Проза

(вольные записи вольного человека)

Начало

10-я

Инфаркт подстерёг меня вероломно. Я и думать не думал о сердце, и вот тебе: поражены сразу три стенки, перегородка, верхушка – почти всё. Как только выжил!.. Считаю, Маша спасла меня. Она приходила ко мне каждый день, я ждал её и готовился – надо быть бодрым! Верю в силу слова, оно и убить может, и спасти. С первых минут твердил: «Не дамся! Не дамся!» А теперь: «Будь бодрее!» Попросил Машу принести мне школьный учебник, где показано сердце в разрезе, изучил, где там что, и с сердцем своим разговариваю, мышце сердечной растягиваться не даю («Так, так, – говорю, – молодец, не растягиваешься!»), пытаюсь представить, как укрепляются стенки и тоже хвалю их, Маше рассказываю и сам лишний раз утверждаюсь. Врачи мой метод одобрили («Вы хорошо помогаете нам»).

После выписки из больницы на медицинской комиссии не поверили, что чувствую себя хорошо, сказали: «Предлагаем вам отдохнуть от работы, через годик посмотрим», а в справке поставили штамп: «Бессрочно». Инвалид на всю жизнь.

Над страной тогда голод висел, в затылок дышал. Прикрепили меня к магазинам – промтоварному, продовольственному, по книжечке там кое-что продавали. Узнал: делили нас, инвалидов, на категории: с детства, общего заболевания, увечья. Приснилось однажды: пошёл в магазин, а там «хвост». Пристроился. «Не сюда, – говорят, – тут безрукие, а у тебя есть одна. Во-ооон туда иди». Пошел – там тоже: «Тут кто с детства, а у тебя перебитая». Так и не нашёл свою очередь, от огорчения плакал. Проснулся в холодном поту: «Господи, что ж это?»

Со временем притерпелся. Стою в очереди среди инвалидов, стыдновато немного: с виду совершенно здоровый, а рядом действительно инвалиды, больно смотреть, убожество не только физическое, такие ведут разговоры – разбитым уходишь от них. Дома было приятно. Дома – Маша, и никто мне больше не нужен. От остальных устаю. Даже дети и внуки, когда приезжают, в тягость: поговорю, пошучу с ними малость – и всё, выдохся, скисаю, ищу места потише. Вспоминаю соседа Большаковых, генерала в отставке. «Из затвора боевую пружину убрать – рассыплется, – говорил он. – Так и я сейчас, вот-вот развалюсь». Понимал я теперь и некогда непонятного Бальмонта:

                                          Я ненавижу человечество,
                                          Я от него бегу спеша.
                                          Моё единое отечество – 
                                          Моя пустынная душа.

Сейчас принимал я это. Только Маша одна не мешала мне в этом отечестве. Она разузнала, что есть в Москве центр психологической поддержки – с помощью текстов-настроев там учат убеждать себя, что и сердце, и желудок, и кишечник – всё у тебя работает хорошо. Я поехал туда. Уютный зал, телевизор с огромным экраном – идут сеансы по расписанию, когда какую болезнь «заговаривать». Не удивительно ли? В такое-то время, бесплатно!.. Моя самодеятельность нашла тут научное подтверждение, и я многое взял для себя.

Мало по малу окреп, на дачу стал выбираться. Даже вина из малины и вишни наделал. Приедут дочки с мужьями – будет чем угостить. Да и сам глоточек-другой пропущу, понаслаждаюсь немного – чистейший напиток! В Москве по утрам ухожу на зарядку в бывший совхозный сад через дорогу от нашего дома, познакомился там с профессором кафедры научного коммунизма, неработающим, как и я. Этот бодро сказал: «Продержимся! Мне, например, есть хлеб, есть картошка, и я сыт. А на хлеб и картошку пенсии хватит». Да-аа, думаю, о чём мечтает профессор! Однако слова его поддержали меня, и я тоже сказал: «Продержусь!» Находил в жизни малые радости, ими и жил. Иду с зарядки, «Хорошо!», – говорю себе. Душ принял прохладный – «Хорошо!» Винца своего глотнул – «Хорошо!» Во дворе собачка забавная бегает – улыбнись!..

Сосед наш Марк Аронович одобрил такое, а он учёный большой, с мировым именем, говорят.

Ночью – труднее: мысли разные в голову лезут. Стоит проснуться (а просыпался, едва заснув), как мысли, будто выпущенные на волю псы, бешено срываются, разбегаются, хватаясь за одно, другое, третье. Казалось, обо всём сразу думаю. Пытаюсь мысли собрать, на спокойный ход их направить – не получается, перескакиваю с высокой политики на мелочное личное, с культуры, печати на отношения с бывшими сослуживцами… Встаю, выхожу на кухню, стою в темноте у окна, за которым качаются ветки. В комнату свою возвращаюсь, включаю торшер, беру с полки книгу. Романы читаю старые, чтоб отвлечься от современной жизни. Но отвлечься не удаётся: в девятнадцатом веке (раньше как-то не думал об этом) хозяйствами управлять, как и мы сейчас, не умели, помещики разорялись, и голодали крестьяне. Так и не продвинулись мы с тех пор… Возьму-ка французский роман, про любовь почитаю!.. А и тут – интриги, подкупы, шантажи, взятки министрам. Ах, боже мой! Везде не как надо. Может, зря мы, русские, так уж бичуем себя, казним? Может, не такие уж мы и плохие, не хуже других. Политика – она издревле грязная, и у нас не грязнее, а может и чище, чем в той же Франции, Древней Греции. А народ как был разным, как по-разному жил, так и ныне живёт. Хороший человек – во все времена хороший, а подлец – всегда подлец.

От французских романов ушёл я к Петрарке – томик его стоял у меня непрочитанный. По необразованности я считал его только поэтом – сонеты Лауре, а тут, в этом томике, проза. Давно не читал такой прозы! Удивился даже сначала, потом осадил себя: «Пентюх ты, Витька – он же поэт, потому и проза у него поэтическая. Как и у Бунина, у Набокова – тоже поэты».

Но более захватила меня мудрость Петрарки. Сплошные афоризмы!

«Высокая ступенька удачи всего ближе к пропасти, власть среди людей есть не что иное как явное и намеренное избрание несчастья, путь жизни в верхах не что иное как громкая и яркая буря, исход – только крушение».

Сколько в жизни примеров тому!

Но неистребимо стремление к власти. Отчего? Там блага.

«Я, наоборот, хотел бы лучше не уметь долго выносить роскошь, чем не уметь обходиться без неё». Тоже Петрарка.

Да, позорно стремление к богатству и роскоши в ущерб другим. Нынче нет книги, где бы не писали об олигархах (наших доморощенных олигархах) – живут во дворцах, наслаждаются властью над теми, кто их обслуживает: хочу подниму тебя до больших высот, хочу выброшу, и убить могу...

Человечество не становится лучше.

Даже внешне. Какая небрежность в одежде! Говорят, мода нынче такая. Мода? Модное – это красивое: модное платье, модный пиджак… А если мужчина (не в огороде – на улице) в коротких, чуть ниже колен штанах, широченных, полощутся вокруг ног, как на пугале, – это красиво? Если у девушки брючки на бёдрах, едва не спадают, наклонится – полпопы открыто, потянется вверх – голый живот напоказ… Красиво? Нижнее, только что не исподнее, длиннее верхней одежды (из-под пятницы суббота, всегда говорили) – красиво?..

Мне больно, когда женщины одеждой уродуют сами себя. Женское тело – вершинное, привлекательнейшее создание природы – лелеять его, оберегать! И вдруг от них же самих, наших женщин, такое к себе небрежение! Ходить в блёклых, будто заношенных, обшарпанных джинсах – до чего вы упали! Или распанахаетесь – всё открыто, всё выпирает… Думаете, падать начнут перед вами мужчины? Не знаете вы, чем их брать! На пляжах все почти голые, и ничего, как и надо, а наденет девушка платье, ветерок шевельнёт подол, обнажит чуть повыше ножку, и взгляд мой прикован. Чуть-чуть надо, милые! Элен Курагина в «Войне и мире» на бал собиралась – как внимательно хлопотала, то открывая, то прикрывая груди, чтобы красиво было и привлекательно. Она в этом знала толк. Чуть-чуть! Не больше, но и не меньше. Ищи грань.

… Вон куда завела меня мысль! Так хочется видеть всюду красивое. Не мне одному. Не случайно сейчас повторяют всё чаще: «Красота спасёт мир» (приписано Достоевскому, хотя у него в «Идиоте» иначе: «Красота может мир перевернуть», а я полагаю, что мир спасёт доброта).

Это всё ночные раздумья. Иногда ввергало меня в политические рассуждения – что со страной происходит? Сейчас об этом не говорю, всё сказано людьми умными, а тогда лезло в голову. Думал ли кто, что будет так, как сейчас? Столько дров наломали! А ведь предупреждал нас великий мудрец Лев Толстой: в общественной борьбе на поверхность всплывают худшие – потянут они за собой подобных себе, и наступит страшное время. Как в 17-м к власти кинулась всякая нечисть, так и ныне. Появлялись десятками какие-то партии, шумели, кричали, поливая друг друга грязью. А нужны ли вообще они, партии? Вычитал как-то: «Борьба между партиями есть и всегда будет гораздо худшая беда для народа, чем война, голод, мор или любой другой гнев бога» (Тит Ливий, 1-й век н.э.).

Одним видом своим лидеры партий отталкивают – пустые, а то и дебильные лица.

А с капитализмом мы нарвались! Вдруг решили, что он нас спасёт. Стали судить о нём по расцвеченным магазинам, полным колбас и тряпья. Едет делегация наша в Европу – Америку (я тоже бывал таким делегатом), с усмешечкой говорим: «Посмотрим, как он гниёт!», зная заранее, как «гниёт». Оттуда везли всякого барахла и тоже с усмешкой: «Да-ааа, гниёт!»

Оболочку внешнюю видели, а волчьего нутра не заметили.

Теперь у нас всё, как у них: капиталисты и люмпены, заказные убийства, колбаса и тряпьё (всё завалено им!), полуголые девки на сцене и бардаки, бульварная пресса, секс (животный!) на экранах и в книгах… Кто-то из наших писателей (Юрий Кувалдин, по-моему) изрёк с торжеством: «В литературу входит великий русский мат». Да уж! Не входит, а хлынул. Особенно «промышляют» этим писательницы, как ни странно. Графская внучка Татьяна Толстая так «завернёт» – пьяный мужик не сравнится. Иногда хочу пересказать кому-либо подобное и не могу, не поворачивается язык – это у меня, мужика деревенского! А женщины, вроде бы из культурных, пишут, им хоть бы что. Одна подмечает, какой у мужчины ун, другая тоже рассматривает – только и на уме у баб! Полно матерщины (а ведь слова эти называются непечатными!) в книгах некогда наших писателей, ныне живущих на Западе, – их издают у нас на «ура». Там они не нужны, а в России сойдёт?

И вот кризисы. Тоже оттуда, порождение той системы. Охаяли плановую экономику… Да мы плохо планировали – вот в чём беда! Не социализм был плохой, а «руководящая сила», КПСС.

Нередко задумываюсь: а не виноват ли и я во всём этом? Так ли я жил?.. Валентин Большаков уверяет, что так. Плохого не делал – значит правильно жил. Так отец его, извечный колхозник, говаривал. Нет, этого мало. Хорошее делал? И этого мало. Терпел и молчал – в этом вина. Мне её уже не изгладить.

11-я

«Засоряем русский язык!» – филологи возмущаются. Да, засоряем. Много английских слов. Иногда читаешь газету и никак не поймёшь, о чём речь, приходится лезть в словари. Возмущаемся. Но ведь сами мы в том виноваты. Обезьянничать любим, берём у всех что ни попадя, в разговоре любим ввернуть иностранное слово. Наверное, оттого это, что английским владеет у нас меньшинство, а другие хотят показать, будто тоже владеют – блеснуть! Когда большинство будет знать европейские языки, не перед кем станет высвечиваться, и снова на русский язык перейдём. Пройдёт! И не такое бывало в России. Двое русских на русской земле на французском говорили друг с другом – несусветная дикость! Но осталось что-нибудь у нас от французского? Ничего! Очень сомневаюсь, что крылатые выражения (многие) – кальки с французского, немецкого и других языков. Может, это у них кальки с русского? Кто мог заимствовать? Учёные? Нет, не в научном языке эти кальки находят. Писатели-классики? Вряд ли, они свой язык ставили выше любого другого: Ломоносов, Державин, Пушкин… Если и брали что из чужого, указывали: «Но панталоны, фрак, жилет – всех этих слов на русском нет»…

Да не будет наш народ-словотворец заимствовать у кого-то! Он сам сочинит такое, что диву даёшься!

Нынешний год объявлен годом Гоголя. У меня он, Гоголь, один из первых, «Мёртвые души» могу читать без конца. Поразительно! Написанное им трудно пересказать – невозможно! Надо либо заучивать наизусть, либо, если с кем захотел поделиться, читать ему вслух. При пересказе всё пропадает. А Гоголь в письмах к друзьям жалуется, что плохо знает русский язык, что страдает «неумением выразиться»… По поводу увлечения французским высказался: «Нужно было, чтобы выболтали мы на чужеземных наречьях всю дрянь, какая ни приставала к нам вместе с чужеземным образованием».

Кстати (коль уж вспомнили Гоголя)… Сейчас у нас высмеивают всячески «Жила бы страна родная, и нету других забот». Читаю у Гоголя: «… не позабывать ни на минуту, что взял место не для своего счастья, но для счастья многих тех, которые будут несчастны, если благородный человек бросит своё место… Сначала думай о Родине, потом о себе». Верно ведь! Будет Родине хорошо, и тебе хорошо будет. А если сначала тебе хорошо – Родине ещё неизвестно.

12-я

Не перестаю удивляться магнетизму родного села. В городе живу втрое больше, чем жил в селе, а считаю себя до сих пор степняком деревенским. И Валентин Большаков так считает. Тянет в Степную! Кого бы ни встретил из земляков, живущих кто где, – все такое испытывают. Запах родной земли зовёт!

Мы едем туда с Валентином, едем вдвоём, он машину ведёт, я – привык, чтоб меня возили. Дорога располагает к раздумьям. Гоголя вспоминаешь невольно – птица-тройка летит! Любил Гоголь дорогу, все сюжеты свои он в дороге обдумывал. Я тоже думал о том, что пишу, хотел сохранить в своих записях кое-что о Степной, да опередил меня Валентин, издал книжку с посвящением дорогим землякам – о них там едва ли не всё. О дьявол! Конечно, он написал хорошо – разве мог бы я так? Ясно же, нет, так и должно было быть. «Два писателя на одно село, – шучу про себя, – многовато!» А рассказики его устные я записал, Валя сказал, вовсе неплохо – вот и думай, что хочешь!

Сейчас мы едем в Степную по делу. Во-первых, книгу везём, две пачки – родным, друзьям, в библиотеку, школе. Во-вторых (это главное), Большаков приглашён на линейку (в школу) – последний звонок. Дело вот в чем: подписывая школе книжку свою, он написал «… перед которой в неоплатном долгу». Подписал и думаю, говорит: как бы этот долг хоть чуть-чуть возместить? И надумал: учрежу-ка я ежегодную премию лучшему выпускнику! Прикинул – десять тысяч могу. Ребята будут стремиться её получить и лучше учиться. Посоветовался с женой, с директором школы – прекрасно, сказали. Вот и едет он вручать эту премию. А я по пути. Ну, и в школу, конечно, пойду вместе с ним, я ей тоже обязан многим, если не всем. Она была для нас единственным источником знаний, источником информации, ведь в селе тогда ни радио не было, ни электричества, ни книжного магазина.

Едва выехали из Москвы, начались красивейшие места. Это меня завораживает, природа – моё всё. Считаю себя язычником. Природные явления, космос, незримые законы Вселенной – вот моё божество. Сейчас почему-то о язычниках пишут, как о чуме какой-то, варварством называют. Этого мне не понять. Есть христиане, есть мусульмане, да и христиане есть православные, есть католики – что ж теперь, друг друга не признавать? Так признайте и меня, язычника. Я много читал о религиях и сделал для себя такой вывод: язычники ничем не хуже других. Русь язычнической была – она что, дикая, варварская? Извините. Ещё до крещения нашего западные короли выдавали своих дочерей за русских князей, а сами женились на княжеских дочерях. Вряд ли пошли бы они на это, будь наша Русь такой дикой. Ни в чём не уступала она Европе. Напротив! Дочь Ярослава Мудрого Анна, будучи женой французского короля, писала отцу: «В какую варварскую страну ты меня послал!» Западные правители не знали грамоты (не королевское это дело!), Анна же владела несколькими языками, как и брат её Всеволод, женатый на дочери византийского императора.

Словом, язычник я, и не навязывайте мне другое. И отец у меня был язычником, природу обожествлял. Притом был он её Работником. Истый крестьянин, он знал все её «повадки». В селе его звали не Василием Васильевичем, а одним словом – Васильвасилич. Бывало, рожь, пшеницу косить – не от райкома ждут указания, а от него. Скажет «пора» – значит, пора. Весной картошку сажать – все смотрят: Васильвасилич не начал? На покосе он вёл первый ряд, все за ним, на него равнялись. Косил он легко, играючи, коса его сама ходила, с посвистом, лишь поблескивало полотно, не коса, а инструмент музыкальный.

Он умер, когда мне было семнадцать, старшая сестра моя замужем, в город уехала, а у мамы ещё девчонка тремя годами моложе меня и племянница-сирота. Я тогда только что прочитал у Тургенева коротенькое «Два богача», как в убогом крестьянском семействе решили принять в свой разорённый домишко такую же, как у нас, сироту. «Возьмём мы Катьку, – говорит баба, – последние гроши на неё пойдут, не на что будет соли добыть, похлёбку солить» – «А мы её… и не солёную», – ответил мужик, её муж. Закончил Тургенев так: «Далеко богачу Ротшильду до этого мужика!» О нас, о нашей семье написано! Мне предстояло помогать маме растить двух девчонок, и пошёл я в училище, чтобы стать лейтенантом и денег им присылать. Не это – стал бы крестьянином. Я же Васильвасилича сын!..

На трассе для путника всё: автосервис, стоянки, гостиницы, магазины, близ городов торгуют изделиями из стекла, дерева, деревни ухожены, добротные избы… И кризиса как-то не чувствуешь. Это, конечно, трасса, тут все трассой живут. Свернуть бы поглубже – как там? Хотя наша Степная и не на трассе, а не скажешь, что так уж там плохо, всё развалилось. Нет. Запустения в прошлый приезд я не видел. Живут своими хозяйствами, нелегко, но обуты-одеты, не голодают. Думаю, когда говорят «развалилось», поправка нужна: не теперь развалилось, а раньше. Не случайно же Горбачёв «перестройку» придумал, всё у нас было на грани распада. Сейчас кое-как начинает налаживаться. Со скрипом, но начинает. Смотрю на жителей сёл, которые помоложе – от городских отличишь их? Не отличишь. Уклад жизни меняется. Много неясного тут, но разумный подход намечается.

Мы, пожилые, всё старыми мерками мерим, нередко о прошлом вздыхаем: вот было у нас то-то и то-то! Да, было. Много хорошего было. Но хочет ли нынешняя молодёжь жить, как мы? Нужно ей это «то-то и то-то»? Она по-своему хочет жить, уже приспособилась к новой жизни. Есть голова на плечах и знания в голове да умелые руки – такие не пропадут. Да, законы капитализма жестокие, волчьи, но на то и ум человеку дан, чтобы как-то всё изменять, смягчать. Не делать же ещё одну революцию? Учёные предлагают разные методы, намечают пути – была бы воля властей. Вот с властями у нас неважно, слабоватые, беспомощность налицо. Правительство слабоватое. Но где взять другое? Что-то не видно. Не каждый день рождаются гении. Они появятся, не могут не появиться – в такой-то стране! А пока выбирай из того, что есть. Посадит премьер своих министров за стол и читает бумажки, кем-то написанные. Но ведь делают что-то! Страна понемножечку подымается.

Так думал я, себя успокаивая.

Может быть, я не прав, но так вижу со своей колокольни. Слышу часто другие совсем голоса, иногда соглашаюсь с ними, иногда они уже раздражают.

Когда въехали в родные края, в Волгоградскую область, во мне зазвучала мелодия:

                               Два куста под окно-оом 
                               И развесистый клё-ооо-он… 

Но любовь моя Рая Цилибина виделась где-то далеко-далеко. Мелодия звучала как-то сама по себе, будто и не связана с Раей. Повторялось и повторялось:

                             И не то чтобы да, 
                             И не то чтобы нет…

Самое интересное ждало нас в Степной. Подходим к школе – едва ли не полсела собралось на площади перед зданием. Последний звонок, линейка – праздник для всех, и для бабушек, дедушек. Ребята выстроились классами, выпускники на верхней ступеньке крыльца. Все нарядные, много цветов. Поздравления, вручение грамот победителям разных олимпиад в районе и области, участникам спартакиад – каких только нет!.. Мы с Валентином поражены: школа живёт большой жизнью! В одиннадцатом классе три кандидата на золотую медаль и один на серебряную. Валентин вручает премию лучшей из лучших – Наташе Карповой. Сказала, что деньги потратит на бабушку, у которой воспитывалась: «Одену её»… Начинается вальс – школьный прощальный вальс. Батюшки, ребята танцуют вальс, галантно ведут девчонок! Давно я не видел такого. А потом, в актовом зале, выпускники дали концерт своим педагогам – сколько выдумки было! Каждому приз вручили, объявляя шутливые номинации. Были песни и пляски, мальчики пели – квартет! Весёлое представление, фильм смешной показали, самими отснятый.

Можно было подумать, что это выпуск в музыкально-эстрадном училище.

Я приехал в Степную ещё с одной целью – намечена встреча с двумя бывшими одноклассницами, одна, Тоня, в Рудне живёт, соседнем большом селе, вторая, Аня, из Краснодара приехала. Встречаемся в Рудне. Из Степной туда ходит автобус, ходит маршрутка, девчата мои ждут меня на стоянке. Вижу, идут ко мне две старушки – определить бы, кто из низ кто, сто лет мы не виделись. Объятия, поцелуи. Идём, ковыляем к Тоне домой. А там уже стол накрыт, собираются гости, её подруги. «Что у тебя, день рождения?» – спрашиваю. «Нет-нет, в честь встречи – для меня такой праздник!» До самого вечера пели мы песни, кто-то даже сплясал. Оставили меня ночевать, а утром Тонин сын на машине забросил меня в Степную. Незабываемо! Тоня рассказывала, что в Доме культуры у них работает клуб ветеранов – концерты устраивают для себя, да и просто общение за большим столом, с шутками, песнями. Потом – танцы, как сейчас говорят, ретро. Я рассматриваю разные снимки, на одном – большое застолье прямо на улице, вдоль домов столы, столы и весёлые люди за ними. «Что это?» – спрашиваю. «А праздник улицы! Каждый год проводим в начале осени – приезжай!»

И это в год кризиса. Удивительно!

Умом Россию не понять.

Ах, с каким настроением уезжали мы из Степной!

А зимой, в декабре, получил Валентин оттуда письмо электронное от директора школы: «…одиннадцатиклассник Новратюк Виктор, наш краевед, хочет написать о Вас исследование – родословную, о Вашем детстве, как Вы учились, где работали, как в литературу пришли, ну и о прототипах. Он анкету пришлёт Вам – Вы уж не откажите ему». Валя сначала отнекивался: да какой я писатель! Журналист, пишущий книги… Убедили. На вопросы анкеты ответил. И паренёк написал. На районной олимпиаде по краеведению работа его заняла первое место, а позже и на областной, направляют на всероссийскую. Валентин был приглашён, я увязался с ним. Приезжаем по адресу и снова удивлены: оказалось, есть федеральный центр школьного туризма и краеведения, собрали ребят изо всех областей и республик, в своём же здании разместили их – светлые комнатки на двоих, дали талончики на питание на пять дней, расписали программу: кроме защиты своих работ, конкурсы разные, посещение музеев, выставок… Праздник устроили для ребят! На открытие пришли их приветствовать люди солидные, с учёными степенями. Приятно было смотреть на таких ребят, держались уверенно, лица осмысленные. Виктор наш Новратюк не уступал никому – и здесь оказался первым.

…Пишу это, как заметку в газету, стремясь не упустить ничего. Буду жив, прочту через несколько лет, сравню: есть чему удивляться или такое станет привычным? Или внуки мои прочтут уже после меня, скажут: «Дедуля как в воду глядел…» Не хотел бы я видеть лица их перекошенными: «Ну и нафантазировал дед!»

13-я

Вот говорят «ностальгия». Под словом этим стали понимать не только тоску по родине, а и по прошлому. Никуда от этого не уйдёшь.

Когда мои дети, внуки не везут нас с Машей в деревню машиной, мы добираемся электричкой до Ожерелья, потом дизель-поездом. Могли из Каширы автобусом, ближе, но там надо платить, а по железной дороге нам обоим бесплатно. Дизель-поезд тот назывался «Литером». Когда-то, говорят, возил на завод рабочих, литерным числился, так и осталось: «Литер». Чумазым был, закопченным, сиденья деревянные, неудобные, в туалет войти страшно. Теперь здесь новые дизель-поезда, чистые, белые, копоти нет, в вагонах светло, просторно, мягкие кресла, столики откидные, хорошие туалеты. Это людей подтянуло, собраннее, аккуратнее стали.

А я вспоминаю тот «Литер». Как-то проще там было, демократичнее, что ли? Пока едешь – узнаешь все новости местные.

… Русский немец из Новомосковска едет в Москву встречать сестру из Германии, зовёт она и его туда. «Нет, не поеду, – уверяет меня. – Я же тут вырос, тут всё моё. Моя это земля!»

… Женщина пожилая на дочь непутёвую жалуется: «Уехала в город, мужа бросила, скитается чёрт-те где. Может, и пригоню назад, образумится».

…Заспорили двое (о политике, ясно!) – и вот уже весь вагон включился.

На очередной остановке входит мужчина с гитарой, с ним двое парней. Уселись, гитарист заиграл и запел. Их уже знают многие – деревенские они, работают в городе. Бард поёт песни на злобу дня, слова, похоже, свои, собственные, и все слушают, играет и поет хорошо.

… Мужики молодые в тамбуре расстелили газету, хлеб там, селёдка нарезана, лук, стаканчик по кругу ходит. «Давай с нами, отец» – «Спасибо, – говорю, – завидую вам, но – нельзя».

… Бабушка на 126-м километре садится – молоко везёт в Ожерелье, две сумки с банками через плечо, две в руках. Муж (железнодорожник, должно быть), посадив её, махнул машинисту – поехали! В Ожерелье её ожидает очередь покупателей – по чётным дням одна группа, по нечётным другая, а тут совпало: вчера 31-е было, сегодня 1-е, перепутались группы, явились все, спорят, апеллируют к бабушке, а ей до их графика! Удивлённо смотрит на них.

Нынче этого нет, всё меняется: где была станция, там теперь лишь платформа, казарму на 126-м километре закрыли – автоматика на железной дороге, в чистых вагонах селёдку на газетах не режут… А я – мысленно в прошлом. Не грущу, нет, а всё равно ухожу туда, в те вагоны. «О, идёт наш чумазый!» – весело восклицали мы, завидев свой «Литер»… Ностальгия.

Наверное, именно потому мы, старики, вздыхаем по советскому времени. Вспоминаем, что было хорошего. Даже если и плохо – для нас всё равно хорошо.

Так и живём с Машей в нашем стареньком домике, на новый не хватило силёнок. Весной приезжаем сюда, осенью уезжаем. На природе всё лето! Что ещё язычнику надо? С деревьями разговариваю, с травой: «Что ж ты так быстро растёшь? Это косить тебя надо, а мне тяжело махать». Газонокосилку купил, за лето три раза кошу. Не люблю, когда сад заросший – как небритый мужик. Скошу, травку сгребу, ровненько всё – благостно на душе. Перед воротами во дворе расчистил площадку, и когда съедутся дети, внуки – три машины загоняем во двор. Беседку большую построили, стол деревянный, скамьи – сидим там с самоваром за чаем. Так приятно видеть их всех!

Напротив нас Хрущёвы живут, он – мужик, сказал бы я, тёмный, нескладный, разговаривая, переминается с ноги на ногу и едва не через каждое слово – ругательство (добавляя при этом: «Извини за выражение»). Говорит мне:

– Бирюков, ……, извини за выражение, называет меня кулаком. Да, я кулак, вот они мои кулаки, всё своими руками сделал. А он, Бирюк, ……, извини за выражение, лодырь, и отец его был такой же. Как в своим хозяйстве ничего у него, ……., извини за выражение, не было, так и когда в комунизим взошёл, ….., извини за выражение, голый был. А я кулак, да! От родителей передалось. Нас у матери было семеро – как только она управлялась? Не знаю, спала ли вообще.

Я поклонился ему за эту фразу его!

Жена у него крикливая (он зовёт её Маней). Соседка их Тараканова жаловалась мне на неё:

– Ведьма! Колдунья! Всё у меня отравила, и лук на грядке пропал, и маркошка, и вишня засохла. Это она! Колдунья!.. (голосом ниже) Ты только не говори ничего ей, а то пойдёт! С ней свяжись!

А Маня остановила меня:

– Ты слыхал, что эта дура Тараканиха плетёт – я у неё всё отравила…

Такая вот непосредственность.

Как-то в начале зимы я приехал в деревню взять кое-что из забытого, смотрю: дверь не закрыта, замок лежит на крыльце, вхожу – электрик наш сидит на кушетке, счётчик в руках, снял со стены, рассматривает.

– Что это ты? – спрашиваю. Увидев меня, он обрадовался:

– О, дай на бутылку! Если сейчас не выпью – умру. Думал, у тебя тут осталось чего-нибудь, всё обыскал – нету! Гляжу – эх, счётчик красивый! Загоню его, а к весне, к твоему приезду, новый куплю и повешу…

Ну как на него обижаться!

Не деревня, не такие вот встречи – зачах бы совсем я.

А зимой зачах бы в Москве, не будь у меня компьютера. Что бы делал длинными вечерами? Нахожу в Интернете своих земляков в разных концах страны и в бывших наших союзных республиках, а страницу села своего открою – там снимки: «Пейзажи Степной», речка родная, школьный музей…

Читаю стихи со сцены, этого не бросаю, стихи в основном с гражданским накалом, с лирическими труднее, они требуют высокого мастерства, а его-то у современных поэтов и не хватает, не из души они льются у них, искусственность чувствуется, для рифмы, а я как вижу строку для рифмы, сразу отбрасываю, признаю только те стихи, которые не поймёшь, как и сделаны – поэт выдохнул их!

 

Иногда ловлю себя на старческих позах, движениях, на старческих (глуповатых) мыслях – всё естественно, к концу движемся. Не хотел бы только я уходить раньше Маши, ей без меня будет трудно. Да и, боюсь, не вынесет она моей смерти – чего доброго, тронется, наделает глупостей.

Буду и записи свои продолжать. Завещаю их Большакову – пусть что хочет делает с ними: хоть целиком в свои книги вставляет, хоть как, дело его.

… Сегодня дочка приехала к нам, Иришка. Внимательная, добрая. Слушает, слушает меня. Про часы ей рассказываю. Давние ходики у меня, когда-то из деревни привёз. Остановились они, а мне так хочется, чтобы шли! Почистил их, смазал – не идут. Качну маятник, походят немного и остановятся. Дня три бился, и всё без толку. А поговорил с ними по-хорошему да пристыдил, что стоят, ленятся. Новый год, говорю, на носу, и как же вы собираетесь войти в него, стоя-то? А?.. Качнул маятник в очередной раз, и – не остановились!

Ира слушает заинтересованно, уточняет, поддакивает.

– Ай да ты! – говорит. – Убедил часы, идут ведь. Идут!..