Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Бонус Трек

(реконструкция)

Обо мне извлекать из рамы [кадра]

Мою отложенную жизнь

Я мечтала лучше

Я видела очаг

Все эти неизвестные они

Ты среди _ ¹

Из песни «Je te rends ton amour»

(И я тебе обеспечиваю твою любовь»)

Слова Милен Фармер, музыка Лоран Буттона

Вы трогаете их вместе со мной их собственными руками, вы смотрите
на них из их глаз, вы знаете, о чем они думают, что чувствуют,
вы ощущаете, как стекают по их коже остывающие слезы, вы улыбаетесь,
когда они готовы умереть от счастья, и качаете головами, когда
они истекают кровью. Что ж, перелистнем страницу, пусть побудут
одни…

Зтм _ ²

Песок был все еще теплый. Они сидели на песке и пили филиппинский
эрзац-ром прямо из широкого горла большой пластиковой бутыли с
ручкой, держа бутыль обеими руками, помогая друг другу, обливаясь
и смеясь.

Твою мать, подумал он, совсем рядом, как дикий, но дружественный
зверь, сонно шелестело огромное море, объевшееся моряками вчера
во время шторма _ ³, которого их красивые
сладкие жены и не заметили, дальше, в начале разноцветной качающейся
дорожки, по которой Ему пришлось бы идти, пританцовывая, отплесками
музыки добавляла атмосферности баржа-танцевальная площадка, еще
дальше намечали собственные бледные дорожки стоящие на рейде корабли…
твою мать, подумал он, однако – счастье…

Мое крашеное рыжее счастье.

Это он придумал перекрасить ее дерьмово-каштанового цвета волосы
в рыжий. Ярко-рыжий цвет крови с медом. Она сразу засияла, как
упавший в снег фейерверк.

Прошло шестнадцать лет, и он лег на спину на теплый песок. Она
повернулась, уперлась руками в его грудь и, кривя рот в фирменной
болезненной улыбке, перекинула через него ногу. Поерзав по нему,
нашла. Он бессознательно отметил невыгодный ракурс, при котором
ее грациозный поэтический нос приобретал излишний объем и покачал
головой. Она пожала плечами и легла плашмя ему на грудь, легкая
и теплая, как лопающийся в крови ром, хотя он совсем не то имел
в виду. Он прижал к груди ее маленькую голову с тяжелым умным
мозгом внутри – кое-что из их многолетнего расчетливого безумия
они сохранили; она зашипела – его часы потянули ее за волосы.
Кажется, в астрологии это называется квадратами, сладкая злоба
любви.

Он усмехнулся ей в волосы, с запутавшимся в них ветром – коса
точит камень, когда-то он астрологию терпеть не мог, она же бредила
ею, как многие из ей подобных бывших гадких утят, продолжающих
держать в кровати ветхие плюшевые мирки детских увлечений.

Честно говоря, он и сам был таким. Да и все мы такие, поелику
мы здесь. Только вместо слов, цифр, формул, схем, таблиц, штрихов,
нот и вечно мокрой спортивной обуви у него был свет. Разлитый
по лицам, вещам, собакам, кошкам и голубям, собираемый им по капле,
по кадру в секретную черную коробочку со стеклышком. Пока свет
рыжим беспощадным клином не сошелся на ней, засвечивая пылающей
одержимостью черно-белую 8-миллиметровку его жизни До.

Но скрытая логика высшей правды в ее быстром пожатии плеч присутствовала.
Это была та самая Тайна С Большой Буквы, за которую любой папарацци
отдал бы второй глаз, все равно постоянно прищуренный. И даже
за обладание самой красивой и грустной женщиной в стране – термоядерное
сочетание, и он – отец теории относительности счастья при красоте
– никто бы тогда не поменялся с ним местами. Нечем было бы обладать.
Та, во многом способствовавшая успеху их дуэта в ее лице интригующая
атмосфера таинственности и недомолвок, искусно дополнявшаяся ее
трогательным косноязычием и слегка шизофренической рассеянностью,
безыскусно спутывающей и обрывающей паутину интервью, сплетаемую
самыми хитрыми репортерами (о, этот быстрый взгляд из под нависшей
челки, прекрасная идиотка, монотонно рассказывающая про санитара,
сделавшего ей больно там… о, мать моя, почему ты не уронила меня!..
чтобы наши койки стояли рядом…), багряной мглой окутывавшая их
отношения с самого начала, объяснялась просто – их и не было,
отношений, по крайней мере, в том понимании, какое мы вкладываем
в это слово, глядя на грудь на экране и думая о том, что остается
за кадром.

Зтм

А там…

Так просто, четыре слова – врожденная дисфункция коры надпочечников.
Божественная андрогинность. Гермафродитизм. Уродство. Избранность.
Операция в детстве, язва в голове навсегда. Одиночество. Ежегодный
эшафот у эндокринолога. «Макрогенитосомия… верилизация наружных
гениталий…» Затаившееся саднящее жало в чреслах. Слепое пятно
в трусах. Потерянность. Горечь гормонов каждый Божий день, всю
жизнь, вечность. Пожизненный срок от таблетки до таблетки. Сила
и злость. Ненависть к родителям. Ад первой любви. Чистилище первого
суицида. Святость. Ущербность. Жанна д’Арк тоже… из наших. Тайна.
Освобождение от спортивных занятий до конца детства. Зато я самая
умная. Обреченность.

Зтм

Он стоял перед зеркалом, в туалете на третьем этаже здания телевидения,
и запивал таблетку «Гидрокартезона» водой из пластикового стаканчика,
который наполнил из под крана здесь же. Ему было 23.

Столько же было и ей, когда она вошла в этот же туалет (а? ирония-то!
хотя у их высшей правды с самого начала была скрытая логика –
просто женский туалет на этом этаже был почему-то заперт), еще
безвестной начесанной шатенкой в ажурных колготках и аляповатом
гриме. Она виновато улыбнулась краем рта, не разжимая губ, повернулась
к зеркалу, ДОСТАЛА ИЗ СУМОЧКИ УПАКОВКУ «ГИДРОКАРТЕЗОНА», ВЫСЫПАЛА
НА ЛАДОНЬ ТАБЛЕТКУ И КИНУЛА ЕЕ В РОТ, потом наклонилась, пустила
воду из крана и стала запивать таблетку, набирая воду в ладонь.

Он потрясенно протянул ей свой стаканчик. Она взяла, благодарно
кивнула и, подставив стаканчик под струю воды, посмотрела на стоящую
перед ним на раковине упаковку лекарства, такую же, как у нее.
Ее лицо застыло, она выронила стаканчик и быстро вышла из туалета
на негнущихся ногах.

Закрывая за ней воду из крана, он заплакал. Круговорот. Одиночество.

Зтм

Думая потом, каким приемом он воспользовался бы, чтобы проиллюстрировать
основной мотив их жизни, встреч и расставаний, триумфов и разочарований,
подъемов и упадков, обретений и потерь, удач и наоборот, любви
и ненависти, снов и бодрствований, он бы использовал ту концовку,
придуманную даже не им, а одним из эпигонов, продолжавших после
него благородное дело ее осуществления, а именно – последний кадр,
в котором она устало закрывает глаза, уходит в затемнение, которым
все завершается. Принцип его любимой иллюзии, смена света и тени,
чередование статичных картинок, обманывающих инерцию человеческого
зрения, фокус, возникающая из ничего, из хитрости ума и ловкости
рук псевдожизнь, реконструирующая то, чего не было, истинная магия,
заставляющая нас, несмотря на свою исходную балаганность, смеяться
и плакать, верить и сопереживать. Такова была их жизнь – была
с ней, и не была без нее, вычеркнутыми сценарными набросками,
вырезанными дублями между залитыми светом живыми выступлениями,
когда он ощущал, что живет, когда им с ней аплодировал из темного
зала вечный и всевидящий Зритель, когда она была рядом.

И что с того, что этого, настоящего, было, в сущности, совсем
немного, всего-то на неполный авторский лист, но у остальных-то
и этого не было, а чего было, так это можно по пальцам пересчитать,
обычные этапы обычных путей – детский сад, школа, институт, работа,
свадьба, дети, машина, квартира, отпуска, пенсия, болезни, погост,
или – школа-интернат, зона, вторая отсидка, третья, четвертая,
лазарет, погост, или – первая книга, вторая, третья, четвертая,
болезни, погост.

Зтм

Дубль второй. Начнем с начала. Они с другом, тоже мнящим себя
начинающим кинематографистом, имевшим знакомых в звукозаписывающей
студии, решили подхалтурить денег, естественно, на фильм, и ночи
за две сочинили песню, в молодежно-танцевальном стиле, что-то
банальное и вечное про отношения отцов и детей, в духе тогдашнего
хита Мадонны «Папа, не учите меня жить», только у них это называлось
«Мама, ты не права».

Петь не умели ни тот, ни другой. Да и песня-то была от лица «дочери».
Надо было найти певицу. Молодую. Желательно, посимпатичнее. Ну
и петь чтоб хоть немного могла. Заранее предполагая трудности
сочетания этих двух условий, резонно рассудив, на собственном
примере, что чувство ритма встречается чаще, чем хороший голос,
они написали песню на основе речитатива, чтобы собственно пения
там было немного. А то, что оставалось, можно было вытянуть на
студии, дело техники.

И на телевидение они пришли в поисках певицы, чтобы порыться в
архивах кастингов, с портфолио моделей и актрис. У его друга и
здесь нашлись знакомые.

Когда он, вымыв лицо, вышел, наконец, из туалета, где, не успев
начаться, закончилась его жизнь, друг запрыгал вокруг него с большой
фотографией в руке.

– Вот, нашел! Будто только что из психушки!.. Куда она попала
после попытки суицида, изнасилованная отчимом-алкоголиком! – друг
восторженно сунул ему фотографию.

Юмор тогда у них, циничных покорителей мира, молодых львов, был,
конечно, специфический.

Не успев испугаться того, как он сейчас будет разочарован, он
увидел на фотографии того, кого хотел, о ком молился минуту назад,
стоя на коленях перед унитазом. С тех пор он всегда получал то,
что хотел, кроме самого главного… без которого всё… так… как это
часто бывает, словно мнимый нами с большой буквы заигрывается
в придурошного и старательного ассистента палача, готового выполнить
любое желание, кроме одного…

Он не был лицедеем, поэтому переговоры проводил его энергичный
друг. Он смотрел на то, как друг, набрав заветный номер, играет
лицом, видел, как выражение снисходительной официальности сменяется
приторной улыбкой заигрывания, вдруг сходящей на нет разочарованием,
собравшимся в итоге во вполне искреннее упрашивание и со злорадством
думал о том, что девочка оказалась крепче, чем ожидал его друг,
разбалованный своей скользкой обаятельностью.

Положив трубку, друг молча покрутил пальцем у виска и пожал плечами:

– Вроде договорился…

Зтм

Они встретились в кафе.

Она пришла вовремя. Не дав ему насладиться предвкушением печали
от того, что она не придет. Она и дальше редко оправдывала ожидания,
и в конце концов оказывалось, с точки зрения высшего смысла, что
именно она все делала правильно. Раньше он замечал подобное только
за собой, и иногда сомневался в собственном рассудке, не может
же он быть все время прав. Своей безличной стервозностью она являла
ему, что это не так.

Шел дождь, но зонта у нее не было. Она была в черном бесформенном
плаще и с непокрытой мокрой головой. Друг поднял руку, обращая
на себя ее внимание. Вместе с ней к столику подошла официантка,
приняв поднятую руку за подзывающий ее жест. Друг пожал плечами
и спросил у нее, что она хочет заказать. Она заказала кофе и попросила
принести еще бумажных салфеток. Официантка устало взяла с соседнего
столика часть салфеток, положила на их столик и ушла.

Деловито сняв плащ и положив его на спинку дивана, она села за
столик и принялась промокать волосы салфетками. Под плащом на
ней был надет растянутый черный свитер крупной вязки. И все.

Он смотрел на них со стороны, стоя рядом с туалетом. Подходить
ему было страшновато. Вдруг опять…

Решившись, он попросил бармена за стойкой налить три коньяка и
пошел со стаканами в руках судьбе навстречу, по наклонившемуся
вперед, как палуба «Титаника», полу.

Увидев его, друг указал на него рукой и представил.

Она посмотрела на него …улыбнулась и кивнула:

– Мы уже знакомы.

И подвинулась, освобождая место рядом с собой.

Он сел, и хотя с ее плаща, оказавшегося у него за спиной, на него
стала стекать удивительно мокрая вода, голова его была полна алмазами.

Друг недоуменно приподнял брови:

– Когда, где?..

Она налила в широкий стакан с коньяком принесенный официанткой
кофе и буднично сказала, не поднимая глаз от стакана, мешая в
нем ложкой:

– Вчера. В туалете.

Он зачерпнул своей ложкой получившийся у нее коктейль, донес до
рта, проглотил и добавил:

– В мужском.

Друг почувствовал, как что-то большое оказывается вне его понимания
и заговорил о делах.

Когда все внимание снова было обращено на него, он увлекся и,
воодушевленный своими же фантазиями на тему их грядущего процветания,
на странице блокнота со столбиками цифр их будущих доходов и необходимых
на этапе становления расходов стал как бы бездумно набрасывать
обнаженный женский силуэт, с головой их предполагаемой солистки.

Пришлось пнуть его под столом в ногу. Когда его и друга взгляды
скрестились, он показал другу глазами под стол. Друг натужно уронил
на пол ложку и наклонился. Под столом он увидел руку, сжатую в
кулак. И вторую руку, выставившую в хулиганском мальчишеском жесте
средний палец, с покрытым красным облезающим лаком длинным ногтем.

Разогнувшись, покрасневший друг перелистнул страницу блокнота
и залпом допил свой коньяк. Обошлось, правда, без канонады. На
этот раз.

О второй руке друг ему так никогда и не рассказал.

Зтм

Что было потом, рассказывать не нужно. Все это мы, городские бескрылые
птицы, проходили. Проходили под рассыпающими капли желтого света
фонарями и обвисшими изумрудами ветвями деревьев, стесняясь взяться
за влажные руки, по мокрому разноцветному асфальту, наступая на
расплывающиеся остывающим розовым лужи, мимо шелестящих мимо росчерков
глянца, расплескивающих музыку из открытых в темноту чужих душ
окон, мимо перемигивающихся светофоров, пробуя друг друга на вкус,
возбужденно обмениваясь, забыв о поцелуях, содержимым гербариев
предпочтений, высушенными листочками из книг, хрупкими лепестками
облетевших киноафиш, вылинявшими лицами с плакатов, разноцветными
стеклышками взглядов и протертыми насквозь страницами из дневников,
с выставленными собственноручно оценками, чтобы в конце концов
раствориться в сырых парадных, с кружащей голову отравой юной
хрустальной слюны на сухих губах.

О болезни не было сказано не слова, но она пронизывала их, как
ветер, заставляя крепче прижиматься друг к другу.

В подъезде они и расстались. Устало поцеловав его в щеку: «Ну
ладно, иди…», она села на ступеньку, глядя ему вслед с улыбкой,
пока он не вышел из подъезда. О том, где она жила, и с кем, она
так ничего и не сказала. А он не спрашивал. Ему и так хватило.
С нее могло статься, что и на чердаке.

Зтм

Она им подошла. (Еще бы…) Голосок у нее оказался слабенький, из
тех, которые воспринимаются как нежные, но с несложными мелодиями
она справлялась. А если поднажать на придыханиях, выходило вполне
сексуально и жалостливо, эдакая перепачканная шоколадом и помадой
нимфетка, обдающая жаром прорывающегося из всхлипа стона.

Помадой… Стекающая из глаз кровь еще впереди.

Он всегда завидовал тем, кто имел голос. Самый короткий путь наружу.
Чувствовать, как Теплые Пальцы перебирают связки. Ощущать, как
шевелятся перья на крыльях слетающихся на запах слез ангелов.
Дышать за всех. И ни о чем таком не думать.

Он сидел за пультом в студии, смотрел на нее через стекло и с
немым глубинным напряжением связок открывал рот с ней вместе.
Как он делал всю жизнь, оставаясь с голосами наедине. Теперь его
музыка дышала с ним вдох во вдох, опустив голову, неподвижно глядя
сквозь пол из-под челки.

В отличие от нас, не знающих, что делать со своей полноценностью,
он знал, что делать со свалившимся на него. Он придумывал новую
песню и сразу короткий фильм на нее. И представлял ее светящееся
молодостью хрупкое обнаженное тело перед камерой.

У него было не менее молодое тело. И совсем не хрупкое. ...!..

Он сжал зубами мундштук трубки и решил убить ее. В фильме.

От жалости к себе и к ней, такой родной и красивой и так безвременно
ушедшей, на глаза у него навернулись слезы. И пришел в голову
необычайно грустный пассаж для песни.

Но, обреченный на изощренный мазохизм профессионализма, поверяя
расчету самое неприкосновенное, он понимал, что выплескивать свои
глубинные фантазии, свои выросшие из гидрокартезона, распухшие
от слез и крови цветы зла еще рано, уже придуманное совместно
с другом видео на «Маму» было совсем без насилия, уродства, смерти
и печали. И без красоты. Снимать его не хотелось. Только что раздеть
ее?

Зтм

Так и сделали. На уговоры она только быстро пожала плечами.

На съемках он смотрел на нее, одетую в прозрачную ночную рубашку,
грустно кутающуюся в пальто в перерывах между дублями, и не подходил
к ней, аккумулируя жалость для новой песни.

Она ушла с пожилым осветителем, принесшим ей горячий кофе. Габен
хренов... А он, режиссер, громовержец, остался, со своим мегафоном
и потухшей дурацкой трубкой. Он решил перед смертью превратить
ее в старуху.

После бессонной ночи он придумал повод позвонить ей. Ему не хотелось
прибегать к помощи своего пронырливого ангела, который, держа
руку на пульсе их содрогающегося проекта, нашел бы повод в ту
же секунду.

Он решил наречь ее новым именем. Вернее, имя он оставил ее собственное,
достаточно нейтральное и нежное, да и привык он уже шептать его
в ночь обратной стороны век, а вот с фамилией можно было поиграть.
Нужно было что-нибудь андрогинное, с импортным лоском, и с историей,
желательно трагичной, но широко не известное, сидящее в подкорке
забытым мифом. Он вспомнил актрису из одного из своих любимых
старых американских фильмов. Не только на его взгляд, но и по
исторически сложившемуся мнению ярлыкастой американской критики,
это была лучшая актриса золотого периода Большого Голливуда, промелькнувшая
горящей ледяной кометой в нескольких прекрасных картинах и сжегшая
себя алкоголизмом. Облезающую позолоту ее фамилии он и решил выставить
посредником, с обвисшим в руке мокрым от пьяных слез белым платком,
сначала между собой и предполагаемым холодом на том конце телефонного
провода, а потом, если у них все будет нормально, между ними и
массой влажных жадных рук, нетерпеливо отбрасывающих в сторону
незнакомое имя и тянущихся обратно, привлеченных смутно знакомой
хлюпающей тяжестью в конверте с синглом.

Потом она расскажет ему, что публика – это глаза, море ужасных
живых глаз.

Вопреки его ожиданиям, голос на том конце был виноватым и оживленным.
Она с немного преувеличенным, как ему показалось, энтузиазмом
восприняла его идею насчет псевдонима. У нее, оказывается, тоже
было что ему показать и она предложила встретиться. У него. Худшие
его подозрения подтверждались.

Когда он открыл дверь, она шагнула к нему, обняла его и прижалась
к его груди лицом. Она едва доставала до его подбородка макушкой.
Он тоже обнял ее и погладил по голове. Она подняла лицо и посмотрела
на него снизу. В ее глазах плавало перевернувшееся небо. Он оценил
ракурс. «Надо будет как-нибудь снять ее вот так».

И вот так. И так. И так. А так не стоит. И так тоже. Лучше так.

Она отвела его руку. «Не надо. Ты же знаешь…»

Он пожал плечами и покачал головой. «Не знаю». Притворное простодушие.
«Ой, а что с котиком?» «Ничего, он спит. Пойдем быстрее».

«А я думала, ты знаешь. Понимаешь, когда эта штука, как у нас
с тобой, случается у девушек, все немного сложнее, чем у парней».

«И что, вообще не?..»

Она посмотрела в окно и пожала плечами. (Все вранье.)

С провалившимся от жалости в солнечное сплетение сердцем он опустился
возле нее на пол и положил голову ей на колени.

«А, все равно».

«Что – все равно?»

«Все равно я тебя люблю».

Потом она вскочила и, как ни в чем ни бывало, чуть ли не в припрыжку,
побежала в коридор и принесла оттуда сумку. Вытащила из сумки
тетрадку. Засмущалась.

«Я стихи написала. Для песни. Посмотришь?»

Он обреченно собрался было покивать, склоняя голову к плечу, мол,
«ничего, нормально», зная, что она все равно все поймет.

Песня называлась «Шлюха»… и была не то чтобы не плоха, она была
странна, в ней присутствовало… нечто неуловимое, болезненное и
тревожащее… не безысходность потусторонности, а надлом посюсторонности.
По крайней мере, он сразу почувствовал, как она зазвучала. В ней
говорилось о лунном пепле и пузырьке пены, гонимых ветром, шипах
и птичьих перьях, раскалывающих луну, о жизни, грустной, как гранатовый
сок, горьких поцелуях и …изнасилованном сердце. В припеве лирическая
героиня называла себя шлюхой и признавалась, что только голой
она учится целомудрию.

Он закрыл глаза.

«Ну как?»

«Ты с ним спала?»

Она рассмеялась. Он не поверил сам себе, что слышит ее смех впервые.
Вот тебе и влюбленный, погруженный в свои наконец-то материализующиеся
грезы, он даже не обратил внимания на то, что она до сих пор при
нем ни разу не засмеялась. Но ему понравилось то, что он услышал.
В ее смехе как-то было все, и отчаянность, и отчаяние.

«С кем? С …?» – снова смех.

Его покоробило, что она назвала осветителишку по имени.

«Да он просто подвез меня. И вообще, позаботился. В отличие от
некоторых».

«Ну, ты же знаешь, режиссер покидает съемочную площадку последним...»
(ирония)

«Ага, вроде капитана. А остальные пусть тонут. И вообще, даже
если бы и спала… Это ведь было вчера. Может, благодаря ему я сегодня
здесь…»

Вот так у нас, художников, все и происходит. Утром – в газете,
вечером – в куплете. А мы живем дальше, со всеми своими подоплеками.

«Ну, стихи ладно, я сама про них все знаю. Песня-то как, получится?»

Он кивнул. «Уже получилась. Ложись».

Она пожала плечами и легла на пол, на спину. Он расстегнул на
ней блузку и юбку и стащил по ногам юбку вместе с трусами. Она
только жмурилась.

Он стал поглаживать ее кончиками пальцев, словно клавиатуру, осторожно
и бегло, нащупывая сплетающуюся из запаха кожи, дыхания и обиды
ткань мелодии, легкую, как тень в юных морщинах у глаз. Уголки
ее губ растянулись в улыбке.

Открыв глаза, она увидела, что он улыбается с закрытыми глазами.
Прикосновения его стали определеннее. Она содрогнулась и почувствовала,
как мелодия вспорхнула с ее живота, оставив замирающую нежную
пустоту. Ей стало холодно.

Он вскочил и, перешагнув через нее, кинулся к стоящему в углу
синтезатору. Спеленав мелодию в звук, он наиграл вокал и спросил,
не оборачиваясь:

– Сможешь напеть?

Кроме музыки, ничего. Он повернулся к ней.

Ее не было в комнате.

Он позвал ее. …Тишина.

И пустота.

Зтм

Два года.

Первый альбом. Двенадцать песен. Четыре видео.

Зтм

Три года.

Второй альбом. Десять песен. Четыре видео.

Зтм

Год.

Концертный тур.

Зтм

Год.

Третий альбом. Десять песен. Четыре видео.

Зтм

Три года.

Фильм.

В тридцать три болеть тяжелее, чем в двадцать три. (Смешно – такова
одна из немногих действительно непреложных истин, выслуживаемых
за жизнь к ее середине.) Может, общая сопротивляемость и повышается,
но вместо череды освежающих насморков и поносов нас накрывает
изредка такое, что хоть святых выноси. Ногами вперед.

Так же и с неудачами.

«Расслабься и получай удовольствие». «То, что не может меня убить,
делает меня сильнее». Мудрость взыскующих компромисса тридцатилетних.

Еще одна истина – как бы великолепна не была прелюдия, хорошего
секса она никоим образом не гарантирует. Так же как и мучительно
прекрасный секс – удачного брака. Ужасно, конечно, но, с точки
зрения высшего смысла, медитации и одержимости ценны сами по себе,
как процесс, независимо от результата после самых пылких вдохновений
и горячечных откровений.

Все эти несколько лет в воздухе была разлита магия, густая как
влагалищный секрет. Все шло и раскручивалось как бы само собой,
выступы попадали в пазы, сюжетные линии и мотивации в сценарии
выстраивались в узорчатую симметричную мозаику, сложную и неизменную
в своей идеальности, деньги возникали неизвестно откуда, как мухи
на свежих экскрементах, актеры влипали в кастинг, как те же мухи
в варенье, чуть ли не с первых проб, нужные люди звонили сами
или попадались случайно, чужие идеи сливались со своими и застывали
единым сверкающим монолитом, все величественнее всплывающим над
предполагаемой коммерческой мутью остального кинематографа и готовящимся
достойно встретить «Титаник» зрительской любви.

На съемках тоже творились чудеса. Актеры слушались, как недоразвитые
дети, снег шел, когда это было нужно, съемочная группа напоминала
элитное военное подразделение, всеобщее воодушевление носило по
площадке смех, хоть фильм и был трагичным, людей не покидала пятничная
предвкушающая нервозность от сознания величественности создаваемого
ими. Так, наверное, чувствовали себя наполеоновские солдаты при
первых, быстрых и точных, как сабельные удары, победах. (Когда-то
он снял для нее несколько коротких костюмных фильмов о том времени,
красивых и кровавых.)

Без накладок, конечно, не обошлось. Одна из накладок – кажется,
она влюбилась в исполнителя главной роли, американца, гитариста
из ее концертной группы, с которым у нее по фильму была любовь.

Сначала он не обращал внимания, привычно иезуитски потакая возникновению
между ней и актером, играющим ее любовника, эмоциональной привязанности
вне съемочной площадки, что вдохновляюще сказывалось на разыгрываемые
ими перед камерой чувства. О мере он никогда особо не задумывался,
хронометраж снимаемых им в прошлом фильмов не позволял флирту
сэрегировать в нечто большее. «Съемки окончены, всем спасибо!»
– и они опять одни, и никого у них нет, даже друг друга, кроме
их музыки…

В этот раз было по другому. Он вдруг с содроганием заметил, в
одной из любовных сцен, что она переигрывает, буквально выворачивается
наизнанку. Это был верный признак того, что она пытается вложить
в игру настоящие чувства. Он не знал, насколько у них далеко зашло.
И ведь, что обидно, пока он сам не столкнул их губами в лучах
софитов, парень, бывший сессионный музыкант, приглашенный им лично
в ее концертную труппу несколько лет назад, со всем его лос-анджелесским
сценическим драйвом и длинными волосами не производил на нее никакого
впечатления, как и остальные самцы, снующие в масляном и дырявом,
как сыр, мире шоу-бизнеса. «Волшебная сила искусства», твою мать...

Он не стал проводить бессонную ночь в раздумьях, как много лет
назад, в похожей ситуации, инерция опыта теперь часто выносила
решения из области профессиональных знаний в хаос бесконечной
разветвляющейся стратегии, которая есть жизнь. Он поступил как
настоящий режиссер из фильма про кино.

Он поговорил с парнем и убедил его, ради их общего дела, ради
фильма, поиграть с ней в неопределенность, не говоря «да», и не
говоря «нет», постервозничать, потянуть ей нервы, чтобы в ней
появился нужный по сюжету надлом.

Глупый парень, который слегка опасался возникших у него с ней
отношений, таких отцы всегда учат – «Не гадь под себя», ушел его
поклонником и соратником, с гордым сознанием сопричастности к
таинству управления людьми, ощущая себя кукловодом, уверенный,
что все так и было задумано, только ее чувство немного превысило
рассчитанный предел, следовало лишь чуть его подкорректировать,
и что от его молодческого умения вовремя доставать и прятать член
зависит судьба всего проекта. Он и не догадывался, что единственной
куклой в его руках оказался этот огромный человек, казалось, перекладывающий
сердца, как червовые карты, в ведомом ему одному чудовищном пасьянсе.

Закрыв за парнем дверь, он понял, что плакать уже разучился.

Она больше не переигрывала, стала сдержанней, но в ней звенело
такое напряжение, что те скупые интонации и жесты, которыми он,
еще в сценарии, стараясь облегчить ее дебют в полном метре, вспомнив
давнюю хитрость с речитативом, наделил ее полубезумную героиню,
стали первозданно рельефными, словно высеченными из солнца. А
в тех эпизодах, где у изможденно апатичной героини чувства вырывались
наружу, ее тоже прорывало, но поскольку ее боль была иного толка…
– жестокий рецепт творчества, фокус с подменой, замещением, чем
они, собственно и занимались всю жизнь… форма выражаемой эмоции
оставалась, у человека их вообще немного, менялось содержание,
и форма приобретала блистательную отточенность, достижимую только
при отстраненности, пропускании собственных судорог, своего страдания
через иссеченное условностями жанра сознание… – понимаешь, это
когда болит левая рука, а изображать приходится то, что болит
правая… чтобы ты выворачивала наизнанку уже не себя, а свою героиню…
– оправдывался он перед ее отражением в себе.

Кончилось все это нервным срывом. В самом конце съемок, в одной
из последних сцен, где она рыдала у постели умирающего возлюбленного,
она не смогла остановиться и продолжала рыдать, словно он действительно
умер. Уже режиссер сказал свое сакраментальное «Снято» и люди,
устало пересмеиваясь, буднично разбрелись по площадке, а она,
исходя и надрываясь криком, все обнимала грязные сапоги возлюбленного,
ее трясло, растерянный возлюбленный сидел, не смея отнять ног,
лепеча что-то и пытаясь погладить ее по мотающейся рыжей голове.
Люди начали настороженно застывать и переглядываться, недоуменно
вслушиваясь в морозную тишину, лопающуюся ее совсем не художественным
воем.

Толстая и мудрая ассистент по кастингу силой закутала ее в одеяло
и увела с площадки.

И снова не он, а кто-то другой понес ей кофе.

Зтм

Выйдя из больницы, она стала жить с гитаристом. Видимо, он повинился
ей насчет их заговора, потому что когда он звонил ей, она бросала
трубку. И давно уже не было с ним пронырливого ангела, с которым
они все и начинали, чтобы мгновенно придумать повод для встречи.

Да и некогда особо было. Он заканчивал работу, монтировал и писал
саундтрек. Фильм получался длинный, тяжелый, болезненный и красивый.
Страшная сказка для взрослых с несчастливым концом.

На премьере они, конечно, делали вид, что у них все О’КЕЙ, вспыхивали
улыбками и расслабленно обнимались, а гитарист виновато отводил
взгляд, когда его никто не видел. Измученный непривычным лицедейством,
он не обратил внимания на настороженную реакцию публики, мимоходом
истолковав ее снобизмом приглашаемого обычно на премьеры избранного
круга и утомлением от долгого зрелища.

Фильм провалился. Критики назвали его «громадным, распухшим от
кровавых соплей клипом». В прокате фильм принес одни убытки, не
окупив и пятой доли бюджета.

Несмотря на ссору, провал болезненно ударил по ним обоим, словно
они по прежнему были единомышленниками, радеющими за общее дело.
Так оно, на самом деле, и было, не смотря ни на что. Только они
об этом не знали.

…Если бы я был рекламщик, они бы назвали фильм «распухшим рекламным
роликом». Цеховая нетерпимость. Публика ожидала наших вечных сисек-писек
в кружевах и кринолинах, забрызганных кровью. Придурки. А Мадонну
как ругают все время…

Он перебирал оправдания, в их не прекращающемся мысленном диалоге
с ней, как алкоголик перебирает бутылки с оставшимся после вчерашнего.

Она отреагировала так, как он сам отреагировал бы, окажись он
на месте молодой, красивой, знаменитой, влюбленной, больной и
разочарованной женщины.

Она уехала. Куда все уезжают – в Америку. В Калифорнию. В Лос-Анджелес.
С гитаристом.

Он провожал ее из аэропорта. Она сама позвонила ему.

Шел дождь, но, несмотря на это, самолеты летали. Как назло.

Они сидели в кафе, смотрели сквозь стекло огромного окна, по которому
стекали капли, за которым взлетали самолеты, уносящие кого-то
от кого-то или к кому-то, и молчали. Про гитариста он не думал,
но тот был где-то рядом, сволочь.

– Какие у тебя планы? – спросил он и понял, что за все десять
лет он впервые задал ей этот вопрос. И по возникшей кислой пустоте
почувствовал, как чувствует невысказанный еще ответ всякий вопрошающий,
что между ними что-то кончилось.

Она пожала плечами:

– Отдохну… – и провела по стеклу своим длинным тонким пальцем,
сопроводив извилисто стекшую с той стороны каплю.

Ему захотелось так же провести пальцем по ее щеке.

Но слезы редко протекали из ее всегда полных влагой глаз. А своих
слез, увы, не перельешь.

Потом объявили посадку. И она улетела. Так буднично. И так безысходно.

Он тоже уехал, подальше от тротуаров, по которым ходили ее ноги,
в город у моря, где они родились и жили себе друг без друга, и
где будут рады ему одному, без нее.

Перелистнув эту страницу, он решил, что надо пускать материал
в работу. Собрав всю ярость и тоску, гитарные ревущие рифы и плачущие
соло, он сочинил музыку к нескольким песням, бесплотным и мертвым
без нее и ее текстов.

Их ангелы все еще спали в обнимку. Она прислала тексты.

Один из текстов назывался «Калифорния». В нем она, повзрослевшая
и немного охрипшая, говорила об аэропортах и аэровокзалах, о том,
как бы за все золото мира уехать отсюда, о блюзе и хандре, о равнодушии
и тяжести, от которых хочется убежать в Америку, о сексуальных
Сансет-бульваре, калифорнийском небе и улыбающемся ей ковбое Мальборо,
о зное чужбины, о Лос-Анджелесе под кожей, о срастающихся с асфальтом
ногах, об обругавшем ее полицейском, о ночи, о путешествии, о
желании раздеться в жару, о шести утра и о кусочке льда в бокале
и мелодии, которыми она стала, о …, «любви моей надуманной».

Тексты были разные, но во всех них была несчастная любовь, были
ярость и тоска.

Потом скажут, что в новом альбоме слишком много навязчивых электрогитар,
обзовут его «гальваническим». Он улыбался на это, думая о том,
что именно гитару удобней всего хватать за горло грифа и громить
ею ветхие декорации воспоминаний.

Зтм

Через какое-то время она, конечно, вернулась, но уже не к нему.

Так они стали компаньонами. Партнерами. Тьфу…

Он по-прежнему делал все. Кроме нее. Она, как оказалось, уже сделана.
Единственным утешением оставалось сознание того, что он, как никто
другой, приложил руку и сердце к ее мифически законченному совершенству.

Пользуясь ее образностью, десятилетний плен в клетке из птичьих
перьев и розовых шипов кончился. Для нее.

Он смотрел на нее со своей темной стороны, на ее откуда-то взявшуюся
слегка обезьянью деловитую подвижность, читал ее улыбчивые интервью,
с едва заметными трогательными шрамами непоследовательности, перелистывал
ее новые откровенные фотографии, она как-то округлилась, стала
более женственной и сексуальной, что выглядело даже немного нарочито,
словно она отыгрывалась за года бесполой кукольности, с умилением
слушал музыку, которую она начала сочинять сама, довольно, впрочем,
неплохо, и улыбался их общей улыбкой, не разжимая губ. А, все
равно, ближе кожи не обнимешь…

Он по-прежнему жил романтичным затворником в городе их горького
детства, выезжая в иной, принадлежащий ей, мир, как на работу,
только на записи, репетиции и съемки. Он завел себе кошку.

Зтм

Год.

Четвертый альбом. Одиннадцать песен. Четыре видео.

Зтм

Два года.

Концертный тур.

Зтм

Три года.

Пятый альбом. Тринадцать песен. Четыре видео.

Зтм

Как-то он листал известный модный журнал, слывший «законодателем
в мире моды и стиля», простое упоминание в котором гарантировало
бессмертие на этот сезон, и натолкнулся на серию черно-белых фотографий
с ней. Крупные планы морщинистых рук со стаканом, спутанные волосы,
опущенные плечи, худые голые ноги, изможденное старое лицо – усталая
спившаяся актриса. В нескольких снимках – вся жизнь. Чужая некрасивая
жизнь. Не облагороженные условностями популярного жанра вариации
собственных страданий и снов, а смертный озноб перевоплощения.
ИСКУССТВО, а не вросший в его жизнь рафинированный попс. Он понял,
что она стала больше него, и ему стало легко, словно фантомные
боли в давно опустевшей груди наконец прекратились.

Теперь можно было позвонить ей просто так, на что у него никогда
не хватало сил, уходивших на искусственную лаконичную деловитость
и сдержанную веселость. Он спросил себя – всё сначала? Нет, всё
заново!

Она обрадовалась его внеплановому звонку, и ему было плевать,
что в действительности это значило. Они проболтали, наверное,
с час, он пригласил ее приехать к нему и она согласилась.

По дороге в аэропорт, когда он поехал ее встречать, он чуть не
попал в аварию, но все обошлось. Ему снова начало везти, стоило
ей оказаться поблизости.

Зтм

Пошел теплый дождь, словно море, наконец, проняло и оно принялось
оплакивать зацелованных им вчера моряков.

Она вытащила из песка черный зонт, раскрыла его и закрутила в
руке, стряхивая песчинки. Потом подошла к воде и пошла по дорожке,
высвеченной огнями баржи, держа зонт над головой. Пройдя немного,
она обернулась.

Он встал, стряхнул с брюк песок и догнал ее. Они взялись за влажные
руки и пошли вперед, слегка приподымаемые волнами, а Теплые Пальцы
барабанили дождем по натянутой ткани зонта.

Зтм

Когда стихли аплодисменты, зал вдруг погрузился в молчание. Никто
не кричал «браво» и «бис», публика молчала, все сидели на местах
и не расходились. На буднично осветившейся сцене, давно покинутой
музыкантами, появились монтировщики, тяжелыми ботинками наступая
на хрустальные капли ее пота, чтобы начать разбирать декорации
и аппаратуру, и застыли, неожиданно ощутив себя статистами, частью
все еще продолжающегося шоу. В зале тоже зажегся свет, люди переглядывались,
пожимали плечами, но продолжали сидеть.

В дверь гримерки постучали. Она спрятала бутылку, подбрела на
негнущихся ногах к двери и открыла ее. Это была девочка из балета,
с мокрыми спутанными волосами, прилипшими ко лбу. Девочка растерянно
пожала плечами:

– Они не уходят. Сидят и молчат.

Она молча сдернула с девочки промокший насквозь короткий халат.

Когда она вышла на сцену, они встали. Она посмотрела на них –
привычный черный провал теперь разбился на множество острых дырочек,
по лучикам вытягивающим из нее шелест моря и далекие гудки.

Свет на сцене и в зале погас и она оказалась в круге белого света,
направленным на нее помощником осветителя, случайно оставшимся
на месте. Рабочие сели вокруг нее прямо на доски сцены.

Но они продолжали стоять.

Она закрыла расплывающиеся глаза и прошептала в микрофон:

– «На песке».

Микрофон включился за секунду до этого. Ей с ним всегда везло
вместе.

Зтм

«Грандиозным сюрпризом завершился единственный концерт нагрянувшей
в родные пенаты нашей великой землячки, мировой знаменитости,
певицы …. Когда концерт вроде бы закончился, и некоторые нетерпеливые
зрители потянулись к выходу, а молодые люди в одежде техников
стали имитировать разбор декораций, звезда вышла на сцену, в будто
впопыхах наброшенном серебристом «халатике» от Раббана, и исполнила
а-капелло своего рода «bonus track» – никогда ранее не исполнявшуюся
песню еще одного нашего талантливого земляка, …, недавно трагически
погибшего, с песен которого звезда начинала свою славную карьеру,
помогшего ей найти свой любимый нами образ, снявшего для нее в
качестве режиссера большинство ее знаменитых музыкальных клипов
и бывшего так же постановщиком всех концертных программ звезды.
Исполнив срывающимся голосом половину песни, великая актриса и
певица расплакалась, остальное без слов допели расчувствовавшиеся
зрители, сначала БЕЗ МУЗЫКИ, а потом под аккомпанемент выходящих
по очереди на сцену музыкантов. Все эта сцена до сих пор стоит
перед глазами вашего корреспондента – серебристая рыжеволосая
фигурка в луче света, потерянно стоящая на коленях у края сцены,
закрыв лицо руками, и стоящие позади нее «техники» в комбинезонах,
поющие вместе со стоящими же зрителями. Такой гениальной режиссуре
позавидовал бы и сам …, вечная ему память. Словом, вечер удался.
Спасибо тебе, дорогая землячка! Приезжай к нам еще!»

– …

– Почему вы смеетесь?

– !..

– Что? Что-то со мной? Где? Сзади? Нет?

– Ой, прости… Ой… Ты зачем спермой вымазался?

– Чего?!. Какой спермой?

– Собственной. Я надеюсь.

– Ничем я не мазался.

– А покраснел… Удушливой волной…

– Откуда вы знаете, что покраснел? Не видно ж нихрена.

– Температура повысилась, у тебя. И вспотел вон, весь…

– Так жарко… Ой, какая у вас рука холодная.

– Да хватит тебе «выкать», в постели тоже «выкать» будешь?

– В какой постели?

– Ну, это я так, образно. По-моему, это произойдет на полу, на
ковре, у какого-то твоего знакомого. Я, как бы это, немного предугадываю
будущее. Слегка. А теперь расслабься, ведь ты уже все знаешь,
будь раскованней, стеснительность эту имбецильную, подростковую
убираем… Ты же умный, не зря я к тебе подошла. Наслаждайся предвкушением.
Бедные вы, люди, как вы вообще так живете, считай, вслепую. Это
ж две трети кайфа – ждать, быть наготове. И даже в неприятностях
свой кайф, если успеваешь приготовиться. Это как в дождь – под
зонтом, или в мороз – одеться потеплей. Понимаешь, милый мой?
Я вижу, понимаешь, но пока сформулировать не можешь, для себя,
все вам надо сформулировать, обозвать, навесить ярлык, чтобы совладать,
хотя это все – одна видимость, чтобы сказать себе – да, я, Царь
Царей, человек разумный, все понимаю и, значит, владею ситуацией,
у меня все под контролем. Так, мол, все понятно – сейчас вот из
этого ствола, под напором расширяющихся газов, продуктов горения
пороха, вылетит пуля, и, двигаясь с постоянным ускорением, опишет
параболу, конечной точкой которой будет мой лоб, и кинетическая
энергия пули и материал, из которого она изготовлена, будут таковы,
что черепная кость не послужит достаточной преградой для проникновения
пули в мозговую ткань, что послужит причиной ее, ткани, разрушения,
что, в свою очередь, повлечет за собой прекращение моей жизнедеятельности,
а с ней и моего внутреннего диалога с самим собой. Разговаривать
с собой вообще вредно, слышал?

– Стойте, стойте, я не успеваю за вами!.. Мы с вами… будем вместе?

– Ох, кто про что… Да, милый, давай, что ли, знакомиться.

– А… насчет…

– Вот, молодец, ловишь на лету, решил сразу расставить все точки
над «i», а чего стесняться, затаивать в душе, раз все предрешено.
А вот и не все, это ведь только одна из возможностей, та, которую
я тебе описала, есть и другие, много, и не столь привлекательные,
как для тебя, так и для меня. Для меня, кстати, вся эта ситуация
– не к добру. Ну и хер с ним. Надоело. Хочется иногда пожить по-человечески,
без оглядки, как в омут, с головой. Да, насчет спермы – плюнь
тому в глаза, кто тебе это дело посоветовал, девушек это совершенно
не возбуждает, ничего они такого не чувствуют и подсознание их
никак на это не реагирует.

– А?..

– Почему я тогда отреагировала? Да я не на сперму отреагировала,
а на тебя, дурачок, на твое умненькое теплое мерцание. С легким
муаром комплексов, правда, но это дело поправимое. Как любят говорить
про юношеские прыщи девушки моего возраста, залучая в свои сети
ебливых несмышленышей, вроде тебя.

– А?..

– Сколько мне лет? Не важно. А сколько дашь?

– Э-э, не знаю. Лет двадцать.

– Ты мне льстишь. Это я накрасилась, а так мне… никому не говори!..
шестнадцать. Шучу. Двадцать, говоришь. Ну, пусть столько и будет.

– А…

– Хотя, в принципе, девушек можно возбуждать, на расстоянии. Можно
и нужно. Надо только знать, каких, вернее, когда. Нужно, чтобы
у нее была овуляция, а там уже все просто. Вот, например, видишь
вон ту, с сиськами? Что? Чего кривишься? Думаешь, раз она так
одета, то она всегда готова? Хрена с два! Подойди ты к ней дня
три назад, увидел бы. Ладно, давай другую… Вон, видишь, стоит,
типа крутая, вся в коже, на кривой кобыле на подъедешь, строит
из себя принцессу, «и что я тут, с вами, с быдлом, делаю»? Ну
и чего, спрашивается, тогда было припираться на быдлянскую дискотеку?
Так вот, и у нее тоже самое. Бери ее тепленькую. Правда, нужен
еще маленький штрих. Подожди… Молодой человек!.. можно вас? Ну,
потроха-то ваши мне пока без надобности. Хотя, ловлю на слове…
Так, будьте добры, у вас есть перец, красный?.. и что-нибудь острое?
Ножик какой-нибудь, чего! Давай штопор. Спасибо… Вот. А теперь
– чик.

– АЙ!

– Не ори. Делов-то. Тут одна капля нужна. И не надейся, я не сумасшедшая,
я хуже, гораздо хуже… Так, перчиком посыпаем, мешаем… Теперь,
давай сюда шею. Вот здесь помажем, и здесь… Все, иди.

– Куда? Не пойду. Мне и тут хорошо.

– Господи, никто ж не просит тебя ставить ее раком прямо здесь.
Просто пригласи ее на танец. Иди. Покажи, что ты мужчина. Или
я изберу другое развитие сюжета, но уже без тебя. Понял? Давай.
Смелее. Она сейчас по тебе растечется, вот увидишь.

– !..

– Не рычи. Вперед.

– Ну, что я тебе говорила? Телефон дала? Если да, считай, что дала.

– Дала, но я уже забыл. Мне он не нужен.

– Зря. Может, я уже передумала? Может, ты мне уже разонравился…
мальчишка, сперма еще не обсохла, а – туда же! Прости, это я ревную.
Дура, сама тебя, можно сказать, втравила. Прости. Кстати, я тебя
обманула. Ничего такого в этой смеси, которой я тебя помазала,
не было. Это я на ходу придумала. Так что ты все сам, считай,
сделал, как настоящий мачо. Нет, овуляция у нее, действительно,
есть, это-то я чувствую, но все остальное – сам. Молодец. Мужик.
Ну, я же обещала с твоими комплексами разобраться, вот тебе –
урок первый. О пользе уверенности в себе.

– Э!.. Ты чего к бабе моей лезешь? Ты че, блнхскблдпздебтмтзлп?!
(нрзбр)

– Какой бабе? А, так я с ней потанцевал просто! Я же не знал.

– Милый, оправдываешься – значит, уже виноват. Да я и сама видела,
как ты ее за сиськи лапал.

– !..

– ?..

– А вы, ребята, чего всего впятером-то, против одного? Надо было
еще друзей позвать, что бы уж забить, так до полусмерти, чтоб
в ногах ползал и умолял пощадить. Надо же иногда почувствовать
себя право имеющими, а не жлобами и гопниками. Ну, пойдемте, где
тут у вас бьют, и я с вами, вы подеретесь, а я буду вас вдохновлять
в качестве положенного трофея, с которым вы потом вдоволь натешитесь,
возбудившись кровью и властью.

– Бежим отсюда!..

– А чего, ты же их всех…

– Вот именно, вдруг я кого… совсем… Начнутся разборки, а мне светиться
нельзя…

– Ну, ты даешь!.. Ты – не человек!

– Я – демон! Ашмодей! В женском облике. Где тут у тебя твоя штучка?
О, ностальгия… У меня такая же была. Только побольше. Шучу. Я
женщина, будь я трижды проклята. И, кажется, я возбудилась. Вот
что действительно возбуждает – война, кровь, смерть. Так хочется
жить! И любить. И ты был великолепен – как ты отважно сжимал и
разжимал кулаки, когда я их метелила. Я, прям, залюбовалась.

– Опять смеешься. Давай, что ли, поцелуемся, может, это тебя отвлечет.

– Сам заткнись. Ох…

(Продолжение следует)

–––––––––––––––––––-

Примечания

1. Перевод online-переводчик ПРОМТ

2. Зтм – затемнение (кинематогр.)

3. На следующий день после того, как это было написано,
12 августа 2000 года, в Баренцевом море утонула российская атомная
подводная лодка «Курск», со 118 человек экипажа. И все время,
пока писался рассказ, их пытались спасти. Не спасли…