Онтологические прогулки

***

«В виду смерти исчезают последние земные суетности, – продолжает
лишний человек. – Я чувствую, что утихаю; я становлюсь проще,
яснее. Поздно я хватился за ум!.. Странное дело! я утихаю – точно,
и вместе с тем… жутко мне. Да, мне жутко. До половины наклоненный
над безмолвной зияющей бездной, я содрогаюсь, отворачиваюсь, с
жадным вниманием осматриваю все кругом. Всякий предмет мне вдвойне
дорог. Я не нагляжусь на мою бедную, невеселую комнату, прощаюсь
с каждым пятнышком на моих стенах! Насыщайтесь в последний раз,
глаза мои! Жизнь удаляется; она ровно и тихо бежит от меня прочь,
как берег от взоров морехода… Сердце, способное и готовое любить,
скоро перестанет биться… И неужели же оно затихнет навсегда, не
изведав ни разу счастия, не расширясь ни разу под сладостным бременем
радости? Увы! Это невозможно, невозможно, я знаю… Если б по крайней
мере теперь, перед смертью – ведь смерть все-таки святое дело,
ведь она возвышает всякое существо, – если б какой-нибудь милый,
грустный, дружеский голос пропел надо мною прощальную песнь, песнь
о собственном моем горе, я бы, может быть, помирился с ним. Но
умереть глухо, глупо… Я, кажется, начинаю бредить… Моя маленькая
комедия разыграна. Занавес падает. Уничтожаясь, я перестаю быть
лишним… Я умираю… Живите, живые!

И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять!».

«Уничтожаясь, я перестаю быть лишним» – в этой фразе заложена
вся суть обреченности лишнего человека. В самом деле, его жизнь
подобна бессознательному ежедневному уничтожению себя как объекта
мира. Складывается впечатление, что, в этом случае, присутствует
стремление только лишь к одному – к тому, чтобы прожитые дни считались
во времени в обратную сторону: каждый день рождения со знаком
минусом, как во времена до нашей эры. -1, -2, -35 и.т.д. от бесконечности.
Судя по всему, человек предпочитает отнимать от чего-то такого,
от чего отнять в принципе ничего невозможно, а не прибавлять к
нулю, к пустоте, наполняя её своею жизнью, зная, что всё, чтобы
не прибавлялось, имеет закономерность оканчиваться, в этом присутствует
ощущение конечности; то есть, пресыщенности или насыщенности.
Тогда как, отнимая от вечности и, зная, что вечность бесконечна,
ощущается и возможность бессмертия, ибо вечное никогда и никоим
образом не насытится и не окончится. Таким образом, сохранялось
бы отсутствие ощущения конечности всего земного, которое неизбежно
и на которое мы все обречены. Единственное, что мы можем поделать
со всеми этими внутренними ощущениями, так это просто-напросто,
подобно природе, быть к ним равнодушными. В самом деле, только
равнодушие к своей судьбе есть то благожелательное отношение человека
ко всему тому, что происходит вокруг него, которое может успокоить
его разбушевавшиеся внутренние аффекты воли. Но в последних-то
и пребывает желание человека, – скорее всего, потребность, – быть
счастливым, любить и быть любимым, то есть, существовать свободным,
ибо в сути этих явлений и только в них пребывает возможность быть
свободным: свобода в любви – это не свободное интимное сношение
со всеми с кем захочется (это порнографическая любовь или любовь
– проституированная, основанная на свободе выбора), а любовь свободной
воли, в которой нет выбора, ибо достаточно того, что имеется:
именно этим достигается полная свобода личности, которая зависит
от любви. Само же ощущение этого – есть, вместе с тем, и ощущение
счастья. В этом и заключается трагедия лишнего человека – он несвободен,
в обширном смысле понимания, он живет с постоянным ощущением рабства,
которое его и гнетет, проявляясь в его сознании трагическим образом
проклятья, в котором он не виноват.

Итак, человек – раб свободной воли. И останется таковым пока в
своём созерцании он не осознает, не познает в полном объеме метафизичность
воли. Только тогда, возможно, победить человека и освободиться
от диалектического и религиозного рабства, в котором пребывает
сегодня и всегда абсолютное большинство человечества. С другой
стороны, такое освобождение, видится необходимым не всем, а лишь
маленькой части мира – так сотворила природа. Она создала людей
такими, что дурак ни при каких условиях не считает себя дураком,
– даже тогда, когда находится на излечении в психиатрическом диспансере.
Потому что его рассудок в основе своей обладает духом утверждения
в противоположность духу отрицания разума. В силу этого рабство
человека также утверждается, как и глупость, нисколько не страдая
от этого и не входя в противоречие с самим собою, а наоборот,
рабство расценивается как потребность, необходимость, в котором
возможно найти счастье: мы же видим, что это совсем не так. Всему
виной диалектический оптимизм. Человек, подверженный этой инфекции,
мыслит следующим образом: если я сделаю так, то в результате будет
так. Получается же, всё наоборот: он делает так, как рассудил,
но выводы, из этого его творения, делает природа, – естественно
они противоположны его первоначальным намерениям. Только в ничтожно
малых случаях, когда по воле провидения совпали желания человека
с внешними условиями, он испытывает миг блаженства. Во всех же
остальных случаях он «бьёт мимо, хоть цель близка» – как поёт
Малинин. Когда же такое происходит, такой человек недоуменно вылупляет
свои бельма, как баран на новые ворота, не понимая смысла происходящего
с ним. «Эх! Не получилось, – говорит он сам себе, – попробую ещё
раз». На одном из заседаний Государственной Думы, депутат-академик,
сказал: «Все пессимисты уехали на Запад. Здесь остались одни оптимисты».
И что? Разве это хорошо, что самые ценные плоды расы покидают
Россию? Но я бы не согласился, с уважаемым академиком: на Запад
как раз-таки уезжают оптимисты (в обще принятом смысле этого слова).
Пессимист, поэтому и пессимист, что не видит в блестящем ценного;
он равнодушен к внешнему, к объективному, его интересует более
содержание вещей, чем их форма. В силу этого в пессимизме пребывает
истина, и самый что ни на есть обоснованный оптимист. Кто этого
не понимает, тот не имеет ушей слышать. Плоский оптимизм – то
явление, которое сегодня должно быть подвергнуто жесточайшей критике;
он должен быть изгнан из всех сторон жизни, касающихся личности,
индивидуальности и самоопределения человека. Вместе с ним диалектика
должна быть названа животным свойством человека и приравнена к
порочной и извращающей мораль дисциплине – как в образовании,
так и в науке, так и в общественном устройстве. Диалектика как
род психического страдания, что приводит потом к болезням, останавливается
только тогда, когда натолкнётся в своей бестолковой и суетной
беготне на какое-либо препятствие. Таким непреодолимым препятствием
для неё является логика разума и свободная воля, которые говорят,
что от самого человека, от его свободного выбора зависят только
лишь его страдания, несчастья и раскаяния, и всё то, что с ними
связано. Следовательно, в обратной стороне от них, в качестве
противовеса, находится всё то, что пребывает в свободе, в абсолютной
свободе, в которой сама природа творит из человека самое своё
прекрасное творение, ибо он сам отдаётся в её руки, и не сопротивляется
ей, утверждая свободу выбора.

Поэтому мы имеем в бытие мира, всеобщую метафизичную субстанцию
воли природы, в которой спаяно или склеено в одно единое и огромное
тело всё человечество. Мы все пребываем в ней, особенно не различаясь
по сути своей – это и понятно, все мы люди. Но одни из этого огромного
болота пытаются выползти, обманывая себя, утверждением свободы
выбора: «Мол, я решаю быть мне в этой массе или не быть. Поэтому
я утверждаю, что это не так. Я свободен в своем выборе». После
этого он начинает, опираясь на головы других, пытаться выползти
из него, применяя при этом лукавое мудрствование. Пока он молод,
ему это вполне удается, но с годами становится всё трудней и трудней
выскакивать из неё. Природа не отпускает. Воля держит крепко,
а этот тип всё барахтается и барахтается на поверхности, никуда
особенно не улетая, как Гегель, посредствам своей феноменологии
духа. То есть, в конце своего жизненного пути, он усталый и помятый,
оборачиваясь на свой пройденный путь (если будет способен к этому),
воскликнет как Соломон: «Все суета сует!». Такой тип – есть лишний
человек, скорее всего, оптимист. Проблема его заключалась в том,
что чужие головы не есть то истинное достаточное основание для
опоры, они не есть основания вообще. На них нельзя стоять. Они
имеют свойство тонуть, поэтому постоянно необходима им замена,
и так до бесконечности. В противоположность ему, человек познающий,
пытающийся проникнуть в высшее чувство метафизической любви, проникнуть
в волю, в самую её глубину, одевает на себя что-нибудь тяжелое,
прекращает все свои движения, позволяет наступать на себя другим
и топить его, задерживает дыхание, закрывает глаза и отдается
во власть воли. Он идет в глубину, опускается всё ниже и ниже
во мрак, где становится всё более и более свободно, где уже всё
меньше и меньше находится живых существ. Уже на самом пределе
возможности своих легких он открывает глаза и интеллект слабо
начинает просвечивать мрак. Вот он замечает дно и стремится к
нему. Становится на него ногами; оно крепко – это земля. Теперь
он может оттолкнуться от неё. Отталкивается всеми силами, которых
в нём прибавилось, и, с помощью воли, которая теперь несет его
вверх, чтобы спасти, он вылетает, как пробка из бутылки. И…– радость!
Свобода! Счастье! Только сейчас он, с двумя орлиными крыльями
воли (как у сфинкса), ощущает чувство свободы. Он стал всецело
метафизической волей: он победил то, что зовется человеком. И
вот здесь возможно познавать гегелевский дух, и вообще что-либо
объективное, так как познавать последние, не имея в себе познания
этого основания – бесполезная трата времени и сил, чем последний
и занимался.

Но это утопия. Никто, из живущих ныне и живших ранее, и которым
предстоит жить в будущем, будь-то Соломон, Рокфеллер, Абрамович
и прочие -– никто из них, я повторяю, не взлетал, не взлетел и
не взлетит в вечный эфир бесконечного райского существования,
ибо никто не в состоянии убежать от своего очеловечения. Единственное,
что позволяет представлять себе свою харизму, это диалектическое
умствование, и только. На самом деле, никакое объективное возвеличивание
(в деньгах, и всё, что с ними связано) не может до конца удовлетворить
конкретно взятого человека, ибо в последний свой жизненный акт
ему необходима внутренняя свобода от жизни для того, чтобы спокойно
умереть. Таким образом, человек насыщенный и пресыщенный благами
земными – есть раб, в прямом смысле этого слова. Такие люди, предаваясь
всецело своей голове, подобны Диогену, который сидел в бочке с
дерьмом, высунув из неё свою диалектическую голову. Но диалектика
– это мудрость; а символ мудрости – змея, поэтому эти головы только
и знают, что кусают друг друга всё своё жалкое существование.
С другой стороны, змея опасна своими укусами лишь на поверхности
воды, в глубине она вовсе не кусает. В этом проявляется истинность
воли природы в противоположность всякому мудрствованию, которая
поместила на веки вечные всё самое ценное для человека в него
самого, а все самое мерзкое – вне него. Хотя нет. Природа открывает
человеку, что для него плохо, и она бы пришла в крайнее изумление,
если бы могла представить себе, что существу, которое она сотворила,
будет нравиться именно то, что его губит: ей же, в самом деле,
не могло привидеться и в страшном сне, что человек возьмёт да
и выбросит самого себя на мусорку, или определит в диогеновскую
бочку. Всему виной противоречие человеческого существа природе
в свободе выбора – человек выбирает грязь, в большинстве своем,
которая блестит; и только меньшинство этого муравейника живет
в своё истинное удовольствие: «Megale e aletheia cai uperischuei»
(Велика истина и сильнее всего _ ⁶).

20.11.2005 года

––––––––––––––––––––-

Примечания

6. Эпиграф, который взял Шопенгауэр из Второй книги Ездры
(2Езд; 4, 41) к своей работе «О свободе воли» (А.
Шопенгауэр., «Свобода воли и нравственность», М., изд. Республика,
1992 пер. и ред. Ю. И. Айхенвальда, прим. А. П. Скрипника
(1992)). Тот же, кто хочет утверждать свободу выбора и свободу в
своих действиях должен, для начала, дать критику этой
работе Шопенгауэра.