разлучить ее с сыном. И значит,
надо действовать! Надо бежать с сыном, пока их не разлучили!

Поведение дикое. Поведение совершенно патологическое. И вот уж
она бежит к сыну и со слезами на глазах спрашивает его: «Ты любишь
меня?», и этим чрезвычайно его пугает. Мало того, она еще и внимательно
всматривается в его испуг, чтобы понять: «неужели он будет заодно
с отцом, чтобы казнить меня? Неужели не пожалеет меня?»

Вот так. Ни секунды не пожалев маленького ребенка, она озабочена
только одним: а пожалеет ли он ее.

И вот уже слезы буквально текут по ее лицу. А можно ли скрыть
слезы, которые уже текут по лицу? Конечно, нет.
И что же делает Анна? А она усиленно делает вид, что хочет скрыть
от ребенка слезы: «Слезы уже текли по ее лицу, и, чтобы скрыть
их, она порывисто встала и почти выбежала на террасу».

Какая омерзительная фальшивка. Сначала она пугает ребенка всем
своим видом, внезапностью прихода, чрезвычайно драматизированным
вопросом и слезами, текущими по лицу. А потом, после всего этого,
чтобы якобы не напугать малыша, который и так уже напуган, она
вдобавок еще и порывисто вскакивает и стремглав несется от него
прочь! Ну и что после этого должен сделать ребенок? Ну, конечно,
успокоиться, блин…

Для чего же она все это вытворяет? Только для одного: заполучить
в лице сына сообщника. Отныне сын навсегда запомнит: мама переживает,
мама плачет, маме больно – маму нужно пожалеть. Не папу – он ведь
не выставляет своих страданий напоказ, а маму.

Тут снова приходит записка от Бетси – она зовет Анну приехать,
у нее будут гости, в том числе и некто Стремов – давний противник
по службе ее мужа. Но она уже в таком состоянии, что решает не
ехать. Ведь ей надо бежать! В Москву! Спасать себя, чтобы ее не
разлучили с сыном! А главное – не позволить мужу первым нанести
удар по ее самолюбию, не позволить ему победить, сделать так,
чтобы последнее слово осталось за ней!

Она торопливо пишет мужу записку: ««После того, что произошло,
я не могу более оставаться в вашем доме. Я уезжаю и беру с собою
сына. Я не знаю законов и потому не знаю, с кем из родителей должен
быть сын; но я беру его с собой, потому что без него я не могу
жить. Будьте великодушны, оставьте мне его».

Подумав, она выкидывает из письма фразу о великодушии. И действительно,
финал «без него я не могу жить» теперь смотрится гораздо эффектней.

Опять-таки удивительно. Только что она была в совершенно невменяемом
состоянии, вся во власти диких фантазий, но как только дело дошло
до ее персоны, она вдруг резко выходит из истерического состояния
и начинает ясно мыслить: выражение «будьте великодушны» она находит
слишком унизительным для себя и переписывает все, чтобы этой фразы
не было даже в зачеркнутом виде. Вот как выглядит эта сцена в
романе:

«До сих пор она писала быстро и естественно, но призыв к его великодушию,
которого она не признавала в нем, и необходимость заключить письмо
чем-нибудь трогательным остановили ее. «Говорить о своей вине
и своем раскаянии я не могу, потому что...» Опять она остановилась,
не находя связи в своих мыслях. «Нет, – сказала она себе, – ничего
не надо», и разорвав письмо, переписала его, исключив упоминание
о великодушии, и запечатала».

Итак, великодушие в нем она категорически не признает, тем не
менее каждый раз именно этим якобы несуществующим великодушием
и пользуется – точно так же, как продолжает пользоваться и его
деньгами (мило краснея при этом). Кстати, а зачем он продолжает
давать ей деньги? Уж не из великодушия ли, которое она в нем так
яростно отрицает? Из великодушия же он согласится позже взять
всю вину на себя, отдать ей сына, а потом забрать к себе их дочь,
от которой откажется и Вронский… Из великодушия же все это время,
пока позволяли ему нервы, пока чаша его страданий не переполнилась,
он мучительно сомневался в разводе, не желая снимать с себя высокой
ответственности мужа за свою жену.

При этом «говорить о своей вине и своем раскаянии» она почему-то
не может. Почему? А потому что. Тут ее мысль запинается. Тут в
голове у нее почему-то начинает мутиться и связь в мыслях напрочь
теряется. И это неудивительно. Она вообще не любит говорить о
своей вине. Она вообще самым удивительным образом не признает
двух очевидных вещей в своей жизни – великодушия мужа и своей
вины перед всеми. А вот «необходимость заключить письмо чем-нибудь
трогательным» остановила ее ненадолго – она таки заключила письмо
весьма трогательными словами о сыне.

После чего решила, что и Вронскому тоже следует написать. Она
выводит первую фразу: «Я объявила мужу». И на этом останавливается…
Она решает, что эта фраза груба и неженственна («Это было так
грубо, так неженственно»).

То есть опять-таки уточним: спустя пару минут после истерики она
становится абсолютно адекватной во всем, что касается ее личности,
ее имиджа – и вот уже во второй раз она внимательно отслеживает
то, как она будет выглядеть в записке, какое впечатление произведет!

Кстати. Она ведь несколько ранее решила ничего не говорить Вронскому
о своем разговоре с мужем. И вдруг – «я объявила мужу». Почему
же она меняет свое решение? А она его не меняет. Она о нем в этот
момент забыла. Ей вообще все равно, каким было ее первое решение.
Потому что ни одно ее решение вообще не содержит в себе никакого
здравого смысла и принимается, отменяется или меняется в зависимости
только от одного условия: устроит это ее гордыню, самолюбие и
тщеславие на данный момент или нет.

Вот и сейчас – у нее была какая-то идея с запиской ко Вронскому,
но первая же фраза, которую она написала, вдруг напомнила ей,
что ее признание мужу Вронский может расценить как исполнение
ею воли самого Вронского, его желания, чтобы она все рассказала
мужу. Еще чего! Ничьей воли она исполнять не намерена – это другие
должны исполнять ее волю, ее капризы, ее желания. Да, но что же
тогда написать Вронскому?! Чем же объяснить ему свое бегство в
Москву?! Какую найти причину?! А нет больше никакой причины.

И что же она делает после этого? А после этого она ищет предлог,
чтобы… разозлиться на Вронского! Для чего? А
чтобы вообще ему не писать, раз уж другого объяснения для отъезда
не нашлось – пусть мучается неизвестностью, то-то испугается,
когда ее не найдет!

Но ведь это нехорошо – так пугать человека? Ведь это подло – заставлять
переживать за себя без всякой причины? Конечно, подло. Поэтому
ей и нужен предлог для злости, а злость ей нужна для того, чтобы
оправдать свою подлость –чтобы теперь уже и Вронский (вслед за
мужем) стал человеком, который попросту не заслуживает порядочного
к себе отношения. И вот уже ей «вспомнилось его спокойствие, и
чувство досады к нему заставило ее разорвать на мелкие клочки
листок с написанною фразой».

Хороша досада – весь листок в клочки, да еще в мелкие, вон как
остановиться не могла!

И она принялась собирать вещи в дорогу.

*

Сборы в разгаре, но тут курьер привозит письмо и деньги от мужа.
Тот самый золотой мост, дающий еще один шанс
восстановить отношения. И снова возникает странность. Вернее,
закономерная странность, ибо с этого момента поведение Анны можно
легко просчитать (поведение манипулятора предсказуемо).

Вспоминаем: если ей не дают – ей это становится очень надо. Но
если то, что еще минуту назад было ей очень надо, ей все-таки
дать – это тут же становится ей совершенно не нужно. Потому что
дали. Потому что не нужно добиваться. А раз больше не нужно добиваться,
то какая же в этом ценность?

Еще утром она ужасно раскаивалась в своем признании
мужу – ей хотелось, чтобы все эти слова «были как бы не сказаны»,
то есть чтобы все было по-старому и чтобы все преимущества, которые
давал ей брак, остались при ней. Таким образом, она боялась, что
у нее что-то отберут – и это «что-то» становилось ей очень нужным.
Теперь же, получив от мужа письмо, из которого было ясно, что
ее никто никуда не собирается выгонять и никто ничего у нее не
собирается отнимать, а вместо этого ей всего лишь предписывают
вести себя отныне строго в рамках приличий (и это не только справедливо,
но и наиболее легко из того, на что только ей можно было рассчитывать),
– то есть внезапно получив то, что ей и было нужно и что она боялась
потерять, вместо благодарности или хотя бы вздоха облегчения она
тут же приходит к выводу, что на нее обрушилось вовсе не радостное
известие, о котором она боялась даже мечтать, а ужасное несчастье,
«какого она не ожидала».

И это хорошее для нее письмо, вместо того чтобы успокоить ее,
тотчас становится для нее источником новых выдуманных страданий.
Как только страх за себя и за свое положение в обществе исчез,
решение мужа категорически перестало ее устраивать и даже кажется
ей «ужаснее всего, что только она могла себе представить».

Чем же оно так ужасно, это письмо с деньгами, этот золотой мост,
эта нежданная удача? А тем, оказывается, что муж, оставляя за
ней всё – ее честное имя, свои деньги, а также все права и удобства,
– посмел потребовать за это только одного – чтобы она прекратила
его унижать своей связью на стороне. Справедливо? Вполне.

Однако Анна тут же приходит к выводу, что ее муж «низкий, гадкий
человек». И ей становится ужасно неприятно, что другие люди почему-то
считают его «религиозным, нравственным, честным, умным человеком».
Но ведь они потому думают о нем так хорошо, рассуждает Анна, что
они не видят того, что видела она – «они не знают, как он восемь
лет душил мою жизнь, душил все, что было во мне живого, что он
ни разу и не подумал о том, что я живая женщина, которой нужна
любовь. Не знают, как на каждом шагу он оскорблял меня и оставался
доволен собой».

Потрясающая наглость! Оказывается, муж должен был, по мнению Анны,
не только дать ей деньги и положение в обществе (а эти два фактора
имеют для Анны крайне большое значение – даже и сейчас она не
хочет это терять), но еще и обязан свечку подержать! еще и предоставить
ей все условия для ее встреч с любовником! на том основании, что
она живая женщина и ей нужна любовь. Между прочим, муж тоже живой
человек. И от любви он бы тоже не отказался.

А что это за история с оскорблениями и удушением всего живого
в ней? Да нет никакой истории. Все это ложь и оговор. Анна за
мужем все эти годы жила как у Христа за пазухой: даже и сейчас,
еще день назад, Алексей Александрович просил от нее только одного
– соблюдения внешних приличий. Просил! То есть трахайся со своим
любовником, но избавь меня от насмешек надо мной. Это что, такая
ужасная просьба? Да ее пороть надо было, а не просить. С его стороны
– одно только терпение, попытки понять и простить. С ее стороны
– одни претензии, жалобы, наговоры, ложь. Вот и сейчас – из дома
не выгнал, денег не лишил, позору перед обществом не предал. Ну
так и получай за это – «низкий, гадкий человек», «на каждом шагу
оскорблял» и «оставался доволен собой». Да за что?! Да ни за что.
Просто свои качества она перекладывает на мужа, вот и все. Это
она сама такая, и мы это уже не раз видели: это она оскорбляла
мужа на каждом шагу и оставалась очень довольна собой. И мы это
еще не раз увидим.

А далее в рассуждениях Анны снова появляется уже знакомая нам
мысль: «Убил бы он меня, убил бы его, я все бы перенесла, я все
бы простила, но нет, он...»

Совершенно понятно, что если бы муж убил ее, то переносить ей
было бы уже нечего. Таким образом, абсурдность логики сказанного
умышленно прикрывает главное. И это главное заключается в том,
что себя в эту фразу она вставила исключительно ради придания
своим словам некого подобия объективности, на самом же деле она
опять говорит об убийстве одного Вронского. И это уже вторая ее
мысль о его убийстве… Случайность? А вы тоже случайно и при этом
как минимум дважды запросто рассуждаете о том, чтобы вашего любимого
убили и вот тогда вы бы уж точно уважали убийцу? Думаю, что истинно
любящему даже предположение об этом покажется кощунством. А вот
Анне эта мысль приходит в голову с завидным постоянством… А если
мы еще вспомним, как она завлекала мужа остаться на ночь, прекрасно
зная, что в эту ночь к ней должен прийти любовник, и при этом
рассуждала о том, как все может оказаться страшно и ужасно, то
ее навязчивая мысль об убийстве Вронского может еще раз подсказать
нам догадку, что она этого убийства подсознательно ждет, потому
и доводит мужа до белого каления.

Впрочем, обозвав мужа «низким, гадким человеком», не достойным
ее уважения, потому что он не хочет убить Вронского, она тем не
менее очень довольна тем, что этот «низкий» и «гадкий» человек
все-таки не станет с ней разводиться и не лишит ее всех благ,
как она того боялась, а вон даже и денег снова прислал (и она
снова взяла).

В общем, она согласна на золотой мост. Согласна, чтобы ее спасли
и вытащили из этого дурацкого болота, в который завлекло ее самодурство.
Но нужен красивый предлог. Благородный и трагический. А то как-то
пошло получается – жена погуляла с любовником, испугалась наломанных
дров, а потом вернулась. И вот она уже уверяет себя, что она не
будет уходить от мужа к любовнику не потому, что она счастлива
остаться гранд-дамой и сохранить положение в свете, а потому только,
что муж не отдаст ей сына – и, конечно, нарочно не отдаст, чтобы
этим сделать ее несчастной, потому что «он знает, что я не брошу
сына, не могу бросить сына, что без сына не может быть для меня
жизни даже с тем, кого я люблю, но что, бросив сына и убежав от
него, я поступлю, как самая позорная, гадкая женщина, – это он
знает и знает, что я не в силах буду сделать этого».

Однако все это пустые слова – очень скоро она бросит сына. И преспокойно
заживет с любовником. И она это прекрасно понимает. Ну, а пока
в своих грехах она обвиняет мужа: «Я знаю его, я знаю, что он,
как рыба в воде, плавает и наслаждается во лжи».

После чего ее снова одолевает великая жалость к себе: «Боже мой!
Боже мой! Была ли когда-нибудь женщина так несчастна, как я?..»
Ну и, опять распалившись, опять искусственно взвинтив себя, она
высокомерно заявляет, что не даст ему этой возможности, что она
разорвет эту паутину лжи, которой он хочет ее опутать! – и даже
кинулась было сочинять ему надменное письмо, как вдруг…

Как вдруг она ясно поняла, «что то положение в свете, которым
она пользовалась и которое утром казалось ей столь ничтожным,
что это положение дорого ей, что она не будет в силах променять
его на позорное положение женщины, бросившей мужа и сына и соединившейся
с любовником» – и значит, ни о каком надменном письме не может
быть и речи, и значит, гордыню свою нужно засунуть куда подальше
до лучших времен, потому что положение в свете для нее важней,
чем любовник, а значит, важней и той самой любви, которой она
так умело оправдывала свои поступки и во имя которой неустанно
поливала мужа грязью.

Однако курьер ждет ответа. Но она не любит брать ответственность
на себя – очень не любит, поэтому она тут же прикидывается слабой
нерешительной женщиной: «Что я могу решить одна? Что я знаю? Чего
я хочу? Что я люблю?».

Ей нужен кто-то, на кого она могла бы свалить эту ответственность.
А на кого ее можно свалить? На Вронского. И вот, в очередной раз
введя себя в истерическое состояние, и опять до такой степени,
что у нее опять начало двоиться в душе (!), она приходит к выводу,
что должна немедленно увидеть Вронского и что для этого нужно
поехать к Бетси. Она начисто забыла, что у Бетси Вронского нет,
поскольку она сама не захотела к ней ехать, и он знал об этом.

Но курьер ждет. И тут, как только дело опять коснулось ее благополучия,
здравомыслие буквально чудесным образом снова возвращается к ней,
и она хитроумно пишет только одну – крайне осторожную! – фразу:
«Я получила ваше письмо».

Никаких согласий, никаких отказов – никаких решительных действий.

*

Приехав к Бетси, она вдруг вспоминает о том, что Вронского здесь
сегодня не будет, и состояние тревожной неизвестности усиливается
в ней. Но… «но она была в туалете, который, она знала, шел к ней»!
И только из этой пустой причины – из желания покрасоваться – она
остается.

Бетси, делая вид, что ничего не знает про их связь, помогает Анне
отправить Вронскому записочку о встрече в другом месте. А пока
должна прийти некая Лиза Меркалина, которая также имеет любовника.
И вот Анна, крайне озабоченная своей судьбой, в нарушение светских
приличий напрямую задает вопрос, как эта самая Лиза намерена повести
себя с мужем, в случае если тот узнает о ее изменах. Этот вопрос
неприличен донельзя. Бетси уходит от ответа, но Анна настаивает
– она спрашивает трижды. Бетси внимательно смотрит
на нее… и под видом обычных сплетен наконец дает ей совет: «Лиза
– это одна из тех наивных натур, которые, как дети, не понимают,
что хорошо и что дурно. По крайней мере она не понимала, когда
была очень молода. И теперь она знает, что это непонимание идет
к ней. Теперь она, может быть, нарочно не понимает».

Итак, инструкция получена: быть наивной и ни за что не понимать,
что хорошо, а что плохо.