Онтологические прогулки

Широкие черты человека величаво носятся и слышатся по всей русской
земле.

Н. В. Гоголь

I. Введение

Много всякого – и плохого, и хорошего сказано о творчестве Гоголя
за время, которое прошло с тех пор как его не стало, но дух его
творений живёт как нечто реально существующее в нашем бытии. Изучаем
в школе, просто читаем... Без Гоголя нет русской литературы. Гоголь
и Пушкин – вот два столпа, без коих знание русского человека о
себе будет недостаточным. Почитаем-почитаем и далее живем; путешествуем
по миру, женимся, разводимся, трудимся... опять же, с людьми разнообразными
имеем сношения – то ли по необходимости какой, то ли по мотивам
душевной приятности и симпатичности; обращаемся к чиновникам,
работодателям или к каким-то соглядатаям по интересным вопросам,
короче – существуем... Как существуем – вопрос риторический, но
бытие Гоголя в нас не растворяется вовсе – наоборот, служа когнитивным
инструментом, оно заставляет задавать именно этот дурной вопрос:
как существуем? Чуть позже нарисуется другой: зачем существуем?
И третий: для чего? И четвёртый: исходя из чего живём именно так,
а не иначе? Круговерть в голове вопросов без ответов… То есть,
опыта жизненного поднаберем, много чего другого прочтем и, в какой-то
момент, желанием загоримся Гоголя прочесть ещё раз. Я – не счесть
в который, честно скажу. И не только самого его, а что ещё и люди
говорят разные.

Обыкновенно, это люди, умудренные опытом – литературным, философским,
писательским. Так, что это за опыт такой, который вовсе и не опыт?
Мудрствующие персоны слишком много думают – это их беда и враг.
Им бы пожить, воздухом свободного бытия подышать, в передрягах
каких-никаких побывать, повеселиться жизнью. А они не желают –
всё думают, рефлектируют, анализируют по книжкам, да по журналам
– пошлое это дело, прозябание – не жизнь. Так вот, возьмёшь статью
одного такого аналитика, читаешь и понимаешь каким-то внутренним
чувством, что не о том говорит этот товарищ разлюбезный. Вернешься
на пару страниц назад, чтобы понять, где эта закавыка образовалась,
и как будто, из хаоса печатных строк, выделяется такая: «Изображение
жизни дореформенной России». Так в России, что общеизвестно, жизнь
всегда – суть жизнь дореформенная. Иногда она приобретает формы
реформирования, но суть остаётся прежней – дореформенная жизнь,
в какой промежуток времени ни загляни. Что же теперь, творчество
определенной эпохи необходимо выводить в отдельное делопроизводство
– как говорят те люди, которые, обыкновенно, обслуживают всяческие
реформы. Вроде бы, не логично. Не логично ещё и потому, что, бывает,
встретишь на своём веку некоего барина нынешнего времени, который
после сытного обеда прикрывает веки, и думаешь, где-то встречал
его уже, а где – и не вспомнить. Множество лиц, физиономий, портретов
мелькает в голове, а похожего на этого ленивца нет. И, вдруг,
патрон произнесет: «Откройте мне веки, и подайте «Мерседес» к
выходу»... А когда читаешь Гоголя, в сей момент и появляются портреты
Маниловых, Ноздревых, Плюшкиных – только настоящего времени. Вот
он, прежний «губернский» -– ныне областной, краевой и столичный
«олимп». Так и лица же одинаковые. Ей богу, одинаковые! Разница
лишь в том, что сегодняшний Чичиков разъезжает не в бричке, а
в «довольно красивом небольшом кабриолете», и не по ухабистому
бездорожью, но по асфальту. Но портретом сходство осталось – портретом
душевного свойства, я имею в виду. Физиономией сливки общества
могут быть какой угодно, но душевная физиономия у них одна и та
же всегда: физиономия с печатью мертвенности. Мертвые физиономии
или мертвые души.

Собственно, получается такая ситуация, что мы всё время смотрим
назад, в прошлое, применяем свои оценки к чему-то такому, которого
якобы нет сейчас, но оно есть теперь, всегда было теперь и всегда
будет теперь – и это есть человеческая душа. Бытует мнение, что
гений рождается раз в сто лет. Наверное, гении, скажем так, гоголевского
типа таким образом и рождаются. В 1842 году выходит из печати
поэма «Мертвые души», а в 1940 году Булгаков заканчивает свой
роман «Мастер и Маргарита». Если следовать логике, то где-то в
2040 году мы увидим ещё одно гениальное творение. Именно сейчас,
судя по всему, подрастает новый русский гений. Социальная среда
этому только и способствует. Но коль мы говорим с точки зрения
«если» – что, кстати говоря, нам вполне позволено, ибо я не пишу
отчёт для президента и программу действий для правительства, –
то обратим внимание вот на что. Опять же сугубо предположительно,
но по поводу прошлого. Андрей Белый отмечал, что «только у Ницше
ритм прозы звучит с гоголевскою силой». Говорят, что если бы Гоголь
работал над материалом немецкого языка, то он сотворил бы подобие
«Заратустры». Очень даже может быть. Сожженный Гоголем, второй
том «Мёртвых душ» с утопической попыткой автора придать биологическому
инстинкту человека прекрасный вид, указывает именно на это. Николай
Васильевич писал бы свой следующий труд «для всех и ни для кого»,
как это сделал Ницше, и начинал бы его, приблизительно так (Ф.
Ницше. Так говорил Заратустра): «Когда Заратустре исполнилось
тридцать лет, он покинул свою родину и озеро своей родины и пошел
в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством,
и в течение десяти лет не утомлялся счастьем своим. Но, наконец,
изменилось сердце его, и в одно утро поднялся он с зарей, стал
перед солнцем и так говорил к нему:

– Великое светило! К чему свелось бы счастье твое, если б не было
у тебя тех, кому ты светишь! В течение десяти лет подымалось ты
над пещерой моей: ты пресытилось бы светом своим и этой дорогой,
если б не было меня, моего орла и моей змеи. Но мы каждое утро
поджидали тебя, принимали от тебя преизбыток твой и благословляли
тебя. Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая
слишком много меду; мне нужны руки, простертые ко мне. Я хотел
бы одарять и наделять до тех пор, пока мудрые среди людей не стали
бы опять радоваться безумству своему, а бедные – богатству своему.
Для этого я должен спуститься вниз: как делаешь ты каждый вечер,
окунаясь в море и неся свет свой на другую сторону моря, ты богатейшее
светило! Я должен, подобно тебе, закатиться, как говорят люди,
к которым хочу я спуститься. Так благослови же меня, спокойное
око, без зависти взирающее даже на чрезмерно большое счастье!
Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла
из неё и несла всюду отблеск твоей отрады! Взгляни, эта чаша хочет
опять стать пустой, и Заратустра хочет опять стать человеком».
То есть, не Гоголю надо было работать над немецкими текстами (тем
более Ницше родился в 1844 году через два года после того, как
вышли из печати «Мёртвые души»), как говорят составители всяческих
примечаний к книгам, а сам Ницше уже работал над текстами Гоголя,
будучи профессором филологии, что общеизвестно. О своём знании
Гоголя Ницше писал в «По ту сторону добра и зла», правда, с нелицеприятной
точки зрения для Гоголя, но больной философ просто-напросто был
чудаковат на такие свои проявления антипатичного отношения к своим
кумирам и учителям – Вагнеру и Шопенгауэру. Что же говорить о
русском Гоголе. Но суть вопроса не в этом: суть вопроса в том,
что Ницше, всё-таки договорил до конца то, что не сказал Гоголь.

В самом деле, Гоголь не сказал своего последнего слова: не успел
он создать своего Копейкина. Природа не дала ему такой возможности.
Лермонтов успел создать своего Печорина; Ницше – Заратустру; Соловьёв
– богочеловека, а Гоголю, увы, было, наверное, не суждено. Хотя,
он и обещал в конце первого тома «Мёртвых душ», что появится некий
муж, «одаренный божескими доблестями». По его мнению, это был
бы «идеальный помещик» Костанжогло, заботящийся не только о своих
доходах, но и о благе крестьян или, например, Муразов, очень богатый
купец из мужиков, накопивший миллионное состояние якобы «самым
безукоризненным путем и самыми справедливыми средствами», который
призывает уже нищего Чичикова порвать с прошлым и зажить по-новому:
«Проснитесь, ещё не поздно, есть еще время…». Говорят, что так
начинался процесс его (Чичикова) нравственного очищения. Критика
же назовет эти стремления автора, «фальшивой идеализацией жизни»
или скажут, что «попытка облечь в художественную форму реакционную
идею не могла закончиться ничем иным, кроме поражения». Что Муразов
– это человек, «лишенный каких бы то ни было жизненных черт христианский
праведник», и что «Гоголь разоблачил в Чичикове то, что он благословил
в Муразове». Вот ведь проблема, какая серьёзная, оказывается,
всплывает; сам черт ногу сломит, чтобы её разрешить. Криминальным
путём зарабатывать деньги плохо, но так, как это сделал Копейкин
– можно, ибо виноваты в этом чиновники, а вот честно зарабатывать
– это аморально и безнравственно, и вообще не бывает такого, чтобы
честно зарабатывались миллионы; не бывает, невозможно. Таким образом,
говорят всякие разные писатели. Есть, конечно, и другие, которые
так не думали и не думают, но их меньшинство – например, В. В.
Розанов. Но, чтобы там не говорили о том, как вообще зарабатываются
миллионы, их зарабатывают так, как зарабатывают. Более того, миллионы
невозможно заработать, не подходит понятие «зарабатывать» к понятию
«миллион». Миллионы можно добыть, применяя хитрость, обман или
силу. То есть, много денег – это такой продукт бытия, который
никто никому просто так не даст, даже если его кто-то и заработает.
По частям, по маленьким частям, посредствам скупердяйства, его
можно ещё насобирать за долгие годы спекулятивного труда, но чтобы
заработать – это абсурд. Я, по крайней мере, не видел, ни одного
рабочего или крестьянина, который пенсию получал бы размером в
миллион рублей. Собственно, суть не в этом, а в том, что стремление
к деньгам – есть основное свойство биологического инстинкта, который
посредствам них может удовлетворять свои, всё время растущие,
потребности. С самого нарождения человека на свет божий, он только
этим и занимается. А так как сам по себе инстинкт аморален, то
и средства, которыми он пользуется в достижении своих целях, всецело
аморальны, как в большом, так и в малом; ибо, кому-то и миллион
не сумма, а кому-то и сто рублей богатство. Особенно удивляешься
тогда, когда за бутылку водки убивают человека или грабят прохожего
на улице за то, что у него имеется в кошельке. На поверку, оказывается,
что в кошельке у него копейки. В сущности, не стоит нам особенно
распространяться на сей счет – это понятно и безо всяких отдельных
и пространный объяснений, которые указывают на совершеннейшую
глупость тех, кто таким образом стремится к деньгам, как к некоему
феномену биологического стремления инстинкта к обладанию. Свойство
инстинкта – это обладание: мозги, как известно, в этом процессе
играют весьма посредственную роль: они видят, слышат, едят и тупеют.
Но то, как Гоголь смакует слово миллион – миллионщик, миллиончик,
– сегодня можно и перенести на понятие «олигарх» или «бизнесмен»,
или «коммерсант». Вот она – аристократия, вышедшая из пролетариата,
из мужика, вот она во всей своей красе. А говорили, не может такого
быть! Полноте, господа, может и ещё как может… это вам не фунт
изюма слопать, а по-олигархически нужно научиться мыслить, то
есть, вообще, не мыслить или очень много мыслить, чтобы потом
не мыслить. Очень много уже мыслили – практически двадцать лет,
– теперь настало время отдыхать от мыслей. Этот период времени,
который мы проживаем сейчас, подобен описываемому Гоголем.

Что есть человеческая душевность? Существует мнение, что душа
обладает массой равной девяти граммам. Не берусь судить, так ли
это на самом деле, но предполагать, что душа – это нечто материальное,
определяющее свойства и ценность человека, вполне допустимо и
правильно. То есть, человек в себе должен иметь некую душевную
тяжесть, которую обыкновенно называют индивидуальностью. Именно
эта тяжесть и определяет некую ценность носителя её, то есть,
человека. Нет в нём тяжести, следовательно – внутренне пустой
человек, мнимодушный. Что-то в нём есть, а вот что – вопрос. Но,
человек он хороший, как и вообще всякий человек – это человек
хороший. Достоевский знал это доподлинно, поэтому, и удивлялся:
Семья у человека, дети, работа, деньги, в бога верует, но ворует,
грешит, сквернословит, а ведь человек-то хороший… хороший ведь
человек. Хороший, надо признаться, но пустой. Может быть, пустой
– это и есть хороший. По крайней мере, в него можно вдуть чего-нибудь
чужого, чтобы он поднялся над землей и полетел туда, куда ветер
дует, как воздушный шарик или как твеновская лягушка. А вот, что
касается массы вообще, то это интересный феномен. С появлением
теории относительности стало понятно, что масса является сложной
функцией скорости. Масса объекта зависит от движения этого объекта.
Если рассматривать объект, например, как человека, то нам становится
понятным, что, будучи бедным, в объективном смысле слова, такой
объект подобен голодному человеку, который ценность пищи видит
в её размерах: большая по объему еда для голодного более желательна,
чем более вкусная. Вот, стало быть, такой объект начинает движение
в сторону добывания денег. Появляется движение – и возникает масса.
Он уже представляет собою нечто ценное с объективной точки зрения.
Проходит время, и он уже достиг пика своего благосостояния, в
котором скорость движения начинает спадать, и спадает она до тех
пор, покуда не достигнет абсолютного покоя. Теперь же, как следует
из физики, невозможно определить массу покоя, которая, собственно,
и характеризовала объект. Абсолютный покой не имеет смысла. Он,
как и «умершие души в некотором роде совершенная дрянь». То есть,
объект стал бессмысленным субъектом, в котором отсутствует душевная
масса: он душевно пустой субъект, с мертвой душой – душа, то есть,
умерла, а человек, телесно, ещё существует в природе как некий
объект, который пытается наполнить свою внутреннюю пустотность
вещами или вещи перенимают всю душевность субъекта, и тот становится
пустым. «Не живых в действительности, – говорит Чичиков Манилову,
– но живых относительно законных форм» – таким образом выражает
этот феномен Гоголь.

II. Архетипическая дуальность в психологических установках

Гоголь, собственно, подразделяет обширность психологических установок
на два подраздела: первые – тоненькие, вторые – толстые. «Мужчины
здесь, как и везде, были двух родов». Тоненькие – это такие, которые
«увивались около дам; некоторые из них были такого рода, что с
трудом можно было отличить их от петербургских, имели так же весьма
обдуманно и со вкусом зачесанные бакенбарды или просто благовидные,
весьма гладко выбритые овалы лиц, так же небрежно подседали к
дамам, так же говорили по-французски и смешили дам так же, как
и в Петербурге». Уже после переполоха, который устроился в столице
после «Ревизора», становится понятным, что суть людей, хоть столичных
сливок общества, хоть губернских, во всей своей глубочайшей пустотности,
совершенно одинакова. В письме Погодину (май 1836) Гоголь пишет:
«Столица щекотливо оскорбляется тем, что выведены нравы шести
чиновников провинциальных; что же бы сказала столица, если бы
выведены были хотя слегка ее собственные нравы!». Так же тоненькие
«служат больше по особенным поручениям или только числятся и виляют
туда и сюда; их существование как-то слишком легко, воздушно и
совсем ненадежно».

Другой тип – толстые, такие же, как Чичиков, – это те, которые
«косились и пятились от дам и посматривали только по сторонам,
не расставлял ли где губернаторский слуга зеленого стола для виста».
Это были почтенные чиновники в городе, умеющие лучше обделывать
свои дела, чем тоненькие: они никогда «не занимают косвенных мест,
а всё прямые, и уж если сядут где, то сядут надежно и крепко,
так что скорей место затрещит и угнется под ними, а уж они не
слетят. Наружного блеска они не любят; на них фрак не так ловко
скроен, как у тоненьких, зато в шкатулках благодать божия. У тоненького
в три года не остаётся ни одной души, не заложенной в ломбард,
у толстого спокойно, глядь – и явился где-нибудь в конце города
дом, купленный на имя жены, потом в другом конце другой дом, потом
близ города деревенька, потом и село со всеми угодьями. Наконец,
толстый, послуживши богу и государю, заслуживши всеобщее уважение,
оставляет службу, перебирается и делается помещиком, славным русским
барином, хлебосолом, и живет, и хорошо живет. А после него опять
тоненькие наследники спускают, по русскому обычаю, на курьерских
все отцовское добро». Очень хорошо Гоголь выразил то, как две
установки сосуществуют друг с другом в мире в своей повести «о
том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем». То
есть, это есть два обширнейших отдела психологических типов, которые
одинаково проявляются во всем своем объективном многообразии.
В вышеуказанной повести Гоголь говорит о том, что эти установки
ни при каких обстоятельствах не приходят к согласию друг с другом,
но в «Мёртвых душах» он наметил то, как они взаимодействуют и
к чему это приводит.

С точки зрения, скажем, субъективной всеобщности, Гоголь, после
«Мёртвых душ» посмотрел и на литераторов, которые были в ту пору
более подобны литературной аристократии: интеллигентов по духу,
в тех кругах, как известно, недолюбливают, и в «приличные дома
не пускают». Что он и описал в книге «Выбранные места из переписки
с друзьями». Оказалась, что мёртвые души пребывают и в той среде,
в которой вроде бы, они находиться не должны, а они есть и там.
Негодованию Белинского просто не было предела. Как сильно. оказывается,
что-то в нём застонало. Судя по всему, аристократическая сущность
его уже не находилась под влиянием рассудка. Зальцбруннское письмо
к Гоголю Белинский закончил призывом к писателю искупить свой
«тяжкий грех» новыми творениями, «которые бы напоминали его прежние».
Сразу же после выхода из печати «Мёртвых душ» завязался спор:
«битва двух эпох» и «столкновение старых начал с новыми» – так
назвал это Белинский. Поэме, таким образом, прицепили ярлык общественно
значимого романа, посему всё безобразие в мире творится из-за
негативного влияния на человека социальной среды, которая плоха,
следовательно, нуждается в изменениях. Мол-де такая скверна в
жизни – не проделки биологического инстинкта человека, его темперамента
или характера, а нечто такое социальное... Что-то такое всеобщее,
космическое… – не человеческое, короче говоря. Так и говорит,
например, С. Машинский в статье «О великой поэме Гоголя», что
ответ на вопрос, что формирует характер человека, Гоголь искал
«не в биологической природе человека, а в окружающей его общественной
среде, и потому, сатира его была направлена не на личности, но
на социальные пороки значительной части общества». А тут вдруг
сам автор возьми и скажи, что человек сам по себе, как человек
хороший, который прикрывается своей хорошестью и желает кому-нибудь
добра, исключительно на словах, оказывается человек-дрянь. Как
же тут, не оскорбиться. Одно дело, когда виновато эфемерное нечто,
но совсем другое дело происходит тогда, когда виновата душа человеческая
или человек, который её и умертвил. Биологический инстинкт – это
именно то, что не извращает, но извращается посредствам жизни.
Куда его, сознательно, не помещай в пространстве, он всегда остаётся
в человеке. Чем, собственно, отличен этот, отживший свой пошлый
век чиновник от самца каракурта? Профессор Мариковский П. И. в
своей книге «Во власти инстинктов» пишет: «Так, самка ядовитого
паука каракурта, когда на ее логовище появляется много самцов,
уничтожает своих кавалеров тот час же после копуляции, хотя каждый
из них способен оплодотворить самку еще один раз после некоторого
отдыха. За эту особенность поведения каракурта прозвали Черной
вдовой. Но когда численность пауков в природе сильно падает, самцов
становится мало, кавалеру-удачнику даруется жизнь не только после
первой копуляции, но и после единственно возможной второй, и даже
не способный к оплодотворению самец не уничтожается, а остается
бодрствовать на логове самки, пока его не постигнет естественная
смерть». Ведь, в этих же условиях и пишет свой роман Гоголь. По
России гуляет смерть; люди умирают, особенно мужчины – яркий пример
кузнец Коробочки, сгоревший изнутри, – война 1812 года унесла
множество жизней. И природа оставляет жить тех, кто уже не способен
ни на что. Булгаков пишет «Мастера и Маргариту» в тех же самых
условиях, которые повторятся после Великой отечественной войны.
И сейчас, чеченская бойня, бандитские войны, эмиграция народа
за рубеж, оставила на нашей земле именно тех, кто уже только «бодрствует
на логове самки». Двадцатилетняя эпоха достижений богатства завершилась,
теперь наступило плато, которое медленно начнет переходить в болото,
а после в летаргию идиотизма и неадекватности. Уже сегодня порождаются
рефлектёры в невиданных количествах, а это самое наипервейшее
условие душевной деградации, ибо именно сейчас рассудок и разум
начинают противостояние с инстинктом, пытаясь его уничтожить.
Более абсурдной ситуации, и придумать невозможно, так как медленно,
не замечая этого, субъект-рыцарь, в кавычках конечно, превращается
в Собакевича. Последователь Гоголя Тургенев назовет позже этих
рефлектёров – лишними людьми. «...я стараюсь воздерживаться от
самых грубых предубеждений и поэтому готов, признавая всех богов,
считать, что все они проявляются в человеческой душе. У меня нет
сомнений в том, что врожденные инстинкты, будь, то эрос или жажда
власти, с большой силой проявляются в душевной сфере. У меня нет
сомнений даже в том, что эти инстинкты противостоят духу. Они
же всегда чему-то противостоят, и разве мы не можем тогда это
что-то назвать «духом»? Насколько же мало мне известно, что такое
«дух» сам по себе, настолько же мало я знаю и о том, что такое
«инстинкты». Первое так же загадочно для меня, как и второе, и
я совершенно не в состоянии провозгласить одно из двух недоразумением;
ведь то, например, что у Земли есть только одна Луна, не является
недоразумением: в природе последних не бывает, они существуют
лишь в той сфере, которую человек называет «разумом». Так или
иначе инстинкт и дух находятся за пределами моего понимания –
это представления, которые мы употребляем для обозначения неизвестного,
но действующего непреодолимо» (К. Г. Юнг. «Дух в человеке, искусстве
и литературе», Мн.: Харвест, 2003, с. 160 – 161). По меткому определению
Шопенгауэра, воля – это могучий слепец, который носит на своих
плечах зрячий интеллект. В реалиях жизни получается, что интеллект
вроде бы изначально, определяющий направление движения воли, добравшись
наконец-то до цели, поставленной ранее, ужасается оттого понимания,
что воля начинает потреблять совсем не то, что необходимо интеллекту:
правда и истина, таким образом, переворачивается с ног на голову,
и сознанию остаётся лишь созерцать беспредел, который творит воля
(инстинкт) абсолютно, не обращая внимания на доводы рассудка и
разума. Ещё более это заметно на всём протяжении истории тогда,
когда люди по безумию своему начинают вести борьбу с биологическим
инстинктом. Последний, в таком случае, сметает всё на своём пути,
ибо, как говорит Юнг, инстинкт – это нечто «неизвестное, но действующее
непреодолимо». Более конкретно, можно сказать так: инстинкт и
дух – это две противоположности, между которыми разрывается в
колеблющемся напряжении, душа, которая и страдает оттого, что
не может примкнуть ни к первому, ни ко второму. Душа, здесь, подобна
наковальне: дух, как меха, раздувает огонь, а инстинкт, как молот,
бьёт по наковальне, чтобы выковать нечто себе необходимое. Таким
вот образом, рефлектирующее основание литературного творчества
сначала обрушилось на Гоголя и Тургенева, что привело к освободительному
движению тунеядцев, не понятно от чего – от самих себя, надо полагать.
После, оно же набросилось на Булгакова, а до него на Розанова,
что привело к тем же самым последствиям, только в обратном отражении.
Но, как мы видим, победителей и побежденных в этом противостоянии
не имеется: и те, и другие, в конечном итоге, остаются в дураках.
«Всё прекрасно, – говорил Руссо, – что выходит из рук Творца,
и всё скверно – что из рук человека».

(Окончание следует)