Жизнь как есть

(из жизни одной улицы)

«Кто из нас не любит тех времён, когда русские были русскими, когда они в собственное платье наряжались, ходили своею походкою, жили по своему обычаю, говорили своим языком…»

Н.М. Карамзин.

«Бешеная, несуразная, но чудная родина моя!»

Ф.И. Шаляпин.

Какого ты рода?

Всякий раз, подъезжая к родному селу, чувствую себя так, словно впервые молодым ещё парнем иду в дом невесты. Что скажут обо мне земляки? (знаю, почитывают они меня, кто статью в газете, кто рассказ в журнале, один прочтёт, другой и, глядишь, пойдёт по рукам – как отнесутся к написанному?) На главный экзамен езжу сюда каждый год, на день-два, а приеду. Здесь свободней дышу, лучше думаю о себе, о России, о никем не разгаданном (из противоречий сотканном!), грубоватом и нежном, непредсказуемом и на диво открытом, неуёмно-размашистом, добром и щедром, доверчивом русском народе, в гневе непостижимом, в неистовстве беспредельном. (Не в том ли и сила его? Не потому ли неодолим?)

Улица наша растянулась вдоль безымянной речки, повторяя её изгибы. Кругом степь. Бытует легенда, якобы в давние времена обосновались тут некие варлаши, люди пришлые, вольные (может, беглые), лихие, выносливые, ко всему приспособленные, много умеющие. Так пошла Варлашовка. Семьи росли, отпочковывались, появлялись новые улицы, образовалось большое село, название утвердилось за ним «Степная». В советские годы умные головы призадумались: как же так, село – средний род, а название – женский, неграмотно получается. На сессии сельсовета председатель Ананьев, стоя за красным столом президиума (животик вперёд, глаза выпучил), убеждал депутатов:

– Мы – не деревня. Ольховка – это деревня, а мы – село. И название надо сделать таким же: село – оно, и Степное – оно.

Депутаты чуть было не проголосовали за изменение окончания в родном названии, да художник Немов всё им испортил, поднялся в заднем ряду и на весь зал:

– Неужели вам, товарищи дорогие, заняться больше нечем? Открытие сделали – женский род! Да это ж история наша! У нас в селе был когда-нибудь средний род-то? Не было его никогда. Окно – она, ведро – она, полотенце – он, полотенец, яблоко тоже он, яблок, а село – она, потому и Степная. Где живёшь? В Степной. Куда едешь? В Степную. А село это, деревня, мужской, женский род – меня это не волнует, это вас почему-то разволновало, полезли в правописание.

Немов после училища живописи работал в Саратове, теперь на родину перебрался, мутит тут воду – то одно ему, то другое, то студию открывай, то выставку. Интеллигент несчастный! И не депутат вовсе, а припёрся на сессию, концерт ему тут! Стоит, каланча, шевелюрой своей трясёт, волосы чуть не до плеч и бровищи, как у Брежнева – бровеносец в потёмках!

– Алексей Димитривич, – пытается осадить его председатель, – ты вечно склоку заводишь.

Алексей к неумным слова придираться не стал, одно зарядил:

– Вам что, делать больше нечего?

Словом, сорвал заседание, не то пошло бы решение дальше – в район, а оттуда в область, утвердят там замену «ая» на «ое», и другая цепочка потянется – о новых печатях, штампах, бланках и прочем. Вот какую волну остановил непонятливый Немов!

Не скудеет застолье

Сказать, что Степная ныне живёт хорошо, не могу, но и плохо – тоже неверно. До недавних пор был тут колхоз – конечно, одно название, но всё же был, как-то объединял людей, давал прокормиться, поворовывали, как могли... Теперь колхоза не стало, кооператив никак не наладится, и основой деревенского бытия вновь стали свои хозяйства. Ничего, приспосабливаются мои земляки. Варлаши ведь! Наши соседи Розитовы, отец с двумя сыновьями, затеялись ставить дом – старший женится, хочет отдельно хозяйствовать. Жить решили одним двором, окна к окнам, благо место есть, двор просторный. Купили готовые щиты, собрали – всё, как положено: стены, потолок, крыша... Но чтобы зимой не промёрзло, надо щиты утеплить, а утепляют в наших степных краях глиной, обмазывают внутри и снаружи – работа тяжёлая, трудоёмкая, своими силами не обойтись, бросай клич, созывай «помощь». По сути, вся трудоспособная Варлашовка пришла. И я тоже.

Не успел подойти к раскрытым соседским воротам, как навстречу мне двинулся кузнец Пискунов, мужик ладный, крепкий, жмёт, как клещами, руку, ехидненько представляется:

– Селеман.

А мне послышалось в голосе: «Я покажу тебе сейчас Селемана!» Лихорадочно вспоминаю, где я вывел его под этим уличным прозвищем. Опережаю вопросом:

– Откуда у тебя такие морщины? Это у полных, когда худеют, а ты полным и не был.

– Не был... А пьём-то мы тут (улыбнулся) – пухнем, потом сжимаемся, вот и морщины.

– Так говорят, ты бросил пить.

– Да ты что! Я же работаю, я кузнец, ко мне люди идут, одному то сделай, другому это, а не буду пить... – развёл руками.

Дел хватило для всех. Кто глину подносил, кто мазал, разравнивал, штукатурил. Шутки, смех. Разбитная бабёшка подходит к мужику помоложе, ладошками в глине р-рраз его по лицу, тот хватает её, поднимает, тискает, она вырывается, хохоча. И снова за дело. Завершив, искупавшись в речке, отмывшись, идём на задворок Розитовых, где готовы столы с едой и напитками. Застолье русское, несмотря ни на что, не скудеет. Хозяин зарезал барашка, щей мясных наварили, котлет наготовили, натушили картошки с потрохом, именуемом здесь гуськом, наделали холодца, киселей, огурцов солёных вдоволь... Что ещё нужно! Шумно расселись, дружно подняли рюмки, пьём азартно и едим от души. Ещё выпили и ещё закусили, и пошли разговоры – кто о чём, о политике непременно, без этого как! О Европе, Америке.

– Какого они суются в наши дела! – рявкнул двухметровый Иван Лобачёв. – Вот им! – сделал выразительный жест правой рукой от локтя. – Плохо они знают Россию, мы им не Садам Хусейн. Ты думаешь (это мне), почему они, Европа с Америкой, вертятся вокруг нас? Боятся! Ты думаешь, они хотят, чтобы у нас лучше было? Не-ееет! Хуже! Вот что им надо. Но хэ им, извини за выражение. Ты извини, Валя, матерюсь. Не замечаю! Матюгнусь, потом на себя: «Да что ж ты делаешь, дурак!» А пройдёт немного – опя-а-аать…

С третьей рюмки запели. Троюродный брат мой Михаил Большаков (по уличному Горбачёв – грузный, лицо сработано грубо, губы толстые, расшлёпанные) берёт свой баян, баянист он! Тракторист – это да, но баян ему... Разорвёт же, сомнёт медведь этакий! А он мехи плавненько растянул, склонив лобастую голову, толстыми пальцами пробежал по ладам, ровно повёл мелодию про степь-матушку, и все подхватили вовсе не пьяно. Степан Курдин, бригадир недавний, держит ноту, баяном взятую, шаповал Яшка Ломов, по виду Мишке Горбачёву под стать, такой же медведь, низом идёт, басом, поёт тяжело, набычившись, но старательно, а Ленка, жена его, звонко, заливисто по-над голосом Курдина вьётся.

Перекур. Вышли из-за столов, лишь Фёдор Валюнин остался, средних лет, но седой – как выпьет, так горько ему становится. Валя Краюшкина, тоже пьяненькая, подсела к нему:

– Выбрось, Федя, из головы, не права твоя Клавка, не-пра-ва!

Фёдор, видно, не слушал её, встал, обняв хозяйского сына, как раз сюда подошедшего:

– Вот, Гена, не делай, как я, не женись без любви. Я ведь как? Знал, что девка любое простит, приставай к ней, как хочешь, но никогда не простит, если совсем приставать не будешь. Ну и пристал я так, а она забеременела. Делать нечего, женился. Вот теперь и пью. Нынче пьян, завтра пьян – кому понравится? А жена, говорят, стала погуливать. Поди и нет ничего, болтают, а я ещё резче пью. Так и живём.

Туча скворцов пролетела, тень от них по земле прошла.

- Вот сядут где-то – что от вишни останется! – Фёдор сказал…

Подходит ко мне Николай Мусацков. Когда-то спортивно-подтянутый, теперь сутулый, в морщинах.

- Вижу, Лёша, – с улыбочкой начал, – нравится тебе тут отдыхать. Родина, что ни скажи (достал сигареты). Ничего, я закурю? (шагнул в сторонку, пустил дымок вверх, щадит меня некурящего). И как только живёте вы там, в своих городах? Был я у Сашки, у брата, недели не выдержал – как в тюрьме, в одиночной камере. Ни дров принесть, ни за водой сходить, ни в баню – всё в квартире. Одуреть можно! Попрятались вы там по своим чуланам, а мы тут – смотри вон! Воля! (чуть помолчав) Мы сейчас, Алексей, ну прямо как заново жить учимся, крестьянствовать учимся, колхозы начисто отучили, а теперь кто свиней штук по десять откармливает, кто коз пуховых, кто в огороде выращивает всего на продажу. У Саши Микитова с Таней трое ребят – вот крутиться приходится! Скота навели, понасажали, понасеяли всего! Картошки, свёклы, тыквы, пшеницы, ячменя, проса. Зато и живут, как люди. Теперь надеяться не на кого, кроме как на себя. Виктор Антонников с горбачёвской перестройкой дошёл до того, что детишек в школу не в чем было пустить, а тут пригнал от брата из Камышина задрипанный «Запорожец» с одним сиденьем, стал на нём мясо в город возить продавать – берёт у людей и везёт продавать, потом рассчитывается. И тем хорошо, и ему, в прибытке. Теперь у него и машина приличная, и детишки обуты-одеты. А на него: а-ааа, спекулянт! Да попробовали бы вы так спекулировать! Мужик ни дня, ни ночи не знает… И вы там, в городе, не голодаете... Так что не пропадёт Россия, найдёт выход. Я думаю, если на земном шаре останется даже всего хоть один русский, и то Россия восстановится, будет жить…

Михаил Большаков с Груней Шилкиной в сторонке стоят, оживлённо толкуют. Груня – бой-баба. Мишка во хмелю хвастанул своими мужскими способностями.

– Плети-иии! – Груня весело ткнула его в живот.

– Доказать? – разошёлся. Но в этот ответственнейший момент откуда-то вывернулась жена его Зойка, маленькая такая козявка, хлоп его по плечу:

– Иди играй!

И Мишка покорно потопал за ней – в мгновенье решился спор!

Снова играет. Начинаются танцы, вальс сменяется переплясом с частушками, озорными, солёными.

              Ах, тёща моя, дай опохмелиться,
              Что-то дочка твоя плохо шевелится. 

              Ах, зять дорогой, что-то мне не верится,
              Под хорошим мужиком и доска шевелится.

На круг выходит наша невестка Люба, плясунья с младенческих лет. После смерти мужа она изменилась – грусть на лице, грусть в глазах. Бывая в компаниях, больше молчит, а гармонь заиграет – неистово пляшет. Природа ничем её не обидела, ни красотою, ни формами, даже, может, лишку дала мужикам на волнение. С каждым ударом её каблучка сбитое тело встряхивается, груди вздрагивают, юбка взлетает, и крякают мужики: «Ах, хороша!» Пляска русская! Это же диво дивное! И в веселье идёт человек плясать, и в тоске. Охватит, особенно женщину, грусть, когда жить на свете невмоготу, и отдаётся вся она пляске, словно умереть хочет в ней, в каком-то угаре бьёт каблуками, рвёт душу. Что было бы с нами, не будь у нас пляски? Тоска кругом поселилась бы и смертей было больше бы.

АрарИха

От Розитовых уходил я с подружками детства. Одна их них, Вера Подгорнова, всё хвалила меня:

– Какой же ты молодец! Как ни приедешь – делаешь, делаешь что-то. Слышу, у Широковых пила визжит или молоток стучит – значит, Лёшка приехал. А мой лодырь ну хоть бы что! Говорю ему: бери вон пример с Алексея, а он вылупил зенки: ну да, говорит, с Алексея! Алексей книжки пишет – что ж теперь, и мне сесть писать.

Вторая подружка моя бесценная – Рая Калиничева. Смолоду была сумасбродной, и муженёк ей достался такой же, бывший артист областной филармонии с прозвищем Арара, солист танцевальной группы, изгнанный «ни за что». Раз пять расходились – два сапога пара. Слышат на улице Варлашовке: шум у Калиничевых, едва ли не драка. Рая навалит вещи свои на тележку горой и тащит к матери, что есть сил. Через день-два Арара берёт тележку побольше, везёт к Раину дому, кричит от ворот:

– Рая, выходи, поехали!

Так всякий раз.

– Два дурака, – комментирует Рая, – потешаем народ.

Арара произносит крылатую фразу:

– Народ он для того и народ, чтоб его потешать.

Артист знает, что говорит, зря не скажет.

Какое-то время тихо живут. Но сорвётся Рая на танцора своего, изрядно подпившего, заведётся: «Нарезался, азиат, басмач чёртовый, дурак полоротый! Шваркну сейчас терпугом!..» И опять скандал. Двое ребят у них было, но старший, пареньком уже, собираясь на охоту, нечаянно застрелился. Хоронить – хватились, рубашки новой нет. Подружка, Надя Синельникова, дала из своих запасов: «Возьми, потом купишь». Но Рая, если взяла у кого вещь какую – считай, пропало, пока сам не придёшь, не напомнишь. Мать, зная за ней эту слабость, спрашивает Надю:

– Отдала тебе Рая рубаху-то?

– Нет, тёть Марья. Да ладно!

– Как это ладно! Я ей скажу.

– Тёть Марья, Христом-богом тебя прошу, не говори ничего.

А мать всё думала: как бы ей намекнуть? И надумала:

– Сон я нынче видала, Шурку. Вроде лежит он в гробу и говорит: «Чё ж эт я в чужой рубахе, надо отдать».

– И-иии, так тебе чёрт-те чего и снится, – сказала Рая, на том история с рубахой и кончилась.

Когда-то тётка Марья прочила мне девоньку эту в невесты, но моя мама, хотя были они с Марьей подругами, сказала: «Да лучше я привяжу ему камень на шею и утоплю, один раз поплачу, чем плакать всю жизнь».

Сейчас Рая тянет меня к себе:

– Пойдём, посмотришь, что у меня творится. Полный двор скота держу, дура, угробляюсь.

Вошли. За воротами чего только нет: свалены в кучу старые листы жести, лемех от плуга, железная ось, колёса разных размеров, однорогие вилы, половинка двуручной пилы, почерневшие доски в трещинах, куски шифера...

– Видал, чего! Плюшкин! – смеётся, уловив мой взгляд на этом хламье.

Всё тащит во двор. Рассказывают, была она в клубе уборщицей, убирает однажды, видит рейки в углу, столяр накануне приготовил для стенда. Рая по-хозяйски их собрала, связала верёвочкой и домой. Столяр хватился: где рейки? «Ах, Арариха, это она забрала!» Догнал её: «Рая, зачем же ты?» – «А что, нужны? (невинно так) Возьми, возьми, я думала, не нужны, смотрю: эх, хороши рейки-то!» Отдала. Не то валялись бы они в куче у неё во дворе.

Показывая хозяйство, жаловалась то на мужа, которому «только плясать да водку жрать», то на младшего сына, живущего в Волгограде: «Так парень как парень, жена, ребёнок, зарабатывает неплохо, а сюда приедет, напьётся, стервец, паразит такой – ну дурак дураком! – и добавила повеселевшим голосом, будто в похвалу. – Выыы-литый отец!»

Пошли в дом.

– Какой же ты, Лёшка, худой! Сала пожарить тебе? Будешь?

– Буду, а как же!

– С яичницей?

– Конечно!

– А с собой в Москву возьмёшь? Дам тебе и солёного, и копчёного, и свежего, сам посолишь. Бери!

Ели потом жареное сало с яичницей, словно с молотьбы пришли, а не от щедрых Розитовых столов.

Тут пустилась она гвоздить направо-налево районные власти:

– Новые русские там, засели, гады! Сами ворюги и жулья кругом наплодили, мародёров. Сроду чего у нас не было, скот со дворов стали уводить, я уж свет на ночь не тушу, всё не каждый полезет... Руководители! Поддержка производителей! Что-то меня они не поддерживают. Или вон Витьку Антонникова. Заклевали. Только о себе пекутся, а ты тут как хочешь, возись в г.... с утра до вечера, так ухайдакаешься, пожрать чего приготовить сил нету, хорошо хоть Люба ваша, приду к ней, накормит меня...

(Окончание следует)