Проза

(сказ о счастливом человеке)

Когда я получил первый свой паспорт, мама сказала мне: «Это у тебя там неправильно – 28 августа. Отец напутал. Я родила тебя, когда жали рожь, а это никакой не август, а июль, начало месяца, теперь уж не помню». – «И когда ж мне теперь отмечать день рождения?» – спрашиваю шутя. «А как начнут рожь косить, так и отмечай»…

Прошло много лет. Это необъяснимо, почему вдруг именно сейчас захотелось оглянуться назад, покопаться в себе, написать, назвав заметки свои (опять же шутя): «Сказ о счастливом человеке»… Да так ли уж счастлив я?

Лишь долю секунды держался этот вопрос, мелькнул, будто мимо летел и задел ненароком. Конечно, счастлив! Люблю до сих пор – это ль не счастье? Сколько знаю семейных пар, которые, делая вид, будто всё у них ладно, проклинают себя, всё на свете, что связал так (связала) судьбу. А связали скорее всего в отчаянье – после безответной любви, измены, больного разрыва, во всем разуверившись, голову очертя. Женитьба и дети. Но любовь не пришла. Первая не прошла, новая не пришла. Иных повлекло к другим, иные оглушают себя спиртным, большинство же тянут нудную жизнь. Нет ничего печальнее.

 

Такое меня миновало.

В родном селе была у меня с самого детства подружка Валя. Мы и учились вместе потом. Жили на улице Варлашовке, Валя поближе к центру, к школе, почте, библиотеке, клубу, и куда бы ни шел я, на почту ли, в клуб, обязательно к ней заходил – спросить, решила ль задачку, в хозяйстве помочь, да и так просто вместе побыть. Отца у неё по ложному обвинению сослали в Сибирь, у матери ещё три девчонки, Валя старшая, и я считал себя просто обязанным им помогать: косу отбить и направить, выкосить деляну травы, дров наколоть – не женские это дела.

В то время я увлекался биографиями великих людей, читал всё, что можно было найти в библиотеке, у школьных учителей, и в любой удобный момент рассказывал Вале о Наполеоне, о Шаляпине чаще всего, об Алёхине... Мы оба с ней Вали, и она звала меня по фамилии – Большаков. Валя среднего роста, волосы светлые, чуть волнистые, овальное личико нежное (такую нежность вызывало во мне!), глаза крупные с веселинкой и ясные, так бы смотрел и смотрел в них, будто читал. Скромненько одевалась, носила матерью недоношенное, перешитое. Осенью, когда начинались уже холода, прибегала в школу в легоньком пиджачке, другого не было ничего, разве шаль только – прикрыть плечи и спину.

 

Против неё я богач. Три моих старших брата служили, и то китель подбросят мне, то клёши морские, была у меня и шинель офицерская. Когда в зимнюю пору собирались мы с Валей в клуб, наряд на мне был неизменный: шинель, чёрные клёши и шапка под цвет им. Валя к коричневому своему пальтишку надевала аккуратненькие белые валенки, для свежести натертые мелом. Танцевали, как были, одетыми, клуб не отапливался, мы с Валей кружились в вальсе, мои черные широкие клёши задевали белые Валины валеночки, стирая с них мел, и тоже делались белыми.

Летом танцы бывали в сельском маленьком парке на земляной, как асфальт, площадке, но пыль всё равно подымалась, и после танцев все направлялись к реке, в темноте там купались «без ничего», чтобы в мокром потом не идти, только и слышались девчоночьи вскрики: «Отвернись! Отвернись!»

После речки провожал я Валю домой.

Ни разу не задумался, любовь это у нас или что. Похоже, не задумывалась и она. Частенько я увлекался другими девчонками, но Валя не ревновала, лишь посмеивалась, как бы говоря этим: «Никуда тебе от меня не деться!»

 

Мы кончали десятый класс, и появился в школе у нас Василий Ефимов – семья переехала из другого села. Сразу же трон подо мной закачался: был я первым в учебе, теперь вот-вот меня обойдет Ефимов. Обойти-то не обошел, сравнялись мы, но, видно, очень точило Василия, что не удалось ему выйти вперед, старался блеснуть другим, а блеснуть было чем – он красив! Стремительный профиль лица, волосы длинные, крупными волнами, глаза быстрые – какой-то демонический вид, у девчонок неотразим. Далее произошло непонятное: то ли Валя ему понравилась, то ли мне захотел навредить – стал он её провожать после школы, приходить к ней домой. Не сомневался, должно быть, что уж тут-то он обойдет. Куда мне, рыжему, до него!

Так было, пока не сдали последний экзамен. На выпускном вечере Ефимова не было, и когда на заре расходились все по домам, я – и для себя неожиданно – сказал своей Вале «люблю». Помолчала она, мягко теребя мои жесткие пальцы, чем сразу насторожила меня, голову опустила и тихо так:

– Еще вчера было всё ясно, а сегодня ничего не могу сказать, – глаза вскинула. – Нет у меня никого ближе тебя, но и он – ты знаешь, о ком говорю – вскружил голову. Понимаю, что и мизинца твоего он не стоит, умом понимаю, а – ничего не знаю сейчас: как, что будет?

Она волновалась, и за волнением этим виделась чистая-чистая искренность, мне же стало так горько, еле держался, но держался, молчал. Мы попрощались, как прощались всегда, и побрёл я домой. Спать уже не ложился, сидел, вставал, во двор выходил и думал, думал: «Не возомнил ли я, что Валя могла меня полюбить? Ведь не случайно, наверное, ни одна девчонка в меня не влюбилась? Вон за Ефимовым ходят гуртом, а за мной ни одна... Просто Валя привыкла ко мне».

К этому времени отец её вернулся из ссылки, и решили на семейном совете отправить старшую дочь в Волгоград в педагогический институт. Она выбрала географический факультет. Я оставался в селе, у меня сложнее, проблема «куда пойти?» решалась непросто. «Талантов» оказалось полно, а ухватиться и не за что. Страсть как любил покопаться в разных приборах – разобрать, посмотреть, как устроены, наладить, если испортились, что-то там переделать. Ещё я с детства портняжничал. Увидев у приехавшего в отпуск старшего брата рубашку с пристёгнутыми манжетами и воротничком – заграничную! – тут же отхватил у своей рубашонки ворот и обшлага, застрочил на маминой машинке, прорезал петельки, пришил пуговки, пристегнул – куда как удобно! Имей запас воротничков да манжет, меняй их, и всегда будешь в «свежей» рубашке (только расчётливые немцы могли такое изобрести, русскому человеку вовек до того не додуматься!). Позже я постоянно перешивал на себя одёжку от старших братьев, да и сейчас могу перешить, даже новое сшить. Увлекался и рисованием (портреты Пушкина, Ломоносова – никуда не заглядывая!), бойко играл на струнных, ну а в пьесах, на сцене, представлять разных типов – это само собой: лицедейство – моя натура.

Видите, какие таланты! Что из этого выбрать? В чём призвание? Был у нас в школе учитель Суворов Пётр Поликарпович, вообще он механик, а преподавателем стал по нехватке учителей в сельской местности. Жена его Татьяна Ефимовна, литератор, словесница, каких и в Москве поискать, приобщила супруга к школе, и стал он, добрейший, учить нас физике, математике. Методикой не владел совершенно, оттого и все беды. Не приведи бог придти к нему на урок инспектору! Терялся, выглядел жалким и домой возвращался, как с каторги. Таким же бывал и во время экзаменов. Нам, оболтусам, хоть бы что, а он даже голос терял, боялся, что не сдадим. Но кроме учительства Пётр Поликарпович поделывал бочки, бондарничал. Идёшь мимо дома его – бух, бух со двора, гулкие звуки из пустоты, удары деревянной кувалдой по дереву, вправляет, должно быть, дно. Люди, знавшие об этом его ремесле, приходили к нему покупать – добрые бочки делал! Видно, в этом было его призвание. А моё? Не выбрал. Потом только, много лет спустя, пожалел: почему не стал механиком или портным? Глядишь, изобрёл бы чего или модели одежды придумывал, салон заимел, наверняка заимел бы! И безбедно бы жил.

Но директору школы Филиппову нравилось, как я писал сочинения, и он надоумил меня идти после школы на факультет журналистики.

– Ты вот как сделай, – советовал, – пропусти один год, поработай в колхозе, на элеваторе, в мастерской – где хочешь, и деньжонки, и оперишься. Опыт работы – это, знаешь! Лучше примут, – усмехнулся. – Из каждой ситуации, – весело продолжал, – надо рациональное извлекать. Как тот мужик, который стал импотентом и увидел в том благо, уверял друзей: это ж гора с плеч!

Ну как к тому не прислушаться!

Словом, остался я на год в селе, определился ремонтником тракторов. И с горя ли, в отместку судьбе, потянулся к другим девчатам. Валя прислала письмо – те же сомнения, те же слова, что и тогда говорила, а я уже встретился с Аней Мелешкиной, почему-то раньше не знал её, только слышал о ней – село большое, а она с дальней улицы. Теперь танцевал с ней в клубе, вместе ходили в кино, по воскресеньям катались на лыжах. Оказалось, она не меньше меня книгочей, по книгам живет – восторженная, романтичная, такую грех понапрасну тревожить. Нельзя, Большаков, нельзя! Со мной она, понял я, как пушкинская Татьяна с Онегиным. «Не будь Онегиным!» – сказал себе, принялся что-то ей лепетать, потом честно признался: жду Валю.

– Поцелуйте меня на прощание, – едва не с мольбой.

– Почему вдруг на «вы? – спросил мягко.

– Разрешите, я сама поцелую вас.

По дороге домой вспомнил строки поэта: «Я солдат и всё принять готов от поцелуя женского до пули». Вспомнив, улыбнулся. Потом устыдился. До сих пор чувствую вину перед ней.

Дни зимних каникул мы с Валей вместе. Зима была лютая, снежная, отсиживались в тёплых избах – то у неё, то у подруг-одноклассниц. О Васе-красавце ни слова. Валя рассказывала о Волгограде, об институте, о новых подругах. Я говорил о тракторной мастерской. Всё ждал – что как скажет она: «Избавилась я от угара». Представлял, как будем мы обниматься, как буду её целовать. Не дождался. Ладно, потерпим до летних каникул – может, изменится.

Но летних каникул не было, Валя уехала с географической экспедицией на Кавказ, обещала вернуться в августе, а к августу я уехал в Москву на экзамены в МГУ. Конкурс большой, и я срезался – на самом-самом! На сочинении! Поставили мне четвёрку, а это провал. Куда теперь? Говорили, можно поехать в республиканские вузы, где есть журналистские отделения. Иду с ребятами в главное управление. Предлагали университеты в Тарту и Алма-Ате. В Тарту, не знаю почему, никак не хотел, в Алма-Ату с удовольствием бы, да денег на дорогу не хватит, досадно. Вдруг осенило: а не поехать ли в Волгоград? В педагогический институт. К Вале! Лечу в министерство, а там чиновник меня осадил.

– В Волгограде укомплектовано, – сказал, перебирая бумаги. – Вот в Калинине недобор, поезжай, оценки у тебя хорошие, всего одна четвёрка, примут.

Калинин? Бывшая Тверь? Это ж близко, можно доехать и без билета, сэкономить, деньжонки на первое время останутся!

Меня приняли.

Такой исход дела более всего порадовал моего отца, колхозного скотника, грамотея с образованием в «две зимы»: факультет журналистики он отвергал.

– Эт на писателев учат там? – допытывался, посчитав почему-то журналистов писателями. – Нет, Валя, не иди туды, больно чижолая эта работа. Погляди в книжках, какие они все – небритые, лохматые. Эт сколько надо сидеть и писать, э-эээ! Иди лучше на врача. Вон как живут они, всё им несут, и мёд, и масло.

Ну, а коль на учителя сын пошёл – тоже неплохо. «Учителя – они завсегда в почёте были», – писал потом мне в письме.

Осмотрелся я в институте: куда попал? Девичий факультет: на четыреста девушек семнадцать ребят, а из семнадцати я оказался едва ли не лучшим, потому что нормальный, остальные, которые шли сюда по призванию, нормальными быть не могли – святые подвижники! Я на виду: и стихи-то пишу, и в оркестре играю, на собраниях выступаю... В стенгазете на меня эпиграмма (новый дружок мой Валерьян Воробьёв сочинил): «О нем повсюду разговор, то он певец, то он актер, то он писатель, то оратор, то музыкант, то декламатор, но вот вопрос – когда ж наш спец займется делом наконец?» Да, с делом у меня сложнее, учиться преподавать, зная, что в школе работать не буду, никак не хотелось. Но была у меня иная учеба: в институте отличная библиотека, и я пропадал там в читальном зале – такое богатство! Шёл туда, как на праздник.

Не чурался и девушек. Во мне разгорелся азарт: выбирал, добивался, на том интерес пропадал. Таких, как Аня Мелешкина, не встречал, всё больше охотницы, ловцы кандидатов в мужья. Впрочем, одна из них всерьёз меня полюбила, но это меня не трогало, и я подумал о Вале: «Вот так и она, её тоже не трогает»...

На коварном моём пути оказалась Маринка (так её звали все – без фамилии). За ней увивались красавчики, и грызло меня самолюбие – не уступить, обойти!

– Ты? И Маринка? – удивилась одна из моих однокурсниц. – Да ты что! Она, как артистка, а ты? И не лезь!..

 

Э-эээ, была не была, где наша не пропадала! Докажу, что могут любить меня и артистки! Ринулся в бой. Маринка была сиротой, росла у дяди в Клину, училась в вечерней школе, днем работала, и здесь, в общежитии, мыла полы в коридорах, по ночам, чтоб не видел никто. Моё обращение к ней расценила как добрый знак, и мы подружились, часто бывали вместе. Она кончала учительский двухгодичный, полный педагогический «добивала» затем заочно. Направили её в Калининградскую область, в отдаленный район, на хутор. Пока же она ехала в Клин, я – домой, на каникулы. Прощаясь, сказал ей:

– Приеду тебя проводить.

– Не надо, – сказала она, – не надо.

Влюблённые – робкие, я подчинился.

Началась переписка.

«Каждую минуту отрываюсь от письма и смотрю куда-то вдаль, в пространство и продолжаю мысленно разговор с тобой. Вспоминаю нашу прогулку на ялике, когда я обрызгала тебя водой, а ты рассердился, потом засмеялся. Мне всегда было хорошо с тобой...» – я читал и не верил: она думает обо мне! Думает с теплотой! Маринка!.. «Она, как артистка, а ты?..» Написал ей большое письмо – обо всём, чем живу. Чего-чего, а письмо сочинить умею! Ответ пришёл быстро: «Разволновал ты меня! Сколько разных чувств нахлынуло, даже не знаю, с чего и начать. Был бы ты рядом, всё бы тебе рассказала. Очень, очень хочу видеть тебя, слушать тебя, ощущать твое присутствие. Жалею, что не велела тебе приезжать меня проводить...» Да это ж признание!

Я счастлив. Добился, победил!

Не случился бы только «пропал интерес».

Ответил ей почти её же словами. И, в какой уже раз, подумал о Вале. Нет, она не отошла на второй план, обе они были со мной, передо мной – такие родные! Нисколько не чувствовал себя изменником, не изменил я, не предал, люблю свою Валю, как раньше, новая любовь не мешала той, первой, уживались чувства к обеим – естественно и легко.

«Мне еще не верится, что я действительно полюбила, и сердце, и мысли заняты тобой, это подымает меня, окрыляет. Будь у меня крылья, прилетела бы к тебе» – это из Маринкиного письма. Как бы хотел я слышать такое же и от Вали! Неизвестно, к кому бы тогда полетел. Не мог их делить, обе мне они дороги. Иногда скользнет неприятная мысль: не любит же Валя тебя! Но и это не отдаляло её, обеих любил одинаково.

– Так не бывает, – уверял меня друг Валерьян Воробьёв.

– У кого-то не бывает, а у меня есть.

– Не у кого-то, а ни у кого! Найди хоть одно подтверждение! Во всей мировой литературе ты не найдешь.

Я нашел – Тютчев! Один из лучших русских поэтов Федор Иванович Тютчев. Любил восторженно жену, «Кисаньку», – столько высоких строк посвятил ей, называя её земным своим провидением:

                                        Но если бы душа могла 
                                        Здесь, на земле, найти успокоенье, 
                                        Мне  благодатью  ты б была –  
                                        Ты, ты, моё земное провиденье!

И одновременно была Елена Денисьева, любовь к которой вошла в него навсегда, на всю жизнь.

А моё провидение? Маринка? Валя? Не мог отнести это слово к одной – только вместе их имена: Маринка – Валя, Валя – Маринка. Бесконечно мог повторять.

В зимние каникулы еду к Маринке.

После студенческой нищеты она посчитала себя богачкой, прислала мне на дорогу денег, но я купил ей приличный джемпер и вручил по приезде. Представлял эту встречу бурной, безумной. Маринка обрадовалась, увидев меня, так улыбалась, что блеснула коронка в зубах, обычно не видно её, я о ней и не знал. Молодые учительницы пришли познакомиться, все были веселы. А когда мы остались одни, Маринка вдруг изменилась, уж очень спокойна была, как-то по-деловому спокойна. «Что случилось?» – стал спрашивать. И она объяснила, призналась: появился тут баянист-композитор, ходил за ней по пятам, песню ей посвятил и незаметно, незаметно стал нравиться.

– Чуть-чуть я им увлеклась, вот и всё, но и это... Не обманываю ли я и тебя, и себя, если такое могло случиться? Ты слишком мне дорог, чтобы что-то скрывать от тебя.

Я молчал. Что мог я сказать? Не разрыдаться бы. Прямо рок надо мной – то Ефимов вскружил Вале голову, то теперь композитор какой-то.

– Значит, так тому быть, – сказал, набравшись духу, и стал собираться в обратный путь.

– Ну зачем? – говорила она, взяв меня за руку, но, чувствовал я, не очень удерживала.

На попутке добрался до города Черняховска, сижу на вокзале. Что скажешь в институте ребятам, вернувшись так быстро? Что девчонки из группы подумают – многие знают, куда я поехал... В Черняховске Ирка Беляк работает, подруга Маринки, её однокурсница – не пойти ли к ней? Адрес есть.

Пришел и всё, как на духу, рассказал.

– Не верю, – прервала она мои откровения. – Маринка была у меня на октябрьские праздники, только тобой и бредила, и чтоб за какие-то два с лишним месяца так изменилась? Не верю! Не горячись, езжай обратно. Всё от тебя зависит, а ты сразу и сдался. Давай так: я сейчас отведу тебя к одному учителю, у него заночуешь, а утречком поезжай. Завтра выходной, всё и решите.

Послушался. Одинокий учитель по имени Женя Кишкин, набросав в печку побольше угля и сказав «Пусть горит до утра», отослал меня спать, а сам сел за письменный стол с четырьмя зажжёнными свечками – писать пьесу... Утром мы дружески распрощались. К полудню был я у Маринкиной школы, в правом крыле там она и жила. Шел, как на приступ. Стучу, слышу «войдите», дверь открываю – Маринка стирала белье, руки в пене, разрумянились щеки.

– Милый! – вскрикнула. – Я знала, что ты вернешься!

 

И ко мне, отведя в стороны мыльные руки. Я обхватил её, и далее было всё так, как должно быть вчера.

Летом мы поженились.

Всякое было затем в моей жизни.

Работа в районной газете в подмосковном Клину. Шло время Брежнева, государство катилось к нравственному разложению. В руководители затем только шли (лезли не хуже нынешних!), чтобы лучше устроиться в жизни, получить доступ к благам, распределять. Страна билась в судорогах, корчилась, скулила, пугливо озираясь, что-то тихонько, с опаской шепча. И могла ли быть исключением небольшая газета? Нет, конечно. Её тоже били судороги, она тоже корчились, но газетчики не шептали и не скулили, выскакивали из конуры, тявкали, лаяли и даже кусались. Как в высшую инстанцию шли к ним люди с разными бедами – дырявыми крышами прежде всего. В домоуправлении побывал человек – напрасно, в горкомхозе – тоже без толку. В исполком постучался, а наши Советы родные смотрели на жалобщиков, как от заклятых врагов – от важных дел отрывали! Пулей оттуда выскакивает рассерженный посетитель. «Нет, это не советская, это антисоветская власть!» – скажет в гневе и прямым ходом в райком КПСС. Там, конечно, иначе: успокоили, выслушали, записали. «Разберёмся», – солидно сказали. Довольным уходит наивный клинчанин, а выйдя, осёкся вдруг, представив: в квартире капает с потолка – когда ещё будет их «разберёмся»? Остановился. Куда бы ещё толкнуться? Во дворик свернул, где, в глубине, приютилась в деревянном домишке газета районная «Серп и молот». Мы все в бегах, на заданиях, редактор на совещании, лишь Юзик Пузрин, ответственный секретарь, корпит над макетом. По совместительству он в Клину Левитан, диктор районного радио, каждый вечер из репродукторов льётся: «Говорит Клин, у микрофона Иосиф Пузрин...» Стар и млад его голос знают!

– Что у вас? Крыша течёт? – опережает вопросом вошедшего. Хватает телефонную трубку, знает, куда позвонить – непосредственно исполнителям. – Здравствуйте, это Пузрин (для них там, как гром!) Вы почему крышу не чините? На весь район прогреметь захотели? Прогремите, мы это сделаем...

 

Будьте уверены, крыша будет починена в тот же день. Вот что значит газета районная! Она печатала злые статьи, фельетоны, защищая людей, как могла, нарываясь на возмущения местных властей, газетчиков призывали в райком «на ковёр», мы отбивались. Оправдывали своё назначение.

«Неужели так должно быть? – рассуждал я. – Идёт большая игра, и кто мы в ней? Игроки? Или нами играют?..» Сомнения мучили, угнетали.

К тому времени я публиковался в центральных газетах, журналистскую премию получил и надумал уйти в столичную прессу: «Буду ездить, не так уж и далеко». Одно держало – Марина, трудно ей станет одной. Она оказалась врожденным учителем. Из Москвы приезжали обобщать её опыт, назвав его «Методом Большаковой»: все отстающие у неё через месяц-другой успевали. Вышла брошюра, но последователей не нашлось: очень тяжело для учителя. Марина с «тяжело» не считалась. У нас уже было двое детей, парнишка в детском саду, девчонка в яслях, мать с утра до вечера в школе, хозяйство на мне. Иногда наш детсадовец, не дождавшись меня, шёл за сестренкой в ясли. Вечером вместе, все трое, готовили ужин и ждали маму.

 

На вопрос, кто у меня жена, отвечал: «Жены у меня нет, она учительница».

Валю не забывал. Как же мог я забыть свою милую Валю! Ещё тогда, из института, написал ей, ничего не скрывая, о Маринке, о женитьбе своей, она поздравила нас очень тепло. Работала в Чебоксарах, в Чувашии, летний отпуск проводила в родном селе. Я тоже приехал, один, встретились в доме её родителей, где, не скрывая, были мне рады. Вышли с Валей во двор, на крылечке уселись, перебираем своих одноклассников. Она улыбнулась:

– Коля Коробов приезжал ко мне в Чебоксары, он уже лейтенант. Приезжал меня сватать.

– Коля? Сватать? – удивился. – Ну молодец!.. А хороший он парень!

– Ага, – согласилась. – Но теперь будет на меня обижаться.

Я не знал, что сказать, подумал только: «Можно, оказывается, и так – сразу сватать, а я всё ждал, когда Валя сама на шею мне кинется...» А Ефимов что? Боялся спросить – больной для меня вопрос. Наверное, и для неё. Пытался сам разгадать – по отдельным фразам, словам. Кажется, он исчез из Валиной жизни. Разговор переходил с одного на другое, коснулись Маринки. Вдруг Валя с улыбкой:

– Я думала, вот появишься ты в Чебоксарах, скажешь мне: хватит, девка, дурить, пойдём в загс. А ты взял да влюбился!

Боже, зачем она это сказала?! Понимал, что если и быть такому, получилось бы вроде как вынужденным: нет любви – так лучше пойду за своего Большакова. Но позови она меня сейчас – и неизвестно ещё, чем бы кончилось...

Годом позже Валя стала женой нашего одноклассника Милованова. У меня в душе пустота: Валя ушла навсегда. Пытаюсь урезонить себя: «Хватит тебе! Эгоизм это. Ты хотел, чтоб она осталась одна? Сам женился, а она чтоб одна?..»

Мы долго не виделись. Миловановы работали на Алтае, меня взяли в большую газету, в Москву. Поменяли квартиру. Марине предложили начальный класс, третий, от которого все отказывались, сменилось уже пять педагогов. Другого не было ничего. Выхода нет, соглашайся! Никогда не вела малышей, пришлось осваивать новое, а класс – сборище хулиганов и лодырей, недаром учителя бросали его. Марина не бросила, выстояла. Победила. Но как ей это далось! Только я видел всё – надрывалась она. И надорвалась. Ничем я не мог ей помочь, разве только полностью взять на себя все заботы домашние, но как их взять, если сам-то часто в поездках? Да и... Не такое уж счастье обрёл в центральной газете. Всё во мне перевернула работа в Москве! Районные козни стали видеться детскими шалостями, наверху, оказалось, такие взятки, такая коррупция! То, что теперь процветает, цвело и тогда, но писать об этом нам, журналистам, не разрешали, на любой материал такой темы требовалась «высокая» виза, а поди получи её! Ведущих корреспондентов центральных газет (я попал в их число!), нередко собирали в ЦК КПСС, снабжали информацией «не для печати», мы эту информацию знали и без ЦК, но с нас брали подписку не разглашать, и мы становились заложниками.

Вот ведь нелепость! Вместо портняжного дела, которое затаённо люблю, журналистикой занялся, да и тут не дают писать, как хочу. К тому же меня преследует членство моё в КПСС. Избрали в редакции секретарём партбюро. И вынужден я «начальствовать», чего терпеть не могу, не по мне это. И вообще – зачем оно, партбюро? Есть главный редактор, он за всё отвечает, а тут ещё партбюро, тоже призвано руководить (вроде бы!). Карательный орган прежде всего, персональные дела разбирать: захочет руководитель с кем-то расправиться – сделает это руками бюро. Был тогда анекдот: попали к дикарям трое – американец, англичанин и русский, дикари ставят условие – назовёшь слово, которое мы не знаем, останешься жив, не назовёшь – в костёр, зажарим и съедим. Американец выбрал слово из области кибернетики, дикари в кучечку, пошептались – знаем такое слово! В костёр, сожрали. Англичанин решил озадачить их дипломатическим термином. Пошептались – знаем, сожрали. Русский сказал: «Партбюро». Долго шептались – не знаем, живи! Спрашивают: а что это такое? Да почти то же самое, отвечает, что и у вас: соберутся, пошепчутся, и, смотришь, нет человека, сожрали...

 

Это на службе. А дома?.. Тоже не так, как хотелось, мечталось.

И в самом деле рок надо мной.

Думаю иногда: не потому ли всё, что путаница в моей биографии, сдвинута главная дата – рождения. Одна моя сослуживица, большая мастерица составлять гороскопы, решила расписать всю мою жизнь. Говорит мне:

– Чтобы точнее было, мне кроме паспортных данных надо знать, днём ты родился или ночью.

– Ну да, и в каком часу, в новолуние, полнолуние...

Гороскопа не получилось. Так и живу в потёмках.

(Продолжение следует)