Проза

(вольные записи вольного человека)

Начало

6-я

«Как мы начнём эту главу? Предлагаю на выбор несколько вариантов»… Это Владимир Набоков. А у меня какие могут быть варианты? По логике надо бы сейчас рассказать о новой своей работе, но желания особого нет – ничего интересного.

Золотым временем в своей жизни считаю годы в Красном Холме, особенно когда с Большаковым работал, когда инструктором был. Райком – заведение строгое, несуразного много, но отдел пропаганды – особняком. Валентин, став заведующим, сумел создать добрый климат, культивировалась независимость – чинопочитанию бой! Как-то новый второй секретарь по фамилии Буйлов (директором фабричонки был в пятнадцати километрах от города, теперь здесь) увидел меня в коридоре третьего этажа (наш отдел помещался внизу), жестом остановил: «Ты к себе? Скажи Большакову, пусть зайдёт». Мы ещё мало знакомы, и вдруг «ты». Подчёркнуто переспрашиваю: «К тебе?» Он так и застыл, «пронзил» меня взглядом (оскорблён!), выдавил: «Да, ко мне». Всё, квиты. А раньше, до Большакова, сумел бы так?.. Пустячок, а я уже горд собой.

В городе меня многие знали, хорошо ко мне относились, и это приятно. Как «ведающий культурой» открывал литературные и музыкальные вечера в Доме культуры и в концертном зале музея великого композитора, встречал там московских артистов… Тогда только что набирала силу певица Тамара Милашкина – так она мне понравилась! Влюбился в неё! Мои знакомые (близкие) знали об этом и пошучивали. Она и позже, став знаменитой, не раз приезжала к нам. Старейший наш журналист Поздняков сфотографировал её, пришёл ко мне и шутя вроде бы шантажировал: сделаешь для меня то-то и то-то, я тебе тогда снимок Милашкиной подарю. А Благов Николай, директор музыкальной школы, шутник, фантазёр, автор крылатой в городе фразы «В чём, в чём, а в музыке как-нибудь разберёмся», остановил меня и начал: «Ну и твоя Милашкина! Приехала петь и забыла ноты. Стала просить меня поискать у нас, а я отказался в школу идти. Она ка-а-аак пошлёт меня по матушке!» Врал, конечно, сочинял.

В музее композитора я был своим человеком и много интересного повидал. Козловский, Ван Клиберн… Да кто только ни приезжал туда!

Город у нас небольшой, на работу мы ходили пешком, обедали дома, вечерами заглядывали к друзьям просто так, мимоходом на огонёк, в выходные компанией отправлялись на озеро, в лес… У нас отличная сложилась компания! Мы с Машей, Большаковы, доцент Давыдов с женой, строитель Яша Мигель, гимнаст Луговой – тоже, естественно, с жёнами. Как оказались мы вместе, точно сказать не могу – сводили какие-то случаи. Жили мы дружной семьёй. Как водится, образовались по симпатиям пары: Маша моя давно в Большакова влюбилась, у меня была жена доцента Давыдова, врач, Яша сблизился с Большаковой Мариной, гимнаста любили все. Это было предметом шуток и розыгрышей, особенно почему-то в отношении нас с Ларисой, женой Давыдова Николая. Ей это нравилось, она, раз такое пошло, могла и прижаться ко мне, и обнять – вроде шутя. Звала Витенькой. Мужа, понял я, она не любила, пилила его и за то, и за это («Завалил всю квартиру книгами, покупает и покупает их – кому они нужны?.. Велосипед зачем-то припёр – кто на нём ездит?»). Вернувшись из санатория с юга, шепнула мне: «Я там гульнула с одним седеньким мужичком – хорошо! Думаю: дура я, дура, блюла себя столько лет – ради кого? Мужу верна. А он изменял мне. Вот я и отомстила ему». Однажды встречает меня: «Ой, Витенька, ты не мог бы зайти ко мне, телевизор у меня барахлит, а доцент мой уехал в Калугу – Маша говорила, ты мастер». Я зашёл по пути с работы, уже поздновато, она готовилась спать, была в лёгком халате. Весело провела меня в комнату, я выдвинул телевизор, смотрю. Она склонилась надо мой сзади, я чувствовал спиной её груди, от неё шёл свежий, молочный запах, и я прямо видел, что ничего на ней, кроме халатика, нет. Руки её поплыли ко мне под рубашку, я понял, что телевизор тут ни при чём, такую задумала она операцию. Не простит же, если уйду! Немного поколебался: как Давыдову буду в глаза смотреть? Вдруг исчезли всякие мысли, безумие охватило, и была у нас безумная ночь (Маша с дочками в деревню уехала к матери, Лариса об этом знала). Утром чувство было такое, будто не явь это вовсе, а возвышенный сон с колдовством.

Когда она родила (девочку Лёлю), я спросил: «Моя?» – «Не знаю. Николай уехал за день перед тобой, а вернулся через два». Собралась наша компания, рассматриваем Лёличку.

Гимнаст Луговой:

– Коля, это не твоя дочь, вы чёрные оба, а она беленькая.

Большакова Марина:

– Это Дёмина!

Взгляды все на меня – я блондин.

– Точно, – Яша Мигель включился, – посмотрите: у неё и лысинка, как у Дёмина.

Маша моя больше всех хохотала. Не допускала она такого вероломства с моей стороны. А когда Лёля стала ходить, шутницы-женщины проделали такой эксперимент: мы с Давыдовым присели на корточки, оба зовём девочку, её отпустили – к кому пойдёт? Она потопала ко мне. Хохот.

Позже Давыдов говорил мне: «Ох, Лёлька мировая девка!.. Даже если она действительно твоя, всё равно буду любить её».

Недавно Лариса отметила свой юбилей, мы с Машей ездили в Красный Холм. Лёля уже совсем взрослая, Давыдова нет, умер. Лёля так обняла меня! Голову мне на плечо положила, и я подумал: «Не считает ли она меня отцом?»

Чем выше поднимался я по партийным ступенькам, тем становилось мне хуже и тем дальше отходил я (в мыслях) от партии. Уже не возражал Большакову, а соглашался с ним: что это за партия, которая захватила власть в стране и командует всем? Кто уполномочил её? Самовольно! На страхе держалось всё, только и слышалось: «Партбилет положишь!» Да, положить партбилет было страшно, тогда тебе, как врагу народа, ходу не будет, должности никакой не получишь, чернорабочим иди. И вообще, продвижение в партии – дело случая. Вот же Буйлов наш – с директора захудаленькой фабричонки сразу на второго секретаря. Пришла в райком партии женщина, к секретарше подходит: «Мне бы к Абрамову». Ниночка, секретарша, головку набочок: «Товарища Абрамова нет, пройдите к товарищу Буйлову» – «Это какой Буйлов? Не наш ли директор?.. Ах чёрт такой, это он уже сюда пробрался! Я ж на него и приехала жаловаться»… Абрамов вскоре этого Буйлова перевёл в горсовет, а оттуда прямая дорога снова на фабрику на должность помощника мастера.

Когда был я первым секретарём (это к вопросу продвижения), у меня «зашалила» язва желудка. Врачи подлечили немного, говорят: «В санаторий!» В обкоме партии подходящего санатория для желудочника не нашлось (у КПСС были свои санатории, дома отдыха, дачи…), попросили путёвку в ЦК, и мне дали. Приехал я в Кисловодск и оказался среди высоких партийных чинов. Была там Оксана Васильевна чуть ли не из самых верхов ЦК, женщина пронзительно-яркая. Ну и я вроде бы ничего, мы быстро сошлись (инициатива её). Мой сосед по палате и говорит мне: «Не теряйся! Ублажи её раза два – она тебя перетянет в ЦК». Я в душе усмехнулся: уже ублажил (она оказалась порядочной хищницей!). Такова курортная жизнь – что тут скажешь! И быть бы мне, действительно, перетянутым, да подвела меня моя подлая язва – так прижало! Оксана Васильевна подхватила меня в самолёт и в Москву, в больницу ЦК. Тут лечились сплошные секретари обкомов, не первые (первые где-то отдельно), а вторые, третьи, четвёртые – в каждом обкоме их до семи! Познакомился я с одним, другим – они такие о Хрущёве анекдоты рассказывают (один на один, конечно, как Большаков в своё время). Э, братцы, решаю, вы такие ж, как мы! Значит, страна понимает, в чьих мы руках.

Откуда же быть уважению к КПСС?

А когда кинули меня на путёвки, я задумался: ясно же специально, чтобы я погорел… Ну нет, ребятки, не на того вы напали, Большаков приучил меня к бдительности.

Отдел путёвочный небольшой, в первый день устроил я чаепитие – в такой обстановке решил им представиться. Это понравилось, повеселели сотруднички. «Свой мужик» – слышал я.

Но с первых же дней почувствовал и другое: за путёвками к нам приезжали профсоюзные деятели из областей и республик, стараясь заполучить путёвки получше – для начальства, друзей, для родных и нужных людей. Приезжали не с пустыми руками – кто с дарами Сибири, кто с дарами юга: горный мёд, рыба красная, икра чёрная, виноград… Видно, всё было тут отработано: мне – разные сувениры как символы края, откуда приехали (сувенирами, впрочем, оказывались и напитки; «Таких вы нигде не найдёте», – говорили, ставя на стол, так изысканно, что и выгнать их неудобно). А когда приезжал домой, шофёр вынимал из багажника ящик с дарами: «Не знаю, кто-то поставил, я поделил пополам – мне и вам»…

Э, думаю, так не пойдёт! Красный Холм вспомнил, когда первым там был. Директор горторга приходит ко мне, глазки хитренькие: «Виктор Васильевич, телевизоры цветные к нам поступили, обычно их не давали в рассрочку, только за полную цену, а эти и в рассрочку можно, и дешевле они намного, не поймём почему – какая-то некондиция, а работают они отлично. Вам не надо?» – «Нет, – говорю, – спасибо». Он ушёл, и только тогда спохватился я: в шею надо было гнать его, подхалима этого, жулика, а я «спасибо» ему…

А как сейчас поступить? Хитро ведь делают, сволочи! Просто теряюсь.

Приходят с «сувенирами» и частные (честные) люди. Знаменитый скрипач, например, после зарубежных гастролей. Узнал я его, бывал он у нас в музее в Красном Холме, напоминаю ему. Да, говорит, с удовольствием езжу туда. Слово за слово, вынимает из «дипломата» бутылку красивую, мне протягивает: «Такой коньяк пьют только президенты!» Пытаюсь отказываться, а он: «Да что вы! Я рад, что вы узнали меня, это всегда приятно. И приглашаю вас на свой концерт»… Приходил и Сергей Михалков. Этот без сувенира, он сам сувенир!. Я сразу ему: «Сергей Владимирович, мой внук ещё и читать не умеет, а вашего «Дядю Стёпу» наизусть знает, даже страницу переворачивает там, где надо». Он и не удивился, не улыбнулся, серьёзно сказал: «Я подарю ему эту книжку». И привёз потом с надписью нашему Славику.

С одной стороны льстило мне, что встречаюсь с такими людьми, с другой – раздражали звонки «сверху»: надо сделать (путёвку) такому-то, выделить таким-то, сколько и куда, и когда. Назначили мне заместительшу, даже и не спросив, нужна ли. Каждый в отделе выполняет ему положенное, а что положено этой – не знаю. Замещать меня, когда меня нет, у нас есть кому, без неё обойдёмся, но – назначили. Девица не так уж и молодая, а с виду совсем девчонка. Красивенькая и шустрая – все её и достоинства. Да хоть бы не мешала работать, не кляузничала, не шпионила.

Это меня настораживало.

Я захотел, чтобы все мы в нашей конторе звали друг друга на «ты», по-семейному. Предложил это на очередном чаепитии – мы устраивали их в праздники, в дни рождения. Многих это смутило: меж собой у них так и было, а ко мне обращаться на «ты» не решались, сказали: «Зовите нас, как хотите, а уж мы вас – у кого как сложатся отношения». Лишь бухгалтерша Лида Горячева подхватила: «Хорошо бы, только сначала надо выпить на брудершафт». Без лёгких вин, мы, ясно, не обходились, водку не пили, а лёгкие вина были в ходу. Лида подошла с фужером ко мне, скрестили мы руки, выпили с поцелуем – под аплодисменты. Скорее за шутку приняли это.

Заместительша сказала потом:

– Что-то не то затеяли вы. Не дело.

– Может быть, – согласился я. – Но за чаем, для веселья – сойдёт, не хочу быть всегда серьёзным.

– Сойдет-то сойдёт, да не очень.

Вот, в самом деле, затеял я! Ну как моя «заступница» донесёт на меня! Если что, мне припомнят.

Испортила настроение!

Куда лучше чувствую я себя у Большакова в редакции. Перезнакомился там со всеми, кто близок ему, снабжал их путёвками (если начальство устраивает «своим», почему и я не могу?), читал иногда их статьи. Стал у них своим человеком. Как-то пригласили они меня на свою вечеринку. Я с удовольствием! Редакционные девы, слегка захмелев, поглядывали на меня: что, мол, за тип с Большаковым? Одна из них подошла к нам, и не успел Валентин представить её, как сама она протянула мне руку: «Людмила Тарасова» – «Это ваша сегодня статья?» – «Да, моя» – «Отлично!.. И снимки хорошие» – «Мне тоже понравились»…Она не была ни красивой, ни яркой – обычная, каких много. Но что-то близкое виделось в ней, как родное, своё. Такое бывает, мне это знакомо. Приглашаю на танец (тогда ещё вальсы и танго забытыми не были), а в танце нас так и тянуло друг к другу, и она прижималась ко мне, и я прижимал её. Кружились неистово, словно запаляя себя, отдавали танцу все силы, заглушая волнение. В конце хотел поблагодарить её за приятное ощущение, но, не зная, как это сделать, лишь покрепче прижал её, сразу же отпустив. Мы танцевали ещё, потом вышли в большой вестибюль, раскрыли окно – подышать свежим воздухом. Я оказался сзади и обнял её, она замерла, даже не шевельнулась. А вдруг сейчас вырвется и залепит пощёчину? Она не вырвалась, а развернулась в моих руках, сделалась мягкой, вот-вот вниз поплывёт. «Что вы делаете со мной!» – почти простонала, теперь только сбросила мои руки, отвернулась. «Мне надо зайти в свой кабинет», – сказала. «Я провожу вас?» Ничего не ответила, пошла. Я следом. В кабинете взяла со стола отпечатанные листы, что-то ищет в них. Я как был позади, так и обнял её, почувствовав дрожь в её теле. На руки подхватил, покачал, как ребёнка, к дивану несу. Ах, какая вспышка была!

Может, ожиданием такой вспышки и живёт человек, на всю жизнь останется в нём она, до конца дней будет его согревать.

Мы и намёка не сделали, чтобы дальше встречаться – видно, она, как и я, понимала: это будет уже другое, совсем другое, утоление страсти, а тут была вовсе не страсть – необъяснимое космическое притяжение!

Позже я думал: «Не веришь да поверишь во влияние свыше». Но спустившись на землю, рассуждать стал иначе: может, во всём виновата Цилибина Рая? Затаилось безответное чувство и ждет заполнения пустоты, ищет. До сих пор люблю Раю, одну её и люблю. Ответь она мне тогда – не было бы у меня ни Маши, ни Ларисы, ни даже Людмилы.

Щемящей тоской отдаётся во мне мотив той давней простенькой песенки:

                                        И не то чтобы да, 
                                        И не то чтобы нет...

7-я

Сейчас стащу у писателей их нередкий приём, когда отдельные главы пишутся от лица персонажей. В моём случае это будет, конечно же, Валентин Большаков. Он хороший рассказчик (устный рассказчик), мастер коротких историй. Ещё в Красном Холме не раз говорил я ему: записывай. И в Москве в редакции то же самое говорили, а он: «Пробовал – не выходит, это рассказы устные, для устного исполнения».

А мне всё же хочется их записать.

Попробую.

Почти по Гоголю

В редакции у нас выпускающий (место его непосредственно в типографском цехе) страдает запоями. И наказывали его не раз, и чего только ни делали – пьёт. Специалист он хороший, да и человек-то хороший, жалко. После его очередного запоя главный редактор созвал редколлегию, решаем, что делать с ним. Условились вызвать его сейчас, сказать: всё, увольняем! Конечно, он будет просить поверить ему, на коленях умолять оставить его. Тогда только скажем: ладно, но учти – в последний раз! В цех позвонили, чтоб шёл. Ждём, настраиваем себя быть построже.

Постучав в дверь, входит наш «именинник», белая рубашка на нём с аккуратно засученными рукавами, чёрный галстук – приличный рабочий вид. И с ходу:

– Давайте на полную катушку!.. Куда ж это годится? Ну ладно в редакции, заменили и всё, а если бы на заводе? Станок бы простаивал… На-аа полную катушку! Никаких!.. Только не увольняйте.

Немая сцена. Не знаем, что и сказать.

«А я-то, дура!»

Приехал я в Тынду, на БАМ, поработать за корреспондента, которого переманили в другую газету. Сижу в корпункте, печатаю. Без стука входит бабёшка, в полушубке, в унтах, шапку мужскую сняла – стрижка под мальчика.

– Здравствуй, корреспондент! Говорят, ты за Александра Иваныча? А я из Аносовской, с жалобой. Управдом там у нас – такой дурак! Я в бане работаю, истопником. Мужики приезжают с линии поздно, пока дров наколют, пока натоплю – полночь, а пока парятся – часа два ночи. Вот он и орёт: ты там с ними, а потом рожаешь. Какое твоё дело, дурак! Да, рожаю, шестеро у меня, но все от мужей, от разных, но от мужей, они почему-то у меня умирают, чёрт их знает… Курить у тебя можно?

– Нет.

– У Александра Иваныча было можно.

– Он курил, я нет.

– Этот дурак управдом за другое: ты перерасход делаешь!.. Какой перерасход? Мужики всё сами – и привезут, и напилют-наколют…

– Ну и чего ты от меня-то хочешь?

– Разделать его, дурака, в газете!

– Ну и придумала! Вот удивим мы с тобой белый свет – управдом дурак! Был бы умный – я бы сейчас бросил всё, поехал в Анасовскую и написал. А то – дурак!

Женщина смотрит, смотрит на меня.

– Ох, ты и чёрт, а! Правду ведь говоришь… А я-то, дура! Приехала! В газету его!.. У тебя тряпка есть? Пол притру, наследила. Дура!..

Бюстгальтеры замминистра

Строительство БАМа возглавлял заместитель министра, у него и в Москве кабинет, и в Тынде, то там он, то здесь. Пока его нет, сотрудники управления записываются к нему на приём.

Известно, что у нас в стране всегда чего-нибудь не хватало, а то и не было вовсе. В тот год куда-то исчезли бюстгальтеры. Мужчины привозили их из заграничных командировок в подарок любовницам.

Сотрудники «Главбамстроя» в Тынде пользовались привилегиями – могли заходить в магазин с чёрного хода. Ведущий экономист Людмила Андреева идёт с заведующей по «запаснику», смотрит: куча бюстгальтеров. Удивилась: «Что ж вы не продаёте?» – «Это личный фонд Константина Васильевича» (замминистра).

Людмила тут же в его приёмную, пишет в журнале свою фамилию, а в графе «По какому вопросу» выводит: «Приобретение бюстгальтера»…

Да-ааа, нелёгкие у замминистра дела!

Заежка

Так называли строители северной трассы Сургут – Уренгой сборный домик с кроватями, кухней и печкой. Едет рабочий на дальний участок, ночь застала его – идёт в этот домик – ни дежурных там, никого, печка топится (за этим кто-то следит). Сам стелет постель (запас белья всегда есть), что-либо сготовит на кухне (там тоже припасы кое-какие) и спать. Утром отправляется дальше.

Нас было трое здесь, московских газетчиков. Начальство старалось нам угодить, повели нас в субботу в баню, оттуда компанией в шесть человек вернулись в заежку. На столе стояли бутылки «Столичной» (это при сухом-то законе на стройке!), салаты, тушёное мясо с картошкой, рыба жареная в сковороде и даже фрукты... Повеселились!

Я вышел на кухню, смотрю: за печкой с десяток кастрюлей, не меньше и сковородок, в буфете гора салатниц…

– Для чего это? – спрашиваю.

– А-ааа, это жёны наши приносят сюда еду, а кастрюли с салатницами оседают… Придут разберутся!

Такая простая разгадка!

Отправляя сюда нас, начальник стройки в Сургуте сказал, что пришлёт вертолёт за нами. Во вторник, как и условились, ждём. Вбегает парень:

– Корреспонденты? Идёмте!

Бежим к вертолёту. Летим. В Сургуте входим к начальнику – он удивлён:

– Как? Я ещё не посылал вертолёт.

Значит, тот летел не за нами, блукают где-то ещё какие-то журналисты…

Ну что ж, подождите, друзья, в заежке. Север!

Домашняя терапия

У Тамары Антиповой парализовало отца, речь потерял. Два года молчал.

Однажды приходит она на работу и объявляет:

– Заговорил мой отец!

– Как же?

– Дочь моя вечером заявляется из парикмахерской: волосы перекрашены, стоят снопом, они у неё были хвостиком, лицо намалёвано. Дед как увидел – «Твою мать!».. Заговорил!

Ладно, хватит. Как-нибудь в другой раз допишу.

8-я

Итак, продолжим наше «собранье глав, полусмешных, полупечальных…» (Эк хватил!) Обычно я не допускаю вольностей с текстами классиков: отдаёт стремлением хоть как-то приблизиться к гению. Это у критика Бондаренко повернулся язык сказать, а рука написала: «Мой коллега Виссарион Белинский». Меня возмущает, когда современный поэтишка (кажется, Кедрин) заявляет: «Самый больший вред русской поэзии причинил «наше всё», на два столетия затормозил её рост». Другой поэт (фамилию не запомнил, как-то на ….цканян) опубликовал свои «Августизмы» (развязные записи обо всём) – с таким остервенением говорит о Тургеневе, Некрасове (и вообще о России: страна, не достойная для проживания, вся в язвах неизлечимых, нет ей прощения во веки веков… ). А тот же Веллер с его нападками на Великих? А прозаик Быков, которому ничего не стоит перечеркнуть Льва Толстого?…

Лучше бы вы, братцы, сами без шума и выпендрёжа учились писать, как следует! А то ведь стыдно читать, когда писатели допускают нелепости: «Весь битый день потеряли»; «выглянул в зал – там полный аншлаг»; «заглавная роль в пьесе «На дне» или «заглавный рассказ» (а в заглавии сборника совсем другое название). Гуляет в печати, часто не к месту, выражение: «Наступаем на грабли», а одна литераторша в «Литературной газете» влепила: «И мы продолжаем танец на граблях»(!) Вместо привычного «примерно в пять раз» стали писать «в примерно пять раз», а то и «в разы», «в почти два-три раза». Вписали такое в Послание президента Собранию, и он прочитал, едва не сломав язык.

Я всё думал: отчего это? Не могут же в печати, а в литературе тем более, работать неграмотные? А тут как-то читаю статью критика Кокшенёвой – она у нынешних романистов находит такие перлы! Недопустимые просто. Значит, всё же неграмотные…

А ещё у писателей мода пошла писать непонятно – как можно непонятнее! Чтобы мы, читатели, как ребус разгадывали: что автор хотел сказать? Или это в расчёте на сверхмудрых членов жюри разных премий? Так вы для кого пишете-то – для нас или для них?

Грустно всё это.

Но более грустно от наших политиков – и сегодняшних, и прошлых. Как вспомнишь Хрущёва, Брежнева, Горбачёва!..

Медленно отходил я от КПСС, не скоро убедился, что именно она завела нашу страну в тупик. Валентин Большаков не раз говорил мне об этом, а я всё не верил. Теперь соглашаюсь. Когда попала мне в руки статья «Партия ли КПСС?» (размноженная на ксероксе, она ходила по всей Москве и, говорят, по стране), я сразу понял, кто автор – Большаков! Его мысли, его слова! Прочитал и тут же поехал к нему. Обнял и без передыху:

– Вопрос поставил зачем? Доказал ведь, что не партия!

– Ну, так сразу! Не все согласятся. Пусть каждый решает сам.

– Тоже верно… Ты вышел из неё?

– Да, уже.

– Что писал в заявлении?

– Могу копию дать.

– Дай. Я тоже хочу написать.

Заявление Валентина всего в полстранички, но я нашёл в нём четыре повода, по которым (по каждому!) из КПСС надо просто бежать: потому что не партия; потому что не верит лидеру (это немаловажно!); потому что завела страну в ужасный тупик; потому что страшно засорена карьеристами, проходимцами, избавиться от которых уже невозможно. Сам тут же написал: «Ввиду утраты идеалов, бороться за которые я обещал, вступая в КПСС, прошу больше не считать меня её членом».

– Годится?

– Утратил – значит, утратил. Я – пока нет. Идеалы коммунизма – хорошие идеалы, я принимаю их.

– Утопия же! Какой чёрт коммунизм, когда мы за семьдесят лет ледащенького социализма не построили! Куда ни ткнись – на такое напорешься!

– Ты говоришь о конкретном, я же – об идее, а идея хорошая. Её испохабили!

– Не одобряешь мой довод?

– Почему же? Это – твой довод…

Говорили потом об одном, о другом – что нас ждёт впереди? Я заговорил о колхозах.

– Какие колхозы? – вскипел Валентин. – Где ты видишь колхозы? От посевной до уборочной горожане работают на полях – всё там делают. Студенты, военные – все! Вспомни, как Абрамов давил на шефов! У каждого колхоза был шеф – завод или фабрика, с них и спрашивали за дела в колхозах. Где председатель толковый, там колхоз ещё держится, но таких единицы. Председатели эти, как правил, в выговорах, потому что райкомов не слушаются...

Насколько ж он, Большаков, выше меня!

Москву тогда сотрясали митинги, я был на одном в Лужниках. Тысячи разгорячённых глоток скандировали: «Ель-цин! Ель-цин!»… Когда стал он первым лицом в Москве, перед ним преклонялись. На дыбы город поставил! Его борьбу с привилегиями не забыть (на этом потом многие всплыли, а привилегий становится больше и больше!). Ельцин устраивал встречи с разными группами москвичей: с пропагандистами, журналистами, работниками культуры… Попал и я на такую встречу. Ему задавали сотни вопросов на самые разные темы – он отвечал уверенно, веско. Знал в городе всё. Я был в восторге! Он необычно проводил собрания, конференции (микрофоны в зале – это пошло от него). Вся страна читала его выступления («Московскую правду», где их печатали, стали выписывать во всех областях!). Он первым в КПСС осмелился критиковать ЦК, Горбачёва...

Горбачёв и угробил его.

Это ж каким надо быть жестоким, чтобы человека с инсультом вытащить из больницы, привезти в горком партии, облить помоями, снять с работы и отвезти обратно в больницу! Преступная бесчеловечность!

В партии началось брожение, образовалась некая «Демократическая платформа в КПСС». Штаб её находился в Высшей партийной школе, и я туда ринулся. Была конференция. Слушаю вроде бы смелые речи – пустые слова, хоть и звонкие! Приехал и Ельцин. Сразу видно: больной человек. Но его подымали. «Демократам» нужно было знамя. Так Ельцин стал Президентом. Смотрю на него в телевизоре, внимательно слушаю – нет, Борис Николаевич, не отошёл ты ещё от инсульта, былую форму ещё не обрёл (впрочем, так и не обрёл он её до конца). Он, понял я, вол, впряжётся и тащит. Одну Москву потащил бы, а страна – не под силу. Не организатор он. Да ещё и больной. Иногда поступал решительно, и мне нравилось. Часто за него было стыдно.

9-я

Вот и настигла меня расплата за мои прегрешения – Маша моя заболела. Сникла, ходила к врачам и однажды, позвав меня сесть рядом с ней, сказала:

– Витя, я скоро умру.

– Что ты, Маша! Откуда взяла?

– Не взяла, а сказали врачи: хочешь жить – нужна операция, а операция… Я перестану быть женщиной. Это полчеловека. Ты уйдёшь от меня. Или будешь на стороне. И осуждать тебя за это нельзя, и принять невозможно.

– Маша, не говори глупостей.

– Это не глупости, это жизнь, от этого никуда не деться… Я с тобой была счастлива, благодарна тебе за всё. Ты был хорошим мужем («господи, это я-то хороший?»), и на том свете благодарить тебя буду.

– Перестань, Маша!

– Ну а как иначе? Как буду я жить без тебя? Полчеловека и без тебя. Не выдержу, руки на себя наложу. Лучше уж так умру.

– Никуда я от тебя не уйду. Убью в себе плоть, и будем наравных.

– Вот это не вздумай! Тебе ещё жить да жить.

– И будем с тобой жить да жить. Клянусь, что не брошу тебя. Клянусь, изменять не буду.

Маша задумалась. Ничего не сказала в ответ, но и о смерти больше ни слова.

Меня пригласили врачи: от операции она отказалась. Обещаю им убедить её, уговорить.

Вины за собой перед ней я не чувствовал. Умом сознавал, а не чувствовал. Изменял? Но что ж теперь делать? Не я первый, не я последний. Так уж, видно, в природе устроено. Даже среди самых верных мужей не встречал я таких, кто не знал других женщин. Издревле было так и будет, наверное, вечно.

Из больницы Машу вынес я на руках. Она и была-то лёгонькой, а сейчас, как пушинка. Дали ей инвалидность, работать нельзя – что же делать в квартире? Была бы дача, капалась бы там полегоньку на грядках, цветы разводила – она любит цветы. Но нет у нас дачи, так и не собрались приобрести.

Давний мой добрый товарищ по службе, майор, вышел в отставку, живёт в Твери. Бывая в Москве, обязательно к нам заходит. Маша знает его. В очередной свой приезд сказал:

– Слушайте, у меня в Тульской области родительский дом пустует. Участок большой – яблони, вишни, сливы, малина, по периметру липы, рябина, черёмуха – райский уголок. Берите его, будет дача у вас. Почти на границе с Московской областью, за Каширой, дачи московские там у нас.

Поехали посмотреть. Дом – хуже некуда, а участок, действительно, райский. «Давай купим его», – Маша сказала. Но приятель наш продавать не хотел: оформление обойдётся дороже, надо ехать в районный центр, в Венёв, не раз и не два, кучу бумаг собирать, да и нельзя, оказалось, продавать горожанам, дурацкий закон был – только селянам. «Дарственную оформим, и живите», – сказал он.

Весной мы явились туда хозяевами. Галинка и Иришка с мужьями копали землю под грядки, картошки немножечко посадили, я занимался домом. Его и домом не назовёшь, избушка-гнилушка. Я укрепил её стойками, досками стены обшил, пол заменил… А крыша не протекала – это уже хорошо. Маша повеселела. В пятницу вечером садимся в машину, шофёр везёт нас туда, прихватив и свою жену. Вечером в воскресенье обратно. Путёвку оформляли в какой-нибудь санаторий – по долгу службы я должен бывать там. Позволял себе так нарушать. По сравнению с нарушениями вышестоящих это такая мелочь! Невольно ко всему привыкаешь. С волками жить – по-волчьи выть.

А на работе в Москве всё спокойно. Верно, Маша, побывав у меня, присмотревшись, сказала: «Тебя там не принимают всерьёз, улыбаются все, – и добавила, сама улыбнувшись, – как дурачку». Э,нет, дорогая! Не дурачку. Такая у нас атмосфера в отделе. Я чувствую доброе к себе отношение. И моя заместительша оказалась порядочной, я ошибался, принимая её за «шпионку». С бухгалтером Лидой Горячевой (с которой пили на брудершафт) мы стали, как брат с сестрой. Я заходил к ней в её кабинетик чаю попить (обычно она звонила: «Чай готов!»), она угощала меня своей выпечкой и рада была, что мне нравится. Однажды так вот за чаем сказала вдруг: «Я люблю тебя – это меня так согревает!» Не знал, что сказать. Что за этим «люблю»? Говорят же ведь просто так: «Я люблю его». Она очень тепло говорила о муже – преподавателе дипломатической академии, о детях – двух сыновьях, уже окончивших институты. Я думал, она моложе, а она мне ровесница. Как к ровеснику и относится. Это теперь, когда мы оба на пенсии, я узнал от других тогдашних моих сослуживиц, которые тоже стали ко мне на «ты», что она меня всё же любила – для них это уже не секрет. На днях одна из них мне звонит: «Ты чего ж это Лиду вчера не поздравил, у неё день рождения был, она ждала-ждала от тебя звонка, до двух часов, говорит, не спала, даже плакала». Так я же звонил, её не было, мобильник тоже молчал. Думал, она увидит, что я звонил. И тут от неё звонок: «Витенька, я дурная какая-то стала, Уходила вчера, мобильник с собой не взяла и потом не смотрела, только сейчас открыла – батюшки, ты же звонил!..»

Мы перешли на электронную почту, она присылает открытки – к Новому году, к майским праздникам, я сразу ей отвечаю. Один раз задержался – она тут же звонит: «Я не ухожу никуда, жду и думаю: не случилось ли что?» – «А я уже послал тебе – только что» – «Да? Сейчас посмотрю»…

Впредь буду поздравлять её первым, опережать, ей будет приятно.

Это теперь. А тогда, на работе, когда Маша оставалась на даче, мне было не просто сдержать себя – кругом женщины, одна одной лучше! Но я же поклялся!.. Мог ли брать на себя я такое? Не погорячился? Выполню ли?..

Буду держаться!

Первый экзамен устроила мне моя заместительша. По службе она заходила ко мне чаще всех. Со временем стала переходить в разговоре на неслужебные темы. Утром заходит, кладёт на стол апельсинку ли, персик: «Это вам взятка». Она проделывала это очень мило, шутя, не навязчиво, и я принимал, тем более, что сам, привозя из деревни фрукты и ягоды, выставлял их в приёмной для общего пользования. Да и привык я уже к таким взяткам, сил не хватало отбиваться от «сувениров». В конце рабочего дня моя «покровительница» открывает дверь: «Всё, кончайте, идите домой». И я собираюсь. Нам вместе идти до метро (машину я всегда отпускал, не терпел стоять в пробках, гарью дышать). Тут вела она вольные разговоры, много шутила. Мне это нравилось. И сама она стала мне нравиться. Личную жизнь её я не знал, не посвящала в неё, а расспрашивать неудобно – да и зачем?

Однажды она спросила:

– Виктор Васильевич, что-то вы в последнее время грустный?

Я лишь улыбнулся в ответ – наверное, и в самом деле грустная получилась улыбка.

– Вам надо влюбиться, – продолжала серьёзно. И с улыбкой добавила: – В меня, например.

– Стар я для вас.

– У вас душа молодая.

«Да не душой же тебя мне», – грубо подумал я, ничего не сказал. Плохо, конечно, подумал, но что подумал, то и подумал – от соблазна защита!

Она и впредь вела себя так же, и я так же прикидывался лопухом.

К тому времени я уже перестал искать способ убить мужчину в себе. В газетах – разнузданная реклама секса, на снимках – пары в экстазе, предлагают всё новые и новые способы повышения потенции. А я наоборот – ищу, как убить. И сказал себе: «Не слабак же я! Сам с собой не справлюсь? Прикажу себе: «Нет!» – так и будет… Справлюсь!»

На женщин старался и не глядеть, не заглядываться.

Зато сами они являлись ко мне – во сне. Вроде бы моя жена, но не Маша. Чувствую горячее тело и сам загорюсь, но не трогаю, знаю, что ей нельзя (и во сне знаю, что нельзя!), трудно мне сдерживаться, просыпаюсь ошалелым. Впору к врачу обращаться, но обращаться я никуда не хотел, всеми силами сдерживался.

Сдерживался!

(Окончание следует)