Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Роман-химера

Полная версия

То, что внутри – ложь

То, что снаружи – правда

книга первая

Внезапная жизнь

103:10:09:32 – 88:03:41:56

ХИМЕРА ж. греч. вымышленное чудовище: перед львиный, средина
козлиная, а зад змеиный. || Странная рыба северных морей, переход
к гадам. || Фантазия, мечта, нелепость, пустая выдумка. Химерный,
-рический, вздорный, пустой, нелепый, придуманный без смыслу.
-ность, качество по прил. -ничать, строить химеры,
видеть мнимые страшилища.

От сквозняков мечется пламя в настольной лампе, тени бегут
по стенам и вжимаются в углы, прячутся за портьерами и с новым
порывом ветра опять начинают плясать на обоях. Чем ближе полночь,
тем чаще мерещится нечто осмысленное в их зыбкой игре, постепенно
из хаоса проступает смутный, ветвящийся, но все-таки сюжет. Бессловесные
актеры разыгрывают вариации на тему обманутых надежд, утоленных
и не принесших счастья желаний, прекрасной мечты, превратившейся
в свою противоположность.

Я, только я сознавал всю горечь и правду моего провала.
Я не тронул сердца публики; мне не удалось пробудить моих читателей
от апатии их скучной, банальной и будничной жизни и заставить
их повернуться ко мне с распростертыми руками, с восклицаниями:
«Больше, больше этих мыслей, которые утешают и вдохновляют нас!
Благодаря им мы слышим над бурями жизни голос Бога, провозглашающий:
«Все прекрасно!» – я этого не сделал.

В 8.00 по вечернему времени мы добрались до того Неведомого
Места, где, по словам Старейшины, обитал упокойный винарь. Но
это было вовсе не Место, а город.

«Живые книги, — называл он их. — Мы читаем их, а они читают
нас».

Язык – это деликатес.

За стеной

Он прислушался. За стеной было тихо. Он подошел к стене и прижался
к ней ухом.

Кроме бившегося в камне собственного сердца он почти ничего не
услышал.

ПОЧТИ. Шорох в щели. Отблеск в тени. Складка в плаще вероятности,
где прячутся чудовища.

В почти было чужое дыхание, сдерживаемое и оттого напряженное,
словно продавливающееся сквозь камень. Словно с той стороны стены
кто-то прислушивался, прижавшись к ней ухом.

…Телевизор он не любил, то есть, правильней было бы сказать –
телевидение; он усмехнулся про себя, вспомнив, как он усмехнулся
про себя, когда обдумывал это, – вот так мы всегда, подменяем
общее частностями, обращаем внимание на внешнюю сторону явлений,
их конкретное воплощение, вместо того, чтобы вникнуть в суть,
и возможно, увидеть в происходящем большую глубину, чем кажется,
если исходить из внешних проявлений. И телевизор из коробки с
бесами превращается в око сатаны, одно из легиона. И возникает
странное чувство – почему он вдруг вспомнил про телевизор, хотя
ничего ни из мира внешнего, ни из мира внутреннего к тому совершенно
не располагало.

За стеной жила девушка. Но поскольку его с ней квартиры находились
в разных подъездах, его знание о биосфере застенка этим фактом
и ограничивалось. Хотя, и этому знанию он удивлялся – откуда оно
у него. И чтобы не слишком задумываться о непостижимом, что грозило
неведомыми безднами его истертому навязчивыми состояниями тридцатилетнему
холостяцкому разуму, он с привычной самоуничижительной иронией
вспоминал расхожую во времена его детства фразу – «Спинным мозгом
чую – блондынка».

Он распрямился, голова слегка закружилась, он качнулся и с улыбкой
прислонился плечом к стене, забавляясь собственной неожиданной
и безвредной слабостью.

Вдруг огромная мокрая рука сжала его в ладони. Он сразу мгновенно
обессилел и рассыпался, словно у всех костей скелета разом пропали
связки, и обрушился на пол.

Через растянувшееся на триста тысяч километров мгновение ужаса
его отпустило. Буквально. Рука разжалась.

Тряся оглушенной головой, со сплошной костью черепа внутри, он
поднялся на четвереньки, постоял, глубоко вдыхая и осторожно выпуская
воздух через сжатые в «о» губы, встал на трясущиеся ноги и пошел
к дивану. Сначала присев на край, он боком повалился на диван,
словно демонстрируя неизвестной злой силе внутри себя, что он
уже и так достаточно немощен, что повторять приступ нет никакого
смысла.

Его взгляд был направлен в одну точку на полу, но прошло время,
пока он осознал, на что смотрит. Это были мокрые следы босых ног.

Откуда? Следы вели к дивану.

Он вдруг почувствовал, что он совершенно мокрый. Но одежда была
сухая и только сейчас стала пропитываться влагой, на ткани стали
расползаться темные пятна. Он испугался – не кровь ли? Но лихорадочно
просунутая там и тут под одежду рука вернулась первозданно розовой.
Они с рукой облегченно откинулись на подушки.

Он стал вспоминать, что делал перед самым приступом. Вроде ничего
особенного. А еще раньше? А еще? Тьфу, ну не из за онанизма же!
Хотя, злоупотребление... Эх, бабу бы надо завести!.. А то вот
случись что со мной, по вони только и обнаружат, через месяц.
И желудок, может, не так часто будет болеть. Да и вообще... Вот
эта, за стеной, интересно, замужем? Нет, конечно. Почему – «конечно»?
Потому что мужского голоса не слышно? Так ведь и женского не слышно.
А вдруг он у нее молчаливый. Такой мужепес, вечно небритый. Приходит
с работы, и, не снимая спецовки, давай ее драть.

Красивая она, интересно? Вдруг – да? Вдруг, мы с ней созданы друг
для друга, только не знаем об этом. Смешно – я с ней рядом провел
больше времени, чем со всеми своими бабами, вместе взятыми. И
ведь ни разу не поссорились. Какая ей музыка нравиться? Ха-ха,
только не та, которая у меня по радио все время играет. Я как
чуть громче делаю по пьяни, так она сразу телик громче делает.
Не нравится. Так трогательно, щас расплачусь, ебать мой лысый
череп. И думает, небось, эмтивишник сраный, экстремальщик тупой,
«Лимп Бискит», «Рамштайн», «Оффсприн». А я что, виноват, что здесь
только одна радиостанция ловится! А без радио – никак. Ничто не
заполняет так пустоту, и снаружи, и внутри, как пустота. Иллюзия
причастности к биению чужой бесплотной безмозглой жизни. Кто-то
кому-то песни посвящает, эксгибиционирует помаленьку. И всем хорошо,
и им, и нам, вуайеристам мускулистым.

Слышишь, ты, за стеной – я тебя люблю! Что ты там сейчас делаешь
– ешь, срешь, спишь, моешься? Ты мне любая люба! Интересно, чувствует
она хоть что-нибудь? Вот бы все эти приколы – экстрасенсорика,
чтение мыслей на расстоянии, и все такое – вот бы они вправду
существовали бы! И я бы какими-нибудь такими способностями бы
обладал бы!..

«Моешься»... Что-то вспомнив или осознав, он застыл и понюхал
руку, ту, которой лазил под одеждой. Рука пахла чужим шампунем.

Когда живешь один, собственные части тела, а особенно те, с которыми
находишься в естественных отношениях, иногда начинают вести себя
чересчур самостоятельно.

Вот и сейчас, его правая рука, словно бы ставшая частью чужой
нежной плоти, пахнущая незнакомым, но каким-то родным обволакивающим
запахом интимной чистоты, так, наверное, пахнут молодые жены в
первые ночи супружества, пока эпицентр семейной жизни не сместился
еще из спальни в кухню... его рука вдруг начала вытворять такое...
что он даже забыл на какое-то время, что это его рука.

Соседка в его воображении замотала головой, задыхаясь и исходя
криком, к ее лицу прилипли потемневшие пряди. Рефлекторным движением
перекатившись на бок, на край дивана, он выгнулся и со стоном
извергся на пол, потом в изнеможении перекатился обратно на спину.
Левой рукой он вытер со лба пот, правая рука, подрагивая, устало
лежала рядом.

Потом он встал и как был, со спущенными штанами, подошел к стене
и приник к ней губами. Стена была прохладной, как замерзшая кожа.

Стоического равнодушия, обычно возникающего после гигиенического
онанизма, не было, раздражения, как после куража с собутыльницами
(отзывающихся на зов плоти, в меру своих представлений о завлекательности,
одинаковыми пронзительными прищурами сквозь сигаретный дым), не
было тоже, с ними он не мог кончить, словно алкоголь наполнял
мокрой ватой его чресла, часто они, вместо того, чтобы вкушать
его мужественную стойкость, засыпали, мертво раскинувшись и колыхаясь,
как спущенные резиновые секс-куклы, и даже если не засыпали, он
ждал этого каждый миг, и не мог сосредоточиться, и опять не кончал,
даже если перед этим выпивал не слишком много, а сейчас было умиротворение,
как после секса с т. н. любимой, которого у него за всю его не
длинную, но долгую жизнь так ни разу и не случилось. Ну и ладно,
с негритянкой ему вот тоже не довелось, и что с того?..

Неожиданно, но ожидаемо, он осознал, что ему НАДО. Обмыть открывшееся
в потрескавшемся небе голубое око-окно. Натянув штаны, он прошел
на кухню, открыл холодильник и ДОСТАЛ, холодную и маслянистую,
почти неразличимую за мгновенно начавшим потеть стеклом, обнаруживаемую
только по густой нитроглицериновой тяжести, потом ОТКРЫЛ, выпустив
облачко почти не существующих паров, дух-спирит радости, ощущаемых
только голодным воображением таких как он, лысеющих оборотней,
и НАЛИЛ, осторожно, как яд, в отверстый зевчик любимой металлической
рюмки..

ВЫПИЛ.

Теперь он был не один. С ним был огонек, затлевший в животе. Ха,
ну и еще его правая рука.

Да, она красивая, и это компенсирует разные вкусы, разные интересы,
разные происхождения, разные социальные положения, разное образование,
разный возраст, разные опыты, разные характеры, разные привычки,
разные темпераменты и даже то, что у нее грудь маленькая. Такая
уж у меня фортуна – если попалась красавица, то или сиськи никакие
или ноги кривые. Но зато какое лицо! Достаточно посмотреть на
ее лицо, и становится плевать вообще на все, лишь бы это лицо
было рядом, чтобы смотреть на него и плевать на все. Да и не может
она быть окончательной дурой, с таким лицом. Тем, кто с детства
привлекает к себе внимание, не всегда благожелательное, приходиться
учиться думать.

А я? А что – я? Я – это просто заполненная пустота. Оксюморон.
Храп, грязные носки, желтые брызги, табачный смрад.

А ведь мы могли бы быть…

Лето.

Лежать в самом центре адской асфальтовой сковородки, прикрывшись
бетоном и стеклом, лениво сливаясь струйками пота, в бездумном
ожидании следующего поворота вентилятора, прощая друг другу исходящую
испарениями плоть, открывая, что за интимностью объятий есть еще
неизведанные бездны трогательной телесности – болезни и недомогания,
мелкие физические недостатки, укромные привычки, комплексы и мании,
неловкий микрокосм физиологических отправлений...

Лежать на рассыпавшемся песком солнце, чувствуя на лопающейся
глазури кожи всю безмерную легкость стягивающего землю неба, впитывать
из плебейских бутылок обжигающе холодное пиво, отупело удивляясь
невозможному, но очевидному теплу в раскаленных животах, обваливаясь
в раздвоенном мареве собственного вязкого опьянения и радиоактивного
летнего дня, ощущать на ее коже чужие мимоходные взгляды, топить
эрекцию, падая в слепое сияние парной мутной воды...

Брести внутри живой шелестящей ночи, опадающей слоями электричества,
растекающегося под ногами и колесами радужными лужами, сливающей
наши тени в прореженных страхом и страстью складках...

Осень.

Очнуться от лета среди лихорадочного багрянца и изможденной желтизны,
окаменевшего камня, остекленевшего стекла. Осень одевает город
в себя, сыростью и стылостью, обреченно ниспадая в грязь шуршащими
волнами бессмысленно роскошного распада.

Мы сидим, бок о бок, как замерзшие голуби, за единственным сломанным
столиком на пустой летней веранде кафе, под дырявым красным зонтом
от солнца, с запутавшимся среди лоскутьев ткани горьким дымом,
перенеся туда, с молчаливого позволения стоически гордого, как
верблюд, официанта, свои кухонно уютные большие кружки со сладким
парным эспрессо, и смотрим на уже забывших про лето, как про детство,
бодрых сомнамбул и оживленных зомби, и думаем об одном и том же,
наши мысли свиваются, как струйки сигаретного дыма, но мы молчим,
потому что мы в ссоре.

Вот и мы заболели осенью, осень всесильна, пока не приходит…

Зима.

Она приходит вкрадчиво, как старость. Еще вроде бы не вся трава
пожухла, и не все листья облетели, и не все лужи подмерзли, ан
вот она – промокает осень колючей ватой снега. Мир скукоживается
до размера одежды, все остальное – зима. Зима повсюду. В свербящем
носу, в промокшей обуви, в гусиной коже под колючей шерстью, в
саднящем горле, в распухших железах, в трещинах на губах, в шумящем
чайнике, в стелящемся сквозняке, в пустой постели, в сжимающемся
от ласки теле. И уже не верится, что когда-нибудь все изменится.

Но однажды все меняется…

Весна.

Все сначала.

Но было поздно. Ее уже не было. Ни за стеной, ни где-то еще. Эх,
не надо было с ней так...

Он стал представлять, что там произошло, за стеной, в тот день.
Может, все началось так…

Она прислушалась. За стеной было тихо. Она подошла к стене и прижалась
к ней ухом.

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––

Она прислушалась. За стеной было тихо. Она подошла к стене и прижалась
к ней ухом.

Слишком тихо. Словно кто-то там затаился, что уже само по себе
настораживает.

Не сказать, что она внимательно следила за всем, что происходит
за стеной. Просто там всегда что-то происходило, что-то тараканье
самодостачное и глухо-мужское, какие-то резкие голоса, грубый
смех, захлебывающаяся в низких частотах музыка, в основном, бессмысленно-агрессивная,
ритмично-рычаще-ревущая, как сейчас модно говорить – «экстремальная»,
некоторые композиции навязчиво повторялись, как воспоминание об
омерзительном, так что можно было ставить диагноз – радио, она
обычно брезгливо морщилась, словно кто-то матерился или высмаркивался
на землю в ее присутствии, и делала звук телевизора громче.

Вдруг ей стало неловко от себя самой, она словно увидела себя
со стороны – голая девушка, со всклокоченными светлыми волосами,
непристойно наклонившись, прижалась ухом к стене. Она распрямилась
и пошла туда, куда, собственно, и направлялась до всего этого
– принимать ванну. Блин, чего ЭТОГО?! Что за глупости! Да сдохни
он, этот хренов сосед, ей-то какая разница?

На пол дороге в ванную ей показалось, что она услышала за стеной
костисто-мясной звук от падения тела. Она постояла немного в нерешительности,
прислушиваясь, зябко ощущая между стенами собственное хрупкое
тело, потом махнула рукой и смело преодолела оставшиеся несколько
зябких шагов, отделяющие ее от ванной.

В ванной ее ждало недовольно поморщившееся разочарование – она
сама. Она была уже не молодая девушка, хоть и не рожавшая, но
для женской молодости – год за три, как на вредном производстве,
а что может быть вреднее – быть привлекательной женщиной? Приятно,
но вредно, как сахар. Она поскорее растворила в собравшейся мерцающими
складками воде правду о себе, уже привычно довольствуясь иллюзией
совершенности, еще вполне соблазнительной сквозь обманчивую пузырящуюся
субстанцию, в сухом жестком мире вне ванны заменяемую искусно
подобранной одеждой.

«Эх, надо на шейпинг записаться...» – с привычной безысходностью
подумала она и закрыла глаза.

Мужчины. Торопливые, как сбегающие с пальцев капли, и так же растворяющиеся
в пустоте, заполненной расходящимся мерцанием. Все, что от них
оставалось – морщины, упрямые лобковые волосы и пахнущие ногами
тапки. Ну и хватит о них, надоели.

Мужчины. Эх, сейчас бы хоть одного, самого завалящего. Да хотя
бы этого, соседа-экстремальщика. Он, наверное, здоровый, но не
накачанный, а такой, атлетично гладкий, лысый, с серьгой в брови,
весь в татуировках, как Вин Дизель, уродливый и тупой, но животно
обаятельный. Улыбается все время крепкими белыми зубами. И молчит.
Сел бы сейчас на унитаз, раздвинув замшевые ноги, свесив между
ног..., ну да, а еще руки, уперев локти вот сюда, повыше колен...
Такая немного гориллья поза, спина ссутулилась, шея с головой
вызывающе наклонены вперед, и курит какую-нибудь вонючую сигарету
без фильтра, такую мужскую на все свои миллиграммы. Хотя нет,
это уже из другой оперы – Серж Гинзбур, Генри Миллер, порочный
художник, этот же спортсмен, у них сейчас не модно. А стоит же
у него, наверное!.. Как восклицательный знак! Ну вот, он просто
сидит, и обдает меня этой своей горьковатой свежестью, как море,
что у меня в воде мурашки бегут, и я что-нибудь такое болтаю,
болтаю, а он улыбается, так слегка с превосходством, и почти не
слушает, представляет в это время, наверное, как он падает откуда-нибудь
на этом своем байке-парашюте-скейте, откуда еще не падал, он всех
женщин считает дурами и неженками, и меня тоже, конечно, и мне
так легко соответствовать, и не нужно напрягаться совершенно,
потому что так и есть, все мы, в сущности, в глубине души такие,
по крайней мере, пока детей не нарожаем.

Эй, сосед, слышишь? Почему ты не здесь? Почему ты не такой?

Потому что ты, скорей всего, одинокий алкаш. Или маменькин сынок.
Тоже одинокий. Остальных уже разобрали, менее разборчивые мои
одноПОЛчанки. Почему? Потому что женские голоса за стеной РАЗНЫЕ,
и они или пьяно ржут или повизгивают. Но не долго, ох, не долго
они повизгивают. Так что, скорей всего, ты алкаш, не совсем еще
пропитый, но близкий к тому. Да и кто еще может жить рядом со
мной – только придурок какой-нибудь.

Но, не Боже мой, здесь не место для Большой Женской Тоски. Здесь
место для маленьких мерзостей и гадостей. Иди-ка сюда, встань
здесь... давай его сюда... ох ты, как когда-то написал один из
этих, с сигаретами без фильтра, о котором ты никогда не слышал
и не услышишь, и, тем более, чьи вытворения ты никогда не прочитаешь...
ты и так целостен, как цельнорезиновое дилдо, так вот, он у тебя
сейчас, как тот свинец с крыльями, как масса без веса в космосе
– невесомый, но массивный, Господи, вот ведь кайф-то какой! –
эта пульсирующая мшистость в руке, на глазах наливающаяся тектонической
горячей мощью, вызванной тобой одной, и только твоими ведьминскими
чарами... Ох, сожгите меня в его поцелуях, сварите меня в его
поту... М-м-м, и вкус у него... не вкус в обычном понимании, как
некое ощущение на языке, а что-то вроде щекотного обмирания во
всем теле, словно ты сама и облизываешь, и посасываешь, и потягиваешь,
и мнешь себя же, как огромную мягкую конфету, и таешь, и таешь...
обволакиваешь его собой, перевариваешь, растворяешь, ощущая его
агонию, как свою...

Пальцами ноги она вытащила за цепочку пробку из ванной, продолжая
лежать, пока вода вытекала, ощущая медленно возвращающуюся тяжесть
и расползающиеся по коже мурашки холода. Приподняв среднюю часть
тела, чтобы выпустить скопившуюся за запрудой ягодиц воду, она
рассмеялась, над в который раз позабавившим ее наблюдением – ее
не слишком миниатюрный, но и отнюдь не гигантский внешне зад на
самом деле равен по ширине дну ванной, и не в самой узкой ее части,
что при взгляде сверху на огромную многолитровую пустоту казалось
чудовищным.

Вытершись большим махровым полотенцем, она аккуратно повесила
его на извив сушильной трубы, потом не удержалась и прижалась
к полотенцу лицом, вдыхая уже немного затхлую влажность – надо
будет постирать... – пытаясь уловить те немногие молекулы, отделившиеся
когда-то от разгоряченных мужских тел, которые еще могли сохраниться
между почти живыми ненасытными волокнами.

Ничего. Только затхлость что-то немного напоминает, но это так,
эрзац...

Накинув шелковый халат, сразу облепивший местами ее еще влажную
кожу, – раньше это было одной из уловок, вроде разрезов, вырезов,
запахов и запахов, чулок, кружев, газа и стрейча, в театре вожделения,
теперь это только раздражало, как несвоевременная влажность в
трусах, – она прошла на кухню и нажала на кнопку электрического
чайника. Воду она кипятила совсем недавно, та еще не успела остыть
и чайник почти сразу уютно зашумел.

Когда чайник вскипел, она вылила кипяток в раковину, наполнила
чайник холодной водой и снова нажала кнопку, чтобы посидеть еще
в атмосфере готовящегося чаепития, предвкушения «задушевного»
разговора или молчания, прореженного электрическими искрами желания,
вспоминая про одинаково неловко одергиваемые полотенца, вернее,
одно полотенце, то, которое она нюхала в ванной, они пока стеснялись
своих уменьшившихся сморщившихся членчиков, особенно по сравнению
с продемонстрированным только что величием.

Чая ей вовсе не хотелось. Она открыла холодильник, взяла с полки
початую бутылку водки – осталось от кого-то из них – и налила
в высокий бокал, рюмок у нее не водилось.

Эх! – минута тошноты, полчаса удовольствия. Она с детства так
и не научилась находить вкус в водке, единственном напитке из
существующих, который чем безвкуснее, тем лучше, обращение к темному
мазохистскому саморазрущающему началу в нас, перемаргиваемые человечеством
сумеречные судороги ради грядущего блаженства, ожег и свежесть.

Справившись с содроганиями омерзения, она подумала – почему? Но
через несколько минут поняла, почему. Стало не легче, но как-то
теплее и окончательнее.

А что, в сущности, случилось-то? Да ничего! Ничего серьезного.
Она с самого начала знала, что так и будет. Но все равно надеялась.
Дура. Тьфу, меньше всякого дерьма глянцевого надо читать, «косполитенов»
всяких. Нехер себя воображать неизвестно кем, твою мать. Получила,
бля, «девушка космо»?

Она сползла спиной по гладкой холодной эмали двери холодильника
и села на пол, обхватив руками согнутые ноги, в классической позе
аленушки перед омутом своей печали, с бутылкой в одной руке и
бокалом в другой.

Поставив бокал слева от себя, а бутылку справа, она закрыла лицо
ладонями и заплакала, чувствуя, как со слезами выходит из нее
теплая прерывистая струйка жизни. Она даже отняла от лица руки
и посмотрела на ладони, чтобы убедиться, что они не в крови. Бред.

Не вышло. Не получилось храбриться. Кончился завод. И омут, еще
недавно сворачивавшийся мирным ужасом у ног, заполняет небо над
головой холодной тяжестью, обрывая все ниточки-жилки-пуповины,
соединяющие ее с жестоким, но справедливым высшим разумом, и в
этот раз оказавшимся не существующим.

ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН. Болтаясь на натянувшейся до звона последней
оставшейся ниточке, она бросилась к висящему на стене аппарату
и схватила трубку.

– А... лло! – выдохнула она в мембрану.

Услышав, кто это, она снова заплакала.

– Да ничего... – она поискала глазами, потом обреченно высморкалась
в рукав халата, – Да нет...

– ...

– Ну да...

– ...

– Ой, не говори.

– ...

– Да нифига...

– ...

– Сил моих больше нет!..

– ...

– Не, никак...

– ...

– Все, я больше не могу...

– ...

– Эх!..

– ...

– Да уж...

– ...

– Не волнуйся. Все нормально. Я справлюсь.

– ...

– Да никуда я не денусь.

– ...

– Ну да. И я тебя тоже. Да-да. Пока. Ага...

Положив трубку, она уже окончательно решилась. Ниточка лопнула.
И телефонный разговор, вместо того, чтобы утешить и ободрить,
только укрепил ее решимость, разговаривая и изображая эмоции,
которые она на самом деле не испытывала – обиду, негодование,
злость, растерянность, благодарность, она словно репетировала
отстраненность, которая ей скоро понадобится.

Сейчас.

А может, и не так все было.

А что он сам-то делал в этот день? Бухал, как всегда. Но кое-что
он помнит. С этого и начнем. Авось, остальное само вспомниться...

Вдруг ему послышалось, что за стеной раздался звук.

Он прислушался. За стеной было тихо. Он подошел к стене и прижался
к ней ухом.

(Продолжение следует)