Комментарий |

Под чужим гороскопом

(сказ о счастливом человеке)

Начало

Что бы там ни было, а, наверное, рождён я всё же для портняжного дела – вот притягивает меня к этому! Смотрю на современную моду и модельерами возмущаюсь: да что ж они делают с нами! Придумывают такое несуразное! А мода ведь – как зараза, сразу же прилипает. Красавицы что ни наденут, им всё хорошо, а остальные – за ними, вовсе не думая, идёт это им или нет. Вырядится девушка в модное и становится чучелом. Нынче влезли в мужские брюки, добровольно превратив себя в мужиков: стойка мужская, шаг широкий, мужской, солдатский, ещё и курят, папиросы в зубах, и сидят, как нынешние мужики молодые, раздвинув ноги. Исчезает женственность. Человечество веками определялось, кому брюки, а кому юбки. Нет! Присмотритесь: брюки подходят лишь двум процентам женщин, не более, некоторые (именно некоторые!) выглядят очень мило, восемнадцать процентов – терпимо, а остальные восемьдесят – уродливо. Юбки, платья скрывают дефекты фигуры, выравнивают, а тут – всё напоказ.

Будь я модельером, обязательно создал бы одежду для каждого типа женщин, и все они стали бы у меня привлекательными. Платьем всё можно сделать! Вкусы, конечно, разные, но обнажать талию, когда живот торчит бугорком и жир по бокам наплывает… А брюки в обтяжку (колготки колготками!), во все складки врезаются, с подчёркнутой, извините, ширинкой?.. Вспоминается из «Усомнившегося Макара» Андрея Платонова: «Навстречу шло большое многообразие женщин, одетых в тугую одежду, указывающую, что женщины желали быть голыми». Глупенькие! Вовсе это не привлекает. «Весь товар налицо!» – только и скажет с ухмылкой грубоватый мужчина, прибавив словцо скабрёзное. Бывает нередко: идёт навстречу не в меру оголённая женщина, красивая, но ты не любуешься ею, а смущённо отводишь глаза. Помешались на сексапильном! Даже школьницам для выпускного бала модельеры рекомендуют платья с «сексуальным акцентом». Не знают иного способа подчеркнуть красоту, кроме как обнажиться. Едва снег сойдёт – открывают пупки, а ведь место это у женщин священно, плод развивается там, никак нельзя открывать, чужому глазу показывать.

Говорят в оправдание, мол, на Западе и не смотрят, кто как одет, кто в чём ходит. Не обращают внимания. Так на то он и Запад, Америка, чтоб нести несусветное. Попса на эстраде – оттуда, бездуховность, тряпьё поганое – оттуда. И заказные убийства тоже. Всё оттуда!.. «Не обращают внимания»… Тем хуже для них! Не уважают ни себя, ни других: очень-то приятно смотреть непотребное! Да и неправда это – не обращают, ещё как обращают! Стоит одной (одному) заплатку к штанам пристегать несуразную, клёпку на видное место поставить, как завтра все будут в таких же заплатках и клёпках. Специально джинсы раздирают, делают дыры, прорехи. Мода!

За этим кроется очень тревожное. Когда ещё только начинали носить коротенькие юбчонки, мой сосед, лётчик, заметил: «Ну чего они добиваются? Сделают нас импотентами, вот и всё». Наверное, прав он был. Какая сейчас самая распространённая (из медицинских) реклама? Восстановление потенции. Не случайно. В женщине привлекательно скрытое, должна быть тайна, а когда её нет, когда потаённое в ней перестаёт быть таковым, мужской взгляд притупляется. Вот и принимают молодые здоровяки разные возбуждающие препараты, чем окончательно губят себя. Не оттого ли бесплодие? Сколько ныне бездетных семейных пар! Рождаемость сокращается, отстаёт от смертности. А это уже трагедия, национальное бедствие.

Вот что делает мода.

Глядя на расхристанных женщин, и мужчины совершенно не следят за своим одеянием. Кроме замызганных джинсов ничего и не знают. Что ни мужчина, то в блёклых штанах. Все в одинаковом – так это плохо! Всегда было плохо! Из инкубатора! К тому же – пузыри на коленях, сзади гармошкой, ноги кривыми кажутся, ягодицы сухими, да ещё разделённые пошленьким швом, уходящим в промежность. Какой-то жалкий, евнушный вид. В детстве нам, деревенским мальчишкам, матери сами шили штанишки из домотканого полотна, окрашенного кое-как в бледно-синий цвет, точь-в-точь как нынешние джинсы. Тогда было от бедности, а теперь от безвкусицы. Картина дополняется кепочкой с вызывающе длинным, шалашиком, козырьком, делающим людей похожими на утконосов, кого глуповатыми с виду, а кого нагловатыми.

Я бы, повторяю, создал иную одежду – красивую. Одежда должна украшать. Это дело искусства, а не бизнеса.

К сожалению, мне уже поздно менять профессию: чтобы стать законодателем моды, нужны годы.

Это к тому я, что занимаюсь не тем, чем должен. Началось с того, что по молодости, по глупости, вступил в партию. «Куды тебя понесло! – говорил мне тогда отец, безотказный колхозник. – Там сплошная жульё». Не успел возразить я на его обобщение «сплошная жульё», как показал он в окно: «Вон Мухаев идёт, торговый начальник был, тащил, тащил, в тюрьме отсидел, ворюга. Гришонков – директор мельницы, тоже хапал, сидит, на пять лет. Наклёушев – председатель колхоза, проворовалси, поймали. А партейными были!». Зная, что отец мог и продолжить примеры, я изрёк: «Мне в партии, вступив в неё, легче будет с этим бороться». Отец лишь махнул рукой.

Немало лет прошло, пока разобрался я, что такое КПСС: две части в ней, первая – честные, убеждённые, преданные, истинные коммунисты, их немало, но больше – для карьеры вступившие (без членства в КПСС не продвинешься!), а раз так – ищи среди них хитрецов, ловкачей, пройдох, именно они рвутся вверх, к власти, и это им удаётся, они и стали главенствовать. Они-то и погубили благое дело социализма, опорочили его и в конце концов развалили. И совершенно обособленно в системе КПСС стоял её аппарат – структура, доселе в мире невиданная и неслыханная: аппарат партии (всего лишь политической партии!) поставил себя над избранной властью, по сути убрал её, отстранив.

В такой структуре быть не хотелось, но выйти из неё уже невозможно, расценивалось как предательство, получил бы «волчий билет», а то и на Соловки угодил. На это меня не хватило. К тому же семью на голодный паёк посадил бы, да и о Марине сразу же скажут: «Как она может в школе работать, воспитывать?!» Приглянулся мне вариант, опробованный в одном из локомотивных депо – стали там один за другим умирать члены партии, в райкоме насторожились, проверили – все они живы-здоровы. Оказалось, прозревшие коммунисты бросали секретарю партбюро билеты, а это ЧП, секретаря затаскают. Секретарём была мягкая женщина, думала, думала, как быть, и надумала: несёт партбилет в сектор учёта райкома, пишет: ввиду смерти такого-то прошу принять его партбилет номер такой-то. Подпись, и всё, никаких подтверждений не требовалось. Через какое-то время относила другой билет, так и «хоронила». И вот разоблачили её, исключили из партии, в газете напечатали фельетон. Доброе дело делала, подумал я, а её наказали. И стал прикидывать: как бы и мне «ввиду смерти»...

Гнетёт всё это! Сам себе я противен. Не верю в партию, а в ней состою, не терплю лидеров от Хрущёва до Горбачёва, а молчу. Так ведут себя пройдохи и циники…

Я вышел из партии, как сейчас бы сказали, цивилизованным способом: написал заявление, сдал билет. За год до картинного выхода Ельцина.

Спроси теперь, кто я? Коммунист? Да, коммунист. Демократ? Да, демократ, либерал. Но – ни с теми, ни с этими.

Очень изменилась моя Марина – где её прежний задор, горячность её, шаловливость? В школе ещё держалась, там надо быть бодрой, не показать свою слабость. Как всегда, опрятно одета, подтянута, проницательные глаза, улыбка добрая, мягкая. Ребята полюбили её.

 

Но вот она дома – плечи опущены, взгляд потускнел, и разговаривать нет уже сил. А надо проверить тетради, подготовить планы уроков на завтра. С жалостью смотрю на неё. Мне оставалось лишь вспоминать, какой была она до недавнего дня. Как она, хулиганя, обвивала меня руками, ногами и будто на дерево лезла; как подхватывал я её, носил на руках и кружился. Сколько радости было! Можно ль забыть святые минуты зачатия наших детей! Не надо гадать-вспоминать: «Когда?» Мы помним не только месяц и день, а и сами эти минуты. Мы готовились к ним, страстно шептали, обнявшись, и вот – свершилось великое таинство! Молча лежали, нежно касаясь друг друга губами. Всеохватное, непередаваемое чувство!

Летом мы уезжали в моё село, пересекая несколько областей. Шоссе ровное, далеко просматривается, машина послушна тебе, идёт, будто взлетает и земли не касается. Мелькают деревни, остаются в стороне города. Названия-то какие! Серебряные Пруды, Большая Липовица, Богоявленск, Мачеха... Степные края, простор неоглядный. Много красивейших мест видел я на Кавказе, на Дальнем Востоке… Там яркая, праздничная красота, будоражащая. А в степи она тихая, успокаивающая. Вспоминаю казаха-попутчика (где это было?), кто-то лес хвалил, а казах: «Что? Лес красиво? Нет! Степь красиво! Лес – человек маленький, степь – человек большой!» Да, в степи человек большой, она подымает тебя, и такое у тебя состояние – взлетел и летишь! Потому и машина летит сейчас – в степи! Предзакатное солнце с нами наперегонки: влево берём – оно стремительно обгоняет нас, вправо – отлетает назад. То оно, то мы впереди. А над нами, под нами, вокруг нас – степь, всюду степь.

Когда свернули с шоссе на грунтовку, запахло травами, Марина просит остановиться – подышать.

Родное село раскинулось в большом треугольнике, очерченном красивыми реками – Терсой, Хопром и Медведицей. Я решил показать Марине хутор, где когда-то мы жили вдали от села. Едем по узкой дороге, которая врезается в поле и прячется там. Впереди и везде – спелая рожь. Где-то поворот был тут – направо, слегка в низинку, потом пологий подъём, а там большой пруд и хутор. Ищу, ищу – нет поворота. Завиднелся комбайн, я к нему. Молодой комбайнёр пожал плечами:

– Нет тут никакого хутора.

– А пруд не встречал?

– Пруд есть, вон он, недалеко.

– Вот там-то и был хутор!

Оставляем машину, идём туда. Никаких следов былого жилья. Зато я искупался в родном пруду – глубокий, вода холодная, чистая. Стою потом освежённый, помолодевший. А Марина с изумлением смотрит вокруг, в одну сторону, в другую – всюду ровная, безлесная степь.

– И тут могли жить люди?

– О, ещё как жили. Соломой печки топили, и было тепло. Школа начальная была, учительница одна на четыре класса. Потому и переселились все отсюда, что детей надо было учить.

В селе у нас лучший отдых, лучший курорт. Степная речка – раздолье, прозрачнейшая вода, кувшинки и лилии, рыба и раки. Наши дети, Серёжа с Наташей, навсегда полюбили село. Рыбалка на зорьке, рожок пастуха... Долго будут о том вспоминать, рассказывать городским друзьям, напишут об этом первые школьные сочинения. Когда купались в реке – заплывали подальше, я опускался «солдатиком» в глубину, дети поочерёдно становились на плечи мне, я быстро шёл вверх, поднимая их, и они, как с обрыва, ныряли вниз головой. «Ну, ты уж хочешь всему обучить их!» – весело говорили мне женщины с улицы Варлашовки, с которыми Маринка успела уже подружиться, схватывая на лету «живые» словечки и мило пуская их в оборот, – всем это нравилось. «Вот молодец!» – говорили.

Однажды вечером мама сказала мне:

– Хорошо, что ты не женился на Вале.

Мама к тому это, что уж очень по нраву пришлась ей Маринка (она нравилась всем: братьям моим, друзьям, сослуживцам; на вечеринке в редакции парни и мужики наперебой приглашали её танцевать, на следующий день говорили мне: «Ох, какая у тебя жена!»).

Днями позже появились в селе Миловановы. Встретились, познакомились.

– Хорошая у тебя Марина, – шепнула Валя.

С Леонидом добрые у нас отношения. Условились: «Будешь в наших краях – обязательно заезжай к нам».

На Алтай попал я зимой. Городок, где живут Миловановы, на моём пути. Валя была одна, обрадовалась, поговорили о том о сём, вместе пошли в детсад за сынишкой. По дороге о Леониде спросил, она махнула рукой:

– И не спрашивай!.. Вот уж, поистине, не женись без любви. Нас ведь матери наши свели. Встретились в отпуске мы, пошли с ним в кино, а они на скамейке сидели, смотрят нам в след: чем, говорят, не пара, давай их поженим. И сосватали. Вообще-то, Леонид оказался лучше меня, я ведь плохо с ним обошлась. На свадьбе разболелась у меня голова, а потом я сказалась совсем больной, чтобы не было брачной ночи. Утром собралась и поехала в Чебоксары сниматься с работы. Еду и думаю: не вернусь! Будь что будет, а я не вернусь. Но представила маму – сколько слёз прольёт! Позор какой! Она меня проклянет. И сдалась. Обратно еду, к нашей станции подъезжаю, знаю, что Леонид меня будет встречать, так я по вагонам прошла в самый хвост, вышла там незаметно, за нефтебазу и окольным путём домой. Потом говорю ему: «Как же мы разминулись?» Догадался он, нет ли, догадался, конечно, но виду не показал, в этом он молодец, надеялся, что пройдет, свыкнемся. Я тоже на это надеялась. А Вовка родился, так и подавно, теперь надо жить. Терплю. Ночь для меня – принудиловка, но терплю. Думаю, что он это чувствует, но сделать с собой ничего не могу. А Леонид начал потихонечку выпивать. Раньше этого не было, а теперь то на работе по какому-то поводу, а повод всегда найдётся, то друзей повстречает, зайдут в кафе.

Леонид пришел домой поздновато, было собрание. Уложили сынишку спать, посидели втроем за столом. Мне нравилось, как Валя держалась. И как с Леонидом они разговаривали – нравилось.

 

Я не сравнивал Валю с Мариной, разницы в них не искал, видел только, что Валя рада встрече со мной, Марина же становилась всё более ко мне равнодушной. Этого никак не понять. Усталость тому виной или я что-то сделал не так? Да вроде не делал. Но, чувствую, чем-то отталкиваю её. Может, тем, что не избавился от своих деревенских привычек? То слово мужицкое вставлю, то прямо со сковородки, не отходя от плиты, есть начинаю, обходясь без ножа и вилки... Да не стремлюсь я от этого избавляться! Я деревенский, был им и буду. Не надо меня поправлять, когда говорю вместо «яблоко» – «яблок», нет у нас среднего рода в селе – может, так лучше и правильнее? Срываю с ветки его, любуюсь: «Ах, красавец какой!» Ну-ка скажите это в среднем-то роде!..

Наверное, по молодости деревенское было для Марины экзотикой, со временем притупилось и, похоже, стало её раздражать. Раньше именно деревенским я нравился ей, а теперь её это царапает. Она горожанка, из культурной семьи. Быть может, девчонкой мечтала о женихе совсем не таком, как я, теперь и жалеет? Композитора того вспоминает? Одной подруге сказала, а та (ох женщины!) мне: «Я хотела сделать его (меня) во всех отношениях идеальным, потом поняла, что это невозможно». Не оттого ли наступил перелом?

Впрочем, глупости я говорю. Неужто это играет какую-то роль?

Но бывает ведь: мелочь, а такое потянет!

Думаю иногда: не ревнует ли? Бываю в командировках – как знать, с кем встречаюсь я там? Наверное, она понимает, что мне её не хватает, а раз так – не потянусь ли к другим? Вроде бы не должна так подумать, знает цену моим увлечениям, раньше, по крайней мере, знала, кроме улыбки не вызывало это у неё ничего. Улыбкой этой, казалось мне, она говорила, как и Валя когда-то: «Никуда от меня ты не денешься». Как увлекался я быстро, так же быстро увлечение проходило, после чего Марина становилась дороже мне, чувства к ней вбирали в себя все другие, полнились ими. Это она ценила, верила в себя и верила мне. А теперь? Что происходит с ней?

До исступления доводил я себя такими вопросами, потом думал: «Может, и рада бы она былое вернуть, да сил просто нет?..»

Что у неё на душе – не узнать. Одно ясно – я ей не нужен, не мне принадлежит она – школе, ученикам. Полностью забирает её работа, такова участь учителя. Не она одна такая. Как-то на лыжной прогулке столкнулся я с группой «моржей» и шуткой прибился к ним, начал зимой купаться. Были там плотник, сварщик, полковник, ведущий конструктор, доцент – у проруби все равны. Исподволь выяснилось: у многих жёны учителя, частенько, хотя и шутя, сетовали на свою судьбу: «Без них живём... Вот почему в ледяную воду кидаемся!..» Однажды вернулся с работы я поздно, а Марины всё нет, дети одни. Срываюсь и в школу, готовый взорвать её. Влетаю в учительскую, там за столом перед кипой тетрадей сидит измождённая женщина, чуть в сторонке другая, такая же бледная. Моей нет.

– Сидите тут! – рявкнул я. – Вон там мужья под окнами стоят, сейчас начнём школу взрывать.

Не успел я уйти, как женщины, побросав в портфели тетради, выскочили. Утром у проруби один из «моржей» меня спрашивает:

– Это не ты вчера жену мою напугал? Ворвался, говорит, какой-то сумасшедший, гранатой грозил...

А не рассказать немножечко про «моржей»? Кто ещё вам расскажет!

Повторяю, у проруби все равны, никаких командиров! Приходим к шести утра. На работу можно и опоздать, сюда – нет. Ну как себя будешь чувствовать, если придёшь, а все уже чистят прорубь? Это же здесь основное! Лишь Пётр Петрович, самый из нас пожилой, старик уже, мог придти позже, так мы решили. Купание занимает минуту, чуть больше, а лёд долбить да льдинки вылавливать проволочными совками – не менее получаса. Чтоб ни льдиночки не осталось, иначе поранишься.

О купании умолчу. Я выскакиваю из воды секунд через тридцать. Махровую простыню набрасываешь на себя, растираешься– вот тут уж блаженство! «О-ооо! – вырывается у одного, у другого. – Хорошо-ооо!» Потом: «У-ууу!» – одежду холодную надеваем. Эдик Андрейченко, растираясь и одеваясь, анекдоты рассказывает, мы хохочем и согреваемся. Рассказчик он редкий, серьёзно рассказывает, а мы животы поджимаем. Сказал однажды, что дочка его Наташа во ВГИК поступила, «в артистки подалась». А когда стала она известной, во многих фильмах снялась, да замуж вышла в Америку за большого актёра и режиссёра, Эдик нам доложил:

– Наталья к себе зовёт.

Мы притихли: как нам без его анекдотов? Зачахнем! А он:

– Я отказался. Говорю ей: ты же знаешь, я «морж», а у вас там в вашей хвалёной Америке и проруби приличной не найдёшь.

 

Взрыв смеха.

– Ну молодец! – едва ли не хором...

Однажды Иван Мельников, самый заядлый купальщик наш, принёс статью из журнала, профессор там пишет, что купание в проруби способствует импотенции. Молчим. Слушаем дальше.

– Да пошёл он к чёрту, этот профессор! – Эдик ругнулся и первым плюхнулся в воду. А Иван, свернув листочек, так продолжал:

– Вот Пётр Петрович – что-то сегодня он не пришёл – живёт в нашем подъезде. В прошлом году старуха у него умерла, теперь снова женился, на молодой, лет сорок пять ей. Сидят у подъезда бабки и обсуждают: «Это не дурак, молодую взял! И она-то, дура, полезла – старик ведь!» А тут как раз милиционер прохаживался, из нашего тоже подъезда, толстый такой, каблуками цок-цок, остановился: «Что-ооо? Старик? Да вы знаете, что он «морж»? Любую девку так обслужит, что молодой парень позавидует!» Бабки сразу языки прикусили…

Стал приходить к нам купаться доцент средних лет. С таким восторгом всегда говорил:

– Отлично! Как хорошо я стал себя чувствовать!

 

Раз, другой так, а в третий добавил с намёком:

– И жена тоже очень довольна.

После такого заявления доцент наш у проруби не показался ни разу.

… Ладно, хватит об этом, пойдём дальше.

 

О школе я говорил, да. Горька судьба мужа учительницы! Видно, педагогу не следует обзаводиться семьёй.

К тому же Марина, простите за откровенность, стала бояться беременности – просто панически! Её опасливость передавалась и мне. Как представлю я страх её – всё замирает во мне. «Это насилие с моей стороны, – говорил себе, – доставлять ей страх...» А мысли другие шли: «Или неприятен я стал ей?.. Ко мне неприязнь». Никак не хотел в это верить, мысли путались, не знал, что и думать. Может, дело всё в том, что от усталости ничего-то ей и не надо, просто не надо, а я... «Не будь эгоистом! – упрекал себя. – Без этого прожить можно. А не можешь – уйди к другой». Мелькнула мысль о любовнице, но бесследно исчезла, представить такого не мог, мне Маринка нужна, не просто женщина, а только Маринка. Подумал о том времени, когда ей не надо будет бояться («Сорок пять – баба ягодка опять»), и она станет прежней – вот тогда и вернется былое. С щемящей болью в теле предвкушал это.

Однако сомнения мучили, угнетали меня: «Наверное, что-то тут есть. Но что?» Поговорить бы с ней, да как-то боялся, боялся услышать: «А-аа, я нужна тебе только как женщина!» И она, возможно, боялась вопроса: «А что же мне-то, если нет тебя у меня?» Сделалась молчаливой, замкнутой. Прихожу с работы, хочу рассказать, чем был занят, что делал сегодня, а она то ли слушает, то ли нет. Обрываю рассказ, с горечью отхожу, а ей будто и невдомёк, даже не шевельнется. Долго я не сержусь, не могу я долго сердиться. Иду на кухню, с дочкой и сыном готовим ужин. Делаю всё, как всегда, к домашним делам привычен, мамой приучен, четверо нас у неё, парней, а дочери ни одной, и были мы ей помощники. Теперь наши дети помогают и маме своей, и мне. Дочка в сочинении написала, какие у них с братом обязанности: протереть мебель, вымыть полы, сходить в магазин, почистить картошку... На родительском собрании классная руководительница попросила меня поделиться опытом, как мы приучили ребят к труду. «Очень просто, – сказал я, – для этого надо, чтобы мать была учительницей, – дома не бывает».

(Окончание следует)

Необходимо зарегистрироваться, чтобы иметь возможность оставлять комментарии и подписываться на материалы

Поделись
X
Загрузка