Проза

 

«Ах, как я рад, что вы пишете! Не я один. Над нами посмеиваются, на нас рисуют карикатуры, нас изображают на сцене, а мы всё пишем и пишем, алкоголики писательства, добровольные пленники пера. И можно ли такое высмеивать? Ведь в голову никому не придёт осуждать того, кто в минуты отдыха или несложной работы напевает, не имея достаточно слуха и голоса. Поёт себе и поёт. Так и тут. У людей страсть – не лишайте нас этой страсти! Дайте душу излить. Нет у нас занятия более хмельного и радостного, чем писание. И пусть издатели на нас не надеются, хватит им писателей, которые, впрочем, волками воют от них! Мы пишем для себя, а это – выше! Для себя не сделаешь плохо. И как знать, настанет пора, когда издатели сами придут к нам с поклоном, станут слёзно просить отдать им написанное за большие деньги. А мы ещё поглядим!»

Известно, что лучшие творения мастеров рождаются озарением – в мгновенье, ослепительной вспышкой! Осенит тебя, сверкнёт молния – и прорвало, хлынул дождь, ливень! Как обвал. Именно такое произошло с Фёдором Ломовым – одним духом выдал роман! Нельзя сказать, что не готовился к этому взлёту, скорее наоборот – очень готовился, потому даже и не женился, клятву дал себе: только после романа!

Работал он (и сейчас там работает) в билетном бюро, назовём его поточнее: в Московском пассажирском бюро. Начальником. А эта работа писать не мешает – напротив, служит контрастом: переключение с одного на другое, мозг таким образом отдыхает, силы накапливает, чтобы вечером не чувствовать утомления – за письменный стол и пиши! Ежедневные записи – короткие и большие, отрывочные и цельные... Подготовка к роману. Неизвестно, когда бы приступил к нему окончательно, не будь у него заместителем Шило Иван, он, оказалось, поэт, издал сборник стихов в родной своей Украине, потому что писаны они на украинской мове. Тут-то и случилась та самая вспышка, рождающая всё что хочешь – от нелепого до гениального. Наболевшее, созревшее, сотни раз передуманное вылилось, выплеснулось, и вот – готовый роман! Первым читателем стал, естественно, Шило. Сразу же загорелся.

– Издадим! – сказал, как проштамповал. – Хочешь, я переведу его на украинский язык? У-уу, как будет звучать! О такой любви, какую ты вывел, я давно мечтал. Я трепетал, когда это читал. Молодец! Такого в литературе давно не было, а может, и вообще нет. Не я буду, если тебя не издам! Давай всё обдумаем.

И стали думать. Они ровесники, обоим по тридцать, давно знают друг друга. Судьба свела их в билетном бюро – поэта и, получилось, прозаика – будто по заказу всевышнего!

Шило – мужик крепкий, кряжистый. Что выпить, что закусить, что просто поесть, что поспать – всё у него сверхдозами. Не верится даже, что способен такой на стихи, и не просто стихи, а лирические. Свой план романоиздания развивал он следующим образом:

– Надо обязательно завести дружбу с издателями – всё делается только по дружбе! Робка советует заарканить Витю Усетича. И мы его заарканим.

– Что за Робка, что за Усетич?

– О! Роберт – это редактор поэзии, фамилия у него финская, никак не запомню, то ли Вироланен, то ли Виноланен, скорее Виноланен, потому что пьёт он отменно. Я давно его знаю. Ну и попили мы с ним! Обещает издать меня у себя в переводе на русский, он редактор национальной поэзии, я как раз подхожу под это, национальный поэт, украинский... А Витя Усетич – это редактор прозы в профсоюзном издательстве, книги там выпускают хорошие, в твёрдой обложке. Я его заарканю.

Вскоре была назначена встреча.

– Вечерком сегодня зайдут они к нам в бюро, – бодро Иван доложил, – вроде бы насчёт билетов поговорить, то да сё, а мы хозяева хлебосольные, бутылку на стол, колбаски, сырку, фанты... Робке я обещал, а Витю он пригласит, они с ним друзья.

Пришли. Робка совершенно спортивный, болтливый, развязный, а Витя худенький, складненький и весёлый. Сразу истории разные, анекдоты. Посидели в тот вечер недурно, трёх бутылок как не было. Зато есть начало.

– Теперь надо пригласить Витю в гости, закрепить знакомство, – рассуждает Иван. – Предлагаю встретиться у меня, так будет лучше. Я у него ничего не прошу, ничем не обязан, а тебе надо с ним подружиться и подсунуть ему роман. Он читает, потом мы ведём его в ресторан, упаиваем и ставим вопрос ребром. Ему и деваться некуда. Верняк!

Фёдору это – нож острый: пить с кем-то, поить кого-то, но Иван не давал опомниться:

– Завтра звоню Вите, назначаем день...

И всё шло по плану, по сценарию Шило. После квартиры был ЦДЛ. Аббревиатура эта в Москве в тот год была у всех на слуху, там, в Доме писателей, вечно что-нибудь затевалось – что ни сборище, то скандал. Но они шли туда не на сборище, они шли в ресторан. Водки в ту пору там не было, запретили мудрые власти, но она была у Ивана в портфеле.

Пили долго и много. Подходили друзья – Робкины, Витины, громко друг друга нахваливая, прорывались слова: «Нет проблем! Заходи! Заноси!» Иван шепнул Фёдору: «Тут решаются все дела. Не в кабинетах, а тут».

Когда расходились, Витя Усетич в восторге произнёс такой монолог:

– Вот что, ребята. Роман твой, – положил руки романисту на плечи, – роман твой... вполне! Но взять я его не могу, потому что наше издательство для рабочих, а у тебя там, смотрю, интеллигенция да любовь. Я бы взял, но шеф скажет: «К чему нам?» Мы вот как поступим – издадимся в «Современнике», издательство куда лучше! Там у меня друзья, отдаю им, говорю: «Это всё равно что мое», и всё будет, как надо.

Расцеловались, прощаясь. Иван ликовал: «Ну? Что я тебе говорил?» Фёдор молчал, не передался ему Иванов восторг. Мало ли Витя наговорит! Изо всей его болтовни запомнил лишь «три жены назад» – это он о себе сказал, вспоминая какой-то случай из своей семейной жизни.

Домой Фёдор ехал поздненько, просторно в метро, все на виду, наблюдал. Вот впорхнула в вагон девушка в кепке; лицо, выражение – будто удивилась она однажды, и удивление это навечно застыло в глазах, на губах, слегка растопыренных, на переносице даже. Такая милая непосредственность!.. Напротив сидел пожилой усатый мужчина, усы у него просто роскошные, густые, пышные, но почему-то всклокоченные, хотелось их расчесать, пригладить... А в самом конце вагона стояла броская дама, не садилась, то ли боясь помять своё яркое вечернее платье, то ли просто себя показывала, свою красоту, свой наряд, улыбалась в пространство. Улыбнулся и Фёдор. Отошли, отступили, забылись (расплылись) и Витя, и Робка, как вовсе и не было их. Он и позже не думал о них.

Но не унимался Иван, через неделю сказал:

– Звонил я Вите, он говорит: пусть не волнуется Федя, вот малость разделаюсь, завалы свои разгребу и отвезу роман в «Современник». Всё, говорит, будет в порядке, не волнуйтесь.

Да велики, видно, были завалы, ещё и ещё отговаривался: «Никак не выберусь в «Современник». Иван на это сказал: «Трепач!» Он уже вынашивал в своей поэтической голове новый план. И однажды в ясный солнечный день не пришёл на работу. Был разгар лета, бюро рвали на части, вся Москва поднялась уезжать, и сколько ни дай ей билетов – не хватит. Фёдор не отвечал на звонки, брал трубку лишь того телефона, который знают немногие – друзья и прямое начальство. Вот звякнул «тот» аппарат – взбодрённый голос Ивана:

– Федя, родной, не ругай меня. Я такую тут новость тебе приготовил! Звоню, – сразу голосом ниже, – с квартиры Владимира Дробина... Кто? О-ооо! Это Робкин начальник, по поэзии, но он к прозе имеет... Он замглавного в их издательстве. Понимаешь? От него всё зависит. Главный что – деньги получает, и всё, а решают его заместители, так вот Дробин-то и есть заместитель. Понятно? Семью никак не мог он отправить на юг, четыре билета – ну, я сделал, проводили их, всё, как надо, заехали к нему на квартиру принять коньячку, поговорили душевно, я ему про роман, а он спокойненько: издадим. Я ему, мол, хорошая вещь, а он: да какое это имеет значение, плохая, хорошая – надо, значит издадим.

Тут Иван осёкся, сказал ещё тише:

– Подожди, он из туалета выходит.

Примчавшись затем на работу, Шило первым делом к начальнику:

– Федя, забираем у Вити рукопись, срочно, прямо сегодня к Дробину.

И вот они уже у него. Секретарша с ними любезна, доложила, он вышел навстречу им, поздоровался и повёл к себе в кабинет. Человек деловой, тут же даёт хорошей бумаги: «Пишите заявку» – это автору, а Ивана отводит в сторонку, о чём-то негромко толкуют. Фёдор пишет заявку, первую (и последнюю!) в своей жизни заявку! Волнуется, даже забыл, не мог вспомнить своё же название, пришлось папку открыть, заглянуть. Собрался и начал писать, быстро и коротко, двух страничек хватило. Дробин скрепочкой их скрепил, в папку вложил вместе с рукописью, аккуратненько завязал и напутствовал:

– Теперь отнесите это в редакцию русской прозы, скажите, что от меня, и будем ждать.

Ждать?.. Это насторожило. Значит, ещё кто-то будет решать?

Иван по пути в русскую прозу (в другой конец этажа) рассуждал:

– Сейчас мы узнаем, кто там зам, к нему и толкнёмся. Главный – почётная личность, всё делает зам... А издательство мощное, у-ууу! Вот если тут издадим! Марка!

«Замом» оказался Геннадий Васильев, примерно ровесник им, подтянутый и очень серьёзный. Ваня с проста-ума пытался шутить, а тот как не слышал, взял у них папку, вынес в «предбанничек» секретарше, сказав: «На рецензию», подал руку одному и другому – до свидания, ждите.

 

Дня через два он был приглашён в ресторан. Якобы Робка его пригласил. Робка и представлял:

– Вот автор романа, рукопись у тебя в редакции.

– Понял, – ответил Геннадий, а когда изрядно подпил, пояснил Фёдору: – Будут читать рецензенты, с первого захода может и не пройти, но это ничего не значит. Берёшь на доработку, держишь месяца три, можешь ничего там не делать, и на новый виток.

Васильев изыскан во всём – в одежде, в еде, вообще в поведении, Ивану очень понравился.

– Этот сделает, – убеждал друга по дороге домой, был спокоен, – так на него не похоже! И не понимал Фёдор, то ли устал Иван, то ли действительно посчитал всё решённым, расслабился. Фёдор иного мнения: в этом Васильеве виделось что-то схожее с Дробиным, говорит одно – делает другое. Шило доверчив, всё принимает, как есть, не усомнился в победе и позже, когда сходил «потолкаться» в издательство, разведав, что рецензии есть, не отрицательные, но и не положительные – на доработку!

Перед новым витком – новая встреча за столом ресторана. Ивану заранее было сказано, сколько будет персон – соответственно было куплено водки. Вечер был многоголосо-шумным, как и всегда в ресторане писателей. С запрещением водки пить её стали там больше. Фёдор чувствовал себя, как на катке, где, кружась, видишь многих и никого.

Рядом с ним оказался «приключенец» Азаров – приключенческий жанр, пишет повести о разведчиках. Он и сам как разведчик – сухощав, черты лица утончённые, в волосах седина, хотя молод, длинные пальцы... Как красиво он ест! Ни грамма не пьёт, между прочим. А одежда! Обхождение! Джентльмен! Вот загадка – почему оказался он рядом? И к Фёдору, будто к давнему другу:

– Не так действуешь. Я тебя научу. Полагаться на каких-то там рецензентов – безнадёжное дело. Они даже и не читают, нет в том нужды. Завернул рукопись – никто не осудит... Паровоз нужен! Не знаешь, что такое? Сейчас объясню. Ты видел поэтический сборник Урсова? Давний сборник, там ещё предисловие Шолохова. Убей меня, не поверю, чтобы Шолохов стал писать предисловие к каким-то стихам, да ещё такое хвалебное: поэт из редких, принадлежит к немногим избранным. Но подпись стоит. Какими путями сумели добыть её – покрыто тайной... Или книга рассказов Пихальского с предисловием якобы Катаева – сравнивается с Толстым! Каждый рассказ Пихальского – это мини-роман!.. Не стал бы писать так Катаев. Сам Пихальский, сам Урсов насочиняли... Такие вот предисловия и называются паровозом – тянет за собой книгу. Любую! Издатели любят паровоз, подкинь им его!.. Держи вот мою визитку, завтра мне позвони – придумаем что-нибудь.

На следующий день, на работе, говорит Фёдор Ивану:

– Пили мы вчера – будто уже издали роман.

– Да вообще так оно и есть, – подвёл итог Иван, а Фёдор стал звонить «приключенцу» Азарову.

Азаров обрадовался звонку или сделал вид, что обрадовался – возможно, такое входит у него в этикет, сказал, что хочет приехать, подарить свою новую книгу. Звать его просил он Алёшей. Когда приехал (такой же элегантный, как и вчера), Фёдора обнял и сразу к делу, шагая по кабинету от окна к двери, от двери к окну:

– Если бы у тебя был приключенческий жанр, я бы тебе помог без труда, в моём жанре выше меня никого сейчас нет (он произнёс эту хвастливую фразу совсем не хвастливо, а убеждённо настолько, что верилось!), а так ломаю вот голову, никак ничего не придумаю. Это я насчёт паровоза. Шолохова с Катаевым нет, а других и не вижу. Ну, тесть мой, к примеру, Балуев (Алёша сел в кресло в углу кабинета)... да-да, я женился недавно на его дочери, в одной квартире живём – он, ясное дело, величина, и Герой, и Лауреат, и всё что хочешь, и дача у него не в каком-нибудь Переделкине, а в самой Барвихе. Классик! Но ведь не знаешь же, поможет тебе его имя или наоборот – на кого попадёшь, а то скажет: да пошёл он, этот Балуев, что он путного может порекомендовать? Ведь по сути он не писатель вовсе, а журналист, умеющий делать книги. Где обычный журналист уложится в статью, там этот растянет на книгу – вся и разница.

Алёша говорил без злобы, с лёгкой усмешкой, подозрений в предвзятости не было.

– Нужен тебе такой паровоз? Не нужен... Слушай, Федя, а что если тебе всё же написать какую-нибудь приключенческую вещь? Материалом я тебя обеспечу. Познакомлю с работниками архива КГБ – как рассекретят какую-то операцию, передадут всё тебе, и пиши.

Фёдор смущённо молчал, застенчиво улыбался.

– Не хочешь... Тут не прикажешь, понимаю тебя. Ладно, будем думать. Придумаем, не отчаивайся.

Об издательстве, где Геннадий Васильев, ни слова, Фёдор тоже не верил в эту затею, лишь Иван, оптимист, не теряет надежды, суетится, звонит. Но и он растерялся, умолк, когда снова вернули роман с одним-единственным отрицательным отзывом. Васильев сказал:

– Да этот м...к, рецензент, упёрся. Слушайте, ребята, он у Вити Усетича работает, поговорите с ним – может, изменит оценку?

Всё! Круг замкнулся, начинай снова с Вити Усетича...

«Прощелыги!» – Иван сказал.

Вечером, дома, раскрыл Фёдор свой красный блокнот, в который заносит разные сценки, диалоги, фразы, слова – всё подмеченное, услышанное… Записал:

«Красивая, нежная женщина и окружающая её жизнь с грубостью, злом были как-то несовместимы – будто случайно, на время, оказалась здесь среди нас».

«Молодое женское тело готовилось к материнству, про запас наливаясь соками, делавшими её головокружительно притягательной».

Пригодится ли, нет – не это его занимало, а то занимало, о чём писал, что записывал.

«Выбившаяся из-под юбки кофта свисала с её высокой груди, как с балкона».

Писать, записывать куда интереснее, чем ходить да звонить в издательства.

Иван не сдавался.

– Давай пустим роман по журналам – пусть читают, – сказал, как открытие сделал! – В одном завернут – в другой, и там завернут – в третий. Сколько в Москве журналов? Раз, два, три, четыре, пять – у-ууу, до черта! В какой-нибудь да вотрёмся, не может быть. А тем временем советую тебе написать что-нибудь необычное. Их надо ошарашить! Хочешь сюжет? Всё у меня на глазах было, – и начал рассказывать о председателе Государственного комитета, члене правительства Конареве, какими путями, подличая, шёл он вверх. Потом в лицах изображал, как заседает коллегия Комитета – ему приходилось бывать там.

– Вот бы записать это на магнитофон – такая пьеса! – продолжал увлечённо. – Посчитали бы, что Гоголь написал... Разрисуй всё это, закрути, а! Ты можешь. С фантасмагорией, мистикой, чертовщиной. Только так и можно об этом писать – дурной сон! Получится очень смешно. И хлёстко.

– Эк удивим мы с тобой мир, написав, что в верхах дураков да карьеристов полно! А где же им быть? Они все туда рвутся, умных, способных туда не пускают, идут конаревы.

– Зря ты... Гоголь бы написал.

– Так то Гоголь!..

Обратились в журналы. Обращался Иван, выдавая себя за автора. В одном роман «завернули» с короткой рецензией (тогда ещё рецензировали), читать её Фёдор не стал, отдал Ивану, он же, прежде чем прочитать, попрочнее уселся, а прочитав, стал материться.

– Вот дура! – смотрит на подпись. – Тамара Бирмунская. Знаю её, поэтесса. Какого чёрта лезет в прозу? Сама и двух строчек прозой не напишет, по себе знаю, мы ведь везде сочиняем, в туалете даже, на толчке, проза не для нас, не суйся сюда! Любовный треугольник нашла у тебя! Пишет: «Изрядно всем надоевший». Дурища! Да такой любви ты сроду не знала и не узнаешь. Тебя в охапку хватай и сразу вали, а тут нежность, возвышенное... Шалава!

Фёдор берёт у Ивана рецензию, рвёт, бросает в корзину. С одним журналом покончено. Во втором ответили устно: «У нас московских авторов перебор»... Невпопад! В третьем...

Отнёс свой роман домой – пусть лежит.

Работали с заместителем, как и прежде, как и всегда. Иван не заговаривал об издательстве, но куда-то иногда исчезал – должно быть, «выходил на контакты». Возможно, так бы жизнь и наладилась, вошла в прежний (дороманный) ритм, не взбудоражи её однажды, нагрянув в бюро, громогласный поэт Егор Ртищев.

– Позарез два билета! – загудел своим басом. Фёдор сразу узнал его (знал по стихам и портретам). Тот по-детски обрадовался:

– Читал меня?.. А сам пишешь?

– К сожалению.

– Почему к сожалению? Пиши! Не бросай! От звезды своей не отказывайся, не отмахивайся, не уходи! – Ртищев сидел уже в кресле, продолжая ораторствовать, как со сцены, до предела заполняя голосом кабинет:

– Вот готовят коня на выставку, холят его, он как игрушка, картинка, но терпит-терпит да как заржёт во всю мощь: «Запрягите меня в телегу!» Он возить должен, а не стоять-красоваться. Так и человек – своим делом, только своим! Не бросай, пиши, если пишется... Слушайте, друзья, а у вас нет тут серой бумаги? Белая меня раздражает, не могу я на ней писать, а серой не нахожу.

– Найдём, – брякнул Иван, стоявший в сторонке («Где ты найдёшь её?» – с досадой подумал Фёдор).

– Написанное, готовое есть? – Ртищев поднялся решительно. Ему, как и голосу его, тесно было в маленьком кабинете.

– Есть, роман.

– Мне его! Я же сейчас секретарь правления в союзе писателей – это тебе не хрен собачий. Пользуйся! Приноси роман. Звони, лови меня, приноси.

Он ушёл, уехал, и в кабинете стало пугающе тихо. Фёдор смотрел на Ивана, Иван на Фёдора, не знали, что друг другу сказать. Первым начал начальник:

– Чёрт тебя дёрнул за язык с этой серой бумагой – где ты её возьмёшь?

– У-ууу, найдём! Мы, имея билеты во все концы, и какой-то задрипанной серой бумаги да не достанем? Плохонькой газетной попросим где-нибудь в типографии – она и есть серая. Ты думаешь, это бог знает что? Я сам всё сделаю, ты об этом не думай, забудь... Вот бы держал ты роман под рукой – сунул бы тут же, ему и деваться некуда!.. Ничего, мы поймаем его, прижмём к стенке.

Пришлось Фёдору извлечь свой роман из укромного места, принести на работу, и начались поиски (поимки) Ртищева. Он недаром сказал «лови» – не поймать! Конечно, какой поэт на месте сидит! На месте сидит у него помощник, по телефону с ним познакомились, звать его Юрием – несколько раз отвечал с сожалением в голосе: «Пока ещё нет», потом сказал доверительно: «Так вам трудно будет его застать, приезжайте лучше сюда, ко мне, и ждите. Сейчас, например, он обедает, здесь в ЦДЛ, а куда оттуда направится – одному богу известно. Приезжайте».

Тут же поехал, оставив «на хозяйстве» Ивана. Была поздняя осень, не по-московски сухая, даже светило солнце. Весело шёл к автобусу и ехал затем так же весело, а выйдя, тихонечко песенку напевал, да быстро поймал на этом себя, покраснел: не слышал ли кто? Когда отошёл от Арбатской площади, сверху полетели снежинки, редкие, крупные, сразу стало темнеть, и солнечное настроение растворилось. Одетый легко, замёрз, пока дошёл до Воровского, 52, быстро нырнул в помещение, отыскал приёмную Ртищева – там сидел, скучал Юрий, маленький, щупленький. Поэт. Поговорили про погоду, про политику (без этого как!), тут и послышался рокочущий голос Ртищева. Широко распахнув дверь, взглянул на Федю, обдав его запахом коньяка. Конечно же, не узнал, пришлось напомнить: билеты, роман...

– А-ааа! – и к помощнику Юрию. – Видел? Ты видел?.. Ну что с ним делать?

К Фёдору: – Ну что с тобой делать?

К помощнику: – Убить его мало!

К Фёдору: – Убить тебя мало!

Тот засмеялся, дабы не вышло дурацкого вида, и всё же почувствовал себя так, будто в лапы медведю попал. Достал рукопись:

– Вот, роман.

Ртищев смотрит на Юрия:

– Что будем делать?

– Я покажу его Анатолию Трухину, он связан с издательствами.

– Во! – голос Ртищева обрёл полную силу. – Самое правильное! (Фёдору, указывая на помощника) С ним имей дело. Он – всё равно что я. Видел как – сразу быка за рога! Знает, куда толкнуться, за какую ниточку дёрнуть. Ты убедился? Действуй!

И, пожав руку, ушёл.

Фёдор стоит, стараясь спрятать растерянность. Удалось, нет ли, но роман свой из рук не выпустил, положил его в «дипломат», сказав Юрию:

– Созвонюсь с вами, – подал руку, зная, что не позвонит, не придёт сюда больше, а выйдя из союза писателей, засмеялся, сразу легче себя почувствовав, и пошёл-пошагал к Арбату, не замечая летящих хлопьев, теперь уже влажных и липких.

Иван ждал его, как условились. Выслушал весёлый рассказ, помрачнел и сказал:

– Надо держать рукопись здесь, в кабинете. В сейф её, и пусть там лежит. Подвернётся случай – сразу р-рраз!..

Фёдор ничуть не расстроился, у него сейчас радость иная: разработал такую систему заказа билетов, доставки их на дом, на службу – москвичи ему в ножки покланяются!..

(Окончание следует)