Онтологические прогулки

«Слова наносят тайному смыслу урон, все высказанное незамедлительно
становится слегка иным, слегка искаженным, слегка глуповатым
– что ж, и это неплохо, и с этим я от души согласен: так и
надо, чтобы то, что для одного – бесценная мудрость, для
другого звучало, как вздор» (Г.Гессе. «Сиддхартха»)

§ 1

Заголовком «Диалектические женщины старой России» мне хочется
подчеркнуть исключительность таких женщин в новое время. Может
быть, в ходе эволюции внутрипсихических свойств женщин
диалектические качества их трансформировались в гендерные. О
гендерных я достаточно говорил , а
вот о диалектических не говорил вовсе. И, действительно,
маловато сейчас женщин прежних времен – таких, которые не
курят, не пьют, не проституируют по нужде или призванию. Впрочем,
диалектических представительниц прекрасного пола можно
вычленить из новейшей среды лишь умозрительно. Поделать с этим
нечего, поэтому воспользуемся именно таким свойством нашего
ума. Но отмечу мимоходом, что я не собираюсь описывать
Дульцинею Дон Кихота, как может показаться некоторым читателям,
для которых воображение есть нечто, не принадлежащее
реальности.

Сегодняшние гендерные женщины – это, судя по всему, диалектические
женщины, лишившиеся девственности. Применяя терминологию
Спинозы, мы можем этот переход означить, как natura naturans
(природа порождающая) переходит в natura naturata (природа
порожденная). Ведь, женская природа изменяема, и изменяема она
исключительно в физиологическом смысле. Сначала она
девственна, после беременна, после она уже мать всего живого. К
мужчинам, кстати говоря, иногда применяют такие же свойства
изменчивости. Говорят, мол-де, мужчина должен иметь смелость,
чтобы изменяться. Поэтому женщины частенько употребляют
выражения типа «девственник», или «лишился девственности», то есть,
уже не девственник. Забывают, правда, о том, что лишение
мужчины девственности может быть помыслено, как и всякая вещь,
двояким образом. Так что, пусть лучше мужчины не
изменяются, а то мало ли какие казусы могут случиться с ними на путях
перерождений. Женщинам это не грозит. В смысле,
диалектическим женщинам не грозит, а вот для гендерных – изменяться уже
некуда, так как они уже в измененном состоянии находятся.

§ 2

Чтобы избежать всяческих недоразумений в понимании понятия
«диалектические», я замечу, что такие женщины – не то же самое, что
мужчины-диалектики, этакие маленькие и лысые, постоянно
тарабанящие по трибуне или по столу туфлей, или кулаком, или
которые выкрикивают с пеной у рта какие-то лозунги с броневика с
кепкой, зажатой в кулаке, а после, в целях конспирации, в
Разливе, состригают свою бороду Черномора. Нет, они другие,
но другие – чисто внешне. Скандальность внутреннего духа
просматривается и у диалектических женщин. Она же говорит о том,
что они безотказны, не умеют отказывать из чисто
физиологических оснований их естества, которые заметны в их глазах,
вернее, в отсутствующем и совсем не притягательном, отрешенном
от мира, взоре. Глаза гендерной женщины притягивают к себе
внимание. Они как бы свидетельствуют о глубине женской души.
Отсюда и понимается, что притягательными свойствами
обладает исключительно пустотная субстанция, которая впитывает
«в-себя». Посему она не способна быть такой же безотказной, как
диалектическая женщина, – кто же в здравом рассудке
откажется от того, чтобы воспринять в себя или потребить чего-нибудь
недостающего! Гендерные ипостаси, как правило,
рационализируют своё будущее счастье. Но, очевидно, что
рационализированное счастье – это суть желание, чтобы настоящее имение
материального счастья было и в будущем.

Сократ в «Пире» говорит, обращаясь к Агафону, так: «Ну, а если
сильный, – продолжал Сократ, – хочет быть сильным, проворный
проворным, здоровый здоровым и так далее? В этом случае можно,
пожалуй, думать, что люди, уже обладающие какими-то
свойствами, желают как раз того, чем они обладают. Так вот, чтобы не
было никаких недоразумений, я рассматриваю и этот случай.
Ведь если рассудить, Агафон, то эти люди неизбежно должны уже
сейчас обладать упомянутыми свойствами – как же им еще и
желать их? А дело тут вот в чем. Если кто-нибудь говорит: «Я
хоть и здоров, а хочу быть здоровым, я хоть и богат, а хочу
быть богатым, то есть желаю того, что имею», – мы вправе
сказать ему: «Ты, дорогой, обладая богатством, здоровьем и силой,
хочешь обладать ими и в будущем, поскольку в настоящее
время ты все это волей-неволей имеешь. Поэтому, говоря: «Я желаю
того, что у меня есть», ты говоришь, в сущности: «Я хочу,
чтобы то, что у меня есть сейчас, было у меня и в будущем». И
вот здесь нам становится понятным феномен гендерных женщин
– за внешней полнотой всяческого овеществленного добра
скрывается глубочайшая пустотность их душ, но скрытая,
рациональной рассудительностью, обращенной к вещам. Она создает у
стороннего наблюдателя иллюзию якобы её душевной наполненности,
которая всего лишь есть нечто логически обоснованное, и не
имеет более этого ничего.

Диалектические же женщины, обладающие, по определению, свойством
диалектического отрицания, напротив, если рационализируют нечто
будущее или планируют его, то выводы их будут носить
исключительно отрицательный характер: как будто они всегда впереди
себя видят одни лишь головные боли. Ибо, как говорит там
же, чуть далее, Сократ (что можно с успехом применить к
диалектическим женщинам): «...этот человек, и всякий другой желает
того, чего нет налицо, чего он не имеет, что не есть он сам
и в чем испытывает нужду». Другими словами, феномен
диалектических женщин заключается в том, что они не желают того,
что у них есть; то есть, они как бы не замечают или не ведают
о своей, скажем, душевной полноте. Глаза, коль скоро мы
говорим о них, у диалектической женщины невыразительно смотрят
прямо, как бы пробуравливают собеседника, как глаза Медузы
Горгоны. Такой взор испепеляет, обжаривает объект сверху,
требует чего-то такого, в чем уверена сама. Но это происходит
тогда, когда в поле её внимания появляется объект, который ей
интересен. Такой взгляд зачастую как бы пригвождает объекта
к стенке: он столбенеет от обрушившейся на него огненной
энергии и ничто не может оторвать его взгляда от этих глаз; он
превращается в камень. Чтобы этого не происходило, мужчинам
нужно смотреть в такие глаза через зеркальный щит. Такие
мужички, кстати, предпочитают иметь дело с женщинами, которые
носят очки. Во всякое другое время взор её, как я говорил
выше, совершенно отсутствующий, даже с примесью печали. Слишком
много в ней имеется того, что для неё избыточно, и поэтому,
избыток должен быть отдан. Она и отдаёт, – правда, не
всегда по собственной воле, но, все равно, отдает и отдает
безотказно. Ибо диалектические женщины, выражаясь словами Диотимы,
«беременны духовно», и природа их требует «разрешения от
бремени» в прекрасном, а не так, как у гендерных – в
безобразном. «Поэтому, говорит она, приблизившись к прекрасному,
беременное существо проникается радостью и весельем, родит и
производит на свет, а приблизившись к безобразному, мрачнеет,
огорчается, съеживается, отворачивается, замыкается и, вместо
того чтобы родить, тяготится задержанным в утробе плодом».

Таких женщин много было раньше, в старину. Хотя, может показаться,
что я рассуждаю об этом, словно тот старик, который
сокрушается о старых временах. Нисколько. Всё новое, как известно,
это хорошо забытое старое. Тем более, в наше бытие, согласно
закону энантиодромия, вторгаются и валенки, и лапти, и одежда
с кружевами, да рюшечками, – короче, старина возвращается,
но возвращается в каком-то овеществленном виде. Я же
рассуждаю с точки зрения метафизики. Последняя, как известно, вроде
бы и противостоит диалектике, но для диалектики она, суть
то же самое, что для медведя мёд. А человеческий мёд – это
глаза, сладкие такие или жгучие своею голубизною, как будто
наполненные небом или морем. И может показаться, на первый
взгляд, что они символизируют некую глубину, в коей можно
захлебнуться, но это обман, обольщение, ибо эта полнота взора
диалектической женщины должна наполнить собою ту глубину,
которой в ней нет, но которая есть в другом. Скажем прямо: она
должна отдаться этой глубине или пустоте.

Но где взять эту пустотность, когда вокруг, в видимой объективности
правит бал полнота, психологическая полнота. В гендерных
женщинах, в их глазах, проскакивает постоянно эта пустотность,
которая смотрит искоса, поглядывает на мужичка (в основном
на мужичка, не принимая во внимание лесбиянок) как бы
исподлобья, откуда-то сбоку, с постоянной причем улыбкой,
выражающей нечто обольстительное, а, скорее всего, юмористическое и
безобидное. Вот им-то, кстати, и нужен мужичок с полнотою
всяческого добра. «Так, видно, нравится самой Венере; зло шутя,
она соединяет тех, кто так несхож ни внешне, ни душою»
(Гораций). А диалектическим женщинам, тем более, старой России
(если верить заблуждениям русских классиков) такая полнота
была не нужна; не было в ней необходимости. Зачем женщине,
размышляли они, обладающей чем-то, мужчина, который обладает
этим же самым? Вроде бы незачем: но как быть с Гомером,
который говорил: «Бог, известно, всегда подобного сводит с
подобным». Ещё известно, что Бог сочетал, того человек, да не
разрушит. Хотя, с другой стороны, должен разрушать, ведь, у
Гесиода сказано так: «Зависть питает гончар к гончару и плотнику
плотник, нищему нищий, певцу же певец соревнует усердно». А
может в этих зависимостях (от слова зависть) полнее
проявляется жизнь. То есть, диалектической женщине как будто
необходимо, чтобы ей завидовали другие женщины, например,
гендерные. Так оно и есть, потому что трудно, во всякие времена, в
природе отыскать мужчину с глазами, выражающими пустотность
его внутреннего духа, как, например, у мастера Булгакова.

Собственно, мужчину по глазам также можно идентифицировать: глаза
мужского диалектика, постоянно, в движении. Полнота его
внутренностей как бы давит их изнутри, и они, прицепившись к
глазному яблоку, как будто бояться от него оторваться, поэтому, и
бегают по всей глазнице туда-сюда. Вроде бы, можно сказать,
что это мысль в его черепной коробке работает так усиленно,
но тогда это какие-то верхоплавающие мысли. Правда,
зачастую, такие глаза ещё и имеют способность останавливаться на
одном месте: человек тогда тупо смотрит в одну точку и не
соображает, что же следует делать дальше. Вот ему-то и нужна
гендерная женщина, которая станет для него тем, кем была
Диотима для Сократа.

Здесь мы можем представить себе, что такое возникновение
диалектической любви. К примеру, встретятся два взгляда: один – взгляд
диалектической женщины, другой – диалектического мужчины.
Естественно, два этих потока взаимно уничтожают друг друга,
порождая тем самым их рассудочную слепоту: ведь, глаза – это
орудие восприятия рассудка. Влюбленные объекты, таким
образом, творят, что не способны осмыслить. Самая главная функция
их организмов приказала долго жить, но они именно по этой
причине безрассудно любят друг друга, так как любовь – это есть
то, что не принадлежит рассудительности. Она тогда
вырывается из плена суждений о ней. Путы, налагаемые на неё
интеллектом, разрываются, как нити, и любовное либидо каждого, ведя
борьбу с направленной на неё силой воли, достигает граничную
точку в своей интенсивности, и в какой-то миг благодать
разрывается прекрасною радостью или весельем, граничащим с
умопомешательством. Безрассудная любовь берет власть над
судьбами влюбленных душ в свои руки и легкокрылый Эрот уносит их в
заоблачные дали миражей, фантазий и грез, разрушая этот
рационально «прекрасный» и убогий мир своими острыми стрелами,
которые вонзаются в грудь богини земли. Надо полагать,
влюбленные друг в друга живые существа именно в этот момент
разрешаются от своей духовной беременности или расстаются со своим
эгоизмом. С пустыми же глазами мужчины как безразличные к
миру арбитры сидят в тени или во мраке бытия и с превеликим
сожалением созерцают пошлейшую из картинок жизни, которая
разворачивается перед их глазами, как театральная постановка на
сцене театра. Они прекрасно все понимают и потому созерцают
и молчат, упиваясь собственным покоем. Они отсуетились своё
и потому устали, и отдыхают в своих норах, как раки. Что-то
я отвлекся от темы, разболтался, однако. Вернемся, все же,
к диалектическим женщинам. Поищем, что-нибудь другое в их
совокупном образе, чтобы просто обозначить феномен, без какой
либо корысти. У диалектических женщин, между прочим, самая
главная цель – это цель познать своего ближнего мужчину,
чтобы быть уверенной в том, что она отдается тому именно, кто
достоин тех её содержаний, с коими она прощается раз и
навсегда.

§ 3

Беда состоит в том, что диалектическое исследование психической
деятельности мужских объектов напрочь отрицает изучение
натурального ближнего своего объекта. Исследуются другие, а свой
собственный всегда противен, отрицателен. Стыдно с ним рядом. А
не дай бог применить к нему какие-нибудь французские
штучки-дрючки, так он ещё возненавидит жену свою, мать своих
детей! Посему ему просто необходимо быть таким же диалектическим,
как и его ближняя диалектическая женщина, поэтому у нас
получается, что в женском диалектическом сознании или вообще в
диалектическом сознании должны быть два полюса
(отрицательный и положительный), исходящие из третьего полюса – любви:
любви эротической, древнегреческой, которую опошлили сегодня
гендерные женщины, а ранее их – диалектические мужчины,
подобные тем, которых описывал Достоевский. Они похожи на короля
Англии начала 16 века Генриха VIII: уж как влюбится бедолага
в девку из свиты королевы, так хоть в огонь и в воду.
Главное, чтобы девка была на некотором недосягаемом отдалении,
что с ним случилось в случае с Анной Болейн. Она, пользуясь
его зависимостью от собственных страстей, добилась своего:
стала его женой; и он добился своего: она стала его. И этим
история любви, собственно, и заканчивается, порождая начало
трагедии. Король Англии казнит Анну и страдает; казнит другую и
снова страдает; Кромвель уничтожает католиков по всей
Англии, а королю плохо – страдает, однако. Ну, чем не
Раскольников? На таких людях надо ставить закладки, чтобы иногда
побивать их палкой по башке в превентивных целях. Уж если
допустить таких за спину, то обязательно они исподтишка сделают
какую-нибудь гадость. Дело в том, что они испытывают
удовольствие от боли. Когда этой боли не хватает у них самих, тогда её
надо видеть или созерцать в другом. Что-то снова я о
мужиках. Так, кстати, всегда получается: как только начинаешь
размышлять о диалектической женщине, то, её невозможно помыслить
без наличия мужчины. Они, вроде как спариваются вместе в
одно целое, но воздействуют друг на друга через нечто третье,
где их сущность и проявляется. То есть, как бы не в них
самих, а где-то между ними, в трансцендентности. Этакие
получаются силуэты бытия, которые живут своим особенным
существованием. Диалектическая женщина, короче говоря, всё пытается
постигнуть их, но постигает их конкретно в другом: познает
другого, чтобы познать свой собственный путь. Анализирует,
рассуждает, взвешивает, и это есть её судьба, некое деланье, то
есть; она живет как бы в слове. Много слов – следовательно,
диалектической женщины много. И вообще, она женщина добрая и
хорошая, по своей природе. Грешную её – жалеют, хотя и бьют
каменьями; перед добродетельной – трясутся, как осиновые
листы, или семенят мелкими шажками, путаясь у неё под ногами.
Опять же, путаются такие гренадеры мужеского полу, коим не
хватает плетки, или не хватало в детстве отцовской строгости.
Тем, кому хватало, те даже после всю жизнь свою не курят и не
пьют: неприлично и запрещено.

§ 4

Итак, диалектической женщины, как мы выяснили, в метафизическом
смысле всегда много – много слов, много деятельности, много
мыслей, много грез и фантазий. Из чего следует её
любознательность, тяга к знанию, к общению. Хотя нередко они страдают от
неврозов и поэтому замкнуты, ибо высказать всё, что у них на
душе они могут лишь в форме отрицания. Кто сознаёт эту
особенность, тот понимает, почему так трудно таким женщинам
приходить к согласию. Особенно с ближним своим, который отрицание
воспринимает как само по себе отрицание, как факт, который
имеет исключительно отрицательные последствия. По этой
причине, во избежание ссор, ей всенепременно необходимо излагать
свои мнения, и вообще как бы то ни было относиться, только к
людям в совокупности. Гендерные же женщины легко
взаимодействуют с отдельными лицами, и, если верить Цицерону, они
более по сердцу людям. Но, судя по всему, это мнение Цицерона
следует относить к мужчинам более, нежели к женщинам. Как тут
не вспомнить Лермонтова: «Я целый мир возненавидел, чтобы
тебя любить сильней». За то мы и любим нашего гениального
поэта.

Диалектической женщине необходимо заботиться о состоянии своего
интеллекта, ибо если она будет этим пренебрегать, то полнота её
метафизики годам к тридцати или сорока начнет переходить в
полноту телесную, вполне, физическую, как это происходит со
шведками. Если же диалектическая женщина этими своими
способностями не пренебрегает, как это было именно свойственно
русским женщинам в старину, то она становится прекрасным
оратором и общительным человеком, которому постоянно недостает
знания, но, в конечном итоге, она всегда стремится найти свое
собственное asylum ignorantiae (убежище незнания – лат.). В
самом деле, есть что-то притягательное в так называемых
говорящих дамах, в противоположность их молчаливым ипостасям.
Тургенев постоянно раскрывает страх лишних людей перед женской
молчаливостью, но, с другой стороны, он гениально описывает
разговорчивость и интеллектуальность диалектических женщин.
Собственно, он единственный наш классик, который подробно
пытался описывать явление диалектических женщин в России.
Лишние женщины у него, типа Кукушкиной или совершеннейшей её
противоположности Аси, скорее всего, – женщины гендерные, этакие
пьяные «вахмистры в юбках», как назовет их впоследствии
Розанов, противопоставляя последних добрым людям «лунного
света». Почему он их противопоставлял я, если честно сказать, так
и не понял. Зато понял, что диалектические женщины как бы
наполнены изнутри природой, чистой и естественной природой;
отсюда, красота их естественна, а что естественно, то не
безобразно, но прекрасно. Посему эти женщины были прекрасными.

Обескураживает меня, собственно, тот факт, что природа, обладающая
какими-то, на первый взгляд, демоническими особенностями,
сотворила своею полнотою в человеке ещё и полноту
страдательности и драматизма. Спрашивается – зачем? Какая необходимость
вообще в страдании? Ведь, как учит масса философских учений,
страдательность прямо-таки необходима, чтобы полнее
ощущалась человеком его собственная экзистенция. С этим, как
известно, разуму трудно согласиться. Но, независимо от его
согласия, печаль диалектических женщин, их грусть, их декаданс, в
стороннем наблюдателе, обязательно должны возбуждать душевные
струны и стремить его к прекрасному, как это происходило с
Соломоном, который высказывал мысль, что печаль и траур лица
делают его прекрасным.

И здесь мы должны всё же признать наличие с демонического в природе,
ибо в ней существует масса живых существ, которые
расценивают эту природную наполненность женщин в качестве слабости,
над коей нужно всенепременно надругаться: потому и процветало
в те стародавние времена насилие в семье, да и сегодня есть
множество примеров этому. Во всех многообразных объективных
ситуациях причиною такого насилия является ревность.
Ревность, принадлежащая одною стороною к любви, другой же она –
всецело ненависть. Собственно, диалектическое сознание ревниво
– либо по причине своего собственного низкого самосознания,
либо, исходя, из того факта, который я выше назвал
«постижением другого в целях нахождения самого себя».

Этот процесс зачастую совершенно бессознателен, ибо первое чувство,
которое рождается вместе с человеком – это ревность своего
бытия в другом, к тому другому, кто этим бытием владеет. И
мало того, что он им владеет, так ещё и не оберегает, как бы
этого хотелось тому, кто ревнует, а дарует или отдает во
власть некоему третьему лицу, который и распоряжается им. Посему
очень часто мы можем наблюдать картину, когда
диалектическая женщина прячет «саму-себя-в-другом», как бы в форме менее
достойной самой себя, скажем прямо, в грязи, в ничтожестве,
в примитивности. Благо, что уровень развития цивилизации
вообще достиг такого уровня, при котором добыть возможно любую
информацию. Но инфантильность природы человеческого
существа, всё же, постоянно берет власть разума в свои руки – то
противопоставляя ему веру незнания, то силу бессознательной
воли, то чистую и божественную любовь, не свойственную
человеческому роду.

В самом деле, диалектическим женщинам крайне необходимо уметь
дифференцировать любовь и рассудок: они, выражаясь метафорически,
должны находиться у них в разных шкафчиках их прикроватной
тумбочки. Им всенепременно нужно научиться избегать огромного
самолюбия, ибо оно имеет тенденцию трансформироваться в
самоненавистничество, а после собственное бытие начинает быть
ревностным по отношению к бытию мира. Но последнее как
феномен ревности своего альтер эго к самому себе выражает всё же и
необходимость некоей жертвы: что-то должно быть отдано, с
чем-то необходимо расстаться, чтобы впоследствии,
образовавшаяся пустотность смогла наполниться чем-то более весомым,
более прекрасным. Платон в «Тимее», – этакий кот Леопольд
греческой философии, – выразил это со всей красотою своей наивной
гениальности. Он пишет: «Когда же души будут по
необходимости укоренены в телах, а каждое тело станет что-то принимать
в себя, а что-то извергать, необходимо, во-первых, чтобы в
душах зародилось ощущение, общее им всем и соответствующее
вынужденным впечатлениям; во-вторых, чтобы зародился эрос,
смешанный с удовольствием и страданием, а кроме того, страх,
гнев и все прочие [чувства], либо связанные с названными, либо
противоположные им; если души будут над этими страстями
властвовать, их жизнь будет справедлива, если же окажутся в их
власти, то несправедлива». Потому так трагично созерцать,
как эта пустотность наполняется примитивностью,
бестолковостью, исходящей от безмозглого субъекта. Таким вот странным
образом прекрасное тяготеет к безобразному. Спариваясь в жуткой
ненависти друг к другу, они и любят себя до безумия, именно
до безумия, оправдывая свою любовь её структурной сущностью,
находящейся вне сферы разума. Но любовь, помимо ревности,
по словам Шопенгауэра, – сострадание. Это следует понимать
так: один страдает вместе с другим или страдает от созерцания
страданий другого, или имеет возможность страдать так же,
как и страдает другой, или делает своё страдание также и
страданием другого. Короче говоря, много чего исходит из
сострадательной любви. Причем, это многое как страдательно, так и
необходимо, но необходимо для чего-то вряд ли во имя самого
себя или во имя любви к самому себе – скорее всего, это
потребность в жертвенности в момент любви; некая готовность дать
ближнему своему всё, чтобы как-то облегчить его страдания.
Конечно же, без сострадания в любви никуда.

(Окончание следует)