Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

Начало

Продолжение

Недавно у него умерла жена, от чего, я не поняла, он мне фотографию
показывал – стерва крашеная, его ровесница, чувствуется, не
хватает ему ее жесткой руки. Даже, видать, вдохновенно
пьянствовать не хочется, со сладенькой обидкой на весь мир в ее
лице, скандалить потом не с кем, резать в глаза правду-матку,
кричать – «Ты мне жизнь испортила, я не могу творить из-за
тебя, ты меня никогда не понимала, ты приземленная
жлобиха!», теперь-то творить никто не мешает, да вот как-то уже и не
очень хочется.

Сейчас у него что-то вроде творческого кризиса, совпавшего, или
вызванного кризисом среднего возраста, я уже запуталась, когда у
них этот средний возраст – в тридцать у них кризис, в сорок
– кризис, а потом еще напасти: член перестал стоять –
кризис, на пенсию вышибли – кризис.

Да, он и мается, ходит туда-сюда, со мной полается, телевизор
посмотрит, выключит, еду приготовит, опять ко мне, я его – нахуй,
он бегом к себе в кабинет, мазохист, жену я ему, что ли,
напоминаю в эти моменты, слышу – компьютер загудел, час –
тишина, только клики мышиные иногда, на второй – такой особый
стук клавиш, редкий, раз в несколько секунд, потом – частый,
лихорадочный даже, потом – бах, такой мощный, по нервам, еще,
еще, и по новой, все сначала. Это он в гонки на компьютере
гоняет, а звук отключает, меня стесняется. Типа, чтоб я
думала – он работает.

И вся его жизнь – подобная ущербная игра. Последствия
посттравматического синдрома, после той войны, наложившиеся на болезненно
развитое воображение тщедушного ребенка-изгоя. Они с этими
его фронтовыми друзьями просто больные на голову. Для них
люди – расходный материал. Один, латентный садист, врач, людей
кромсает, другой вообще мент, там без патологии просто
нельзя. А этот по-другому отрывается, играет людишками в своих
книжонках, да и в жизни своей тоже устраивает сюжеты.
Холодная, равнодушная пакость, паук, замутит интригу, и смотрит со
стороны, изучает, запоминает. Я, например, муха и есть.
Вообще, ко мне он относится как к несчастной красавице с роковой
ущербинкой, то бишь, с мозгами набекрень, это его трогает,
возбуждает и вдохновляет. Может, он меня уже любит. А вот
интересно, если бы эта «ущербинка» у меня выражалась бы не
столь эстетично и поэтично, как ему кажется, она выражается, а,
например, я бы все время пердела, рыгала и гадила под себя,
как бы тогда этот позер стал ко мне относиться? Надо будет
устроить эксперимент.

Была у него любимая женщина, понятно, стерва, других не держим,
несчастная любовь, надлом, страдания, то да се, любил ее, типа,
всю жизнь. Это он разоткровенничался, делился со мной
богатством своей души, пытался создать романтичную атмосферу,
дескать, разговор по душам, жизнь говно, жестокий мир, разбитое
сердце, одиночество, боль, песни под гитару, вино,
свечи-хуечи, слово за слово, а не угодно ли поебаться? Джентльменский
набор. Песен, правда, не было, слава Богу, покинувшему
меня, хотя гитара у него есть, и он иногда на ней бренчит
чего-то. Так что вы думаете, господа присяжные заседатели?
Спросила я, между делом, а где она сейчас, женщина эта? Плечами
пожал, буркнул нехотя, мол, в психушке лежит, довела себя,
дура, до ручки. Мужа, мол, у нее убили, так она есть перестала,
родственники ее в дурдом и определили. А ты, спрашивается,
хули ТЫ тут делаешь? У тебя любовь всей жизни есть
отказывается, давай, лети на белом коне, осиянный славой,
рыцарь-спаситель, корми ее из ладоней! Так нет. Уже, видать, не
интересно. Проработан сюжетец. Для пары-тройки книг сгодилось, и
хватит. Да и постарела, небось, любовь-то, от такой жизни.

Еще он сценарист. Довольно известный, между прочим. Пишет сценарии
сериалов, для телевидения. Уже три или четыре сериала сняли,
по его сценариям. Вот откуда у него дом, и все такое. На
писательские харчи, как я поняла, так не разживешься.

Про эту свою деятельность он говорит уклончиво. То кокетничает,
называет себя двурушником, притворно жалуется, явно, чтобы
произвести на меня впечатление, – Боже, как бы я хотела, на самом
деле, чтобы кто-то снова произвел на меня впечатление! где
ты, любимый… – что, мол, полюбуйтесь, какой абсурд, какой
надлом, его гениальные книги, куда он вкладывает душу и
сердце, издаются тиражом в пять тысяч экземпляров, а сериалы,
которые он, якобы, пишет левой ногой, смотрят по 30 – 50
миллионов зрителей. И к режиссуре, мол, у него претензии, и текстом
он не доволен, и продюсеры, уроды, все извратили. Снималась
у меня, – называется звездное имя, хорошо, хоть не
уменьшительно-ласкательное, и на том спасибо, – оказалась такая
дура, кстати, они с мужем – ИМЯ – тоже мужа и жену у меня
играют, у них по сценарию ссора, и в жизни тоже вышла размолвка,
вот прикол. Так она на меня так смотрела! Чего хотела,
интересно? Вот за это не люблю актрис. Вот за это да пошел ты
нахуй! Или, еще случай, который он мне горделиво поведал,
приехал к ним на съемку какой-то САМ, в эпизоде сняться, все
суетятся, мандраж, так это мудило, ревнуя к чужой славе, не
придумал ничего умнее, как встать на голову у всех на виду. Типа,
протест выражал против лизоблюдства. Вот, мол, какой
эксцентричный гений, инфант террибль наш. Детский сад. Что самое
смешное, наверняка никто ничего не заметил.

А иногда, наоборот, встает ночью, ставит кассету с каким-нибудь
своим сериалом и прется. Хрен его знает, мозгами-то он понимает,
что вся эта сериальная муть – чушь собачья, проститутство,
его измена самому себе, но это ихнее мужское моджо, вся эта
херня – успех, деньги, слава, как бы они не достались,
главное, чтобы они были, это их сильнее, это как доминирование в
стаде, инстинкт.

Хотелось мне ему сказать – пошел ты в жопу, хватит ныть, цени свое
счастье, везунчик хренов, были люди, которым ты в подметки не
годишься, со всем твоим мастерством и остроумием, которые
писали, как дышали, так они ни о каких изданиях, книгах и
прочем даже и не думали, а просто жили, и сочиняли, как жили,
как птицы поют, потому что не могли иначе, все понимали, все
чувствовали, на свой, конечно, манер, но так, как ты никогда
не сможешь, издай ты хоть сто книг, сними сто сериалов и
получи сто премий. Хотела сказать, и передумала – он это все и
так понимает. Чего у него не отнять, так это того, что за
всей этой мужской авторской чушью, он, в принципе, мудрый
человек, насколько данное понятие применимо в отношении
человека. И некоторые места из его книг мне понравились. Есть в них
такой потусторонний сквознячок, как от крыльев ангелов на
излете, как сказал бы мой любимый. Ранних книг, конечно. Из
последних – ничего. Проституция до добра не доводит. По себе
знаю.

Даст ли мне мой дорогой учитель то, что обещал, когда все это
прочитает? Если нет, убью его. Но я бы не дала.

– А я – дам. Держи. Обещал ведь. Хотя, если честно, я ожидал немного
другого. И, про жену – зря ты так. Наверное, ты
действительно не человек.

От сапога, помимо всего прочего, угасающе пахло маслянисто-сладким,
женщиной. Причем запах был того же времени, что и кровь той,
которую он искал.

Он присел и прыгнул вверх. В верхней точке прыжка он уже нашел то,
что ему было нужно.

На капот несущейся по мосту машины с грохотом упало что-то и
отлетело на лобовое стекло, пачкая его красным. Машина испуганно
завизжала тормозами, ее занесло и вынесло на полосу встречного
движения, где в нее, даже не успев затормозить, врезался
джип.

Он легко приземлился на дымящуюся дорогу, постоял, не глядя на
взрывающиеся за его спиной машины, и, с места прыгнув вперед и
вверх, перелетел через мост. Сжимая в ноздрях бестолковое
содрогание новой цели, он устремился к ней по искрящимся
проводам. За ней; она двигалась.

Соскользнув с проводов на фонарный столб, он стал перепрыгивать со
столба на столб, заставляя подрагивать разлитую над дорогой
плоть желтого света, с утонувшими в нем зачарованными
насекомыми.

Наконец, он спрыгнул на крышу одной из несущихся внизу машин. Машина
затормозила, пошла юзом и остановилась.

Он сунул руку сквозь рассыпавшееся на кубики мгновением позже
лобовое стекло, схватил водителя за горло и выбросил его вперед на
дорогу. После, спрыгнув с крыши, он открыл переднюю дверцу
со стороны пассажира, взял за плечо визжащую все это время
женщину и вытащил ее наружу.

Воткнув ей в глаза пальцы, он вздрогнул.

Так. Страх. Возбуждение. Злость. Отвращение. Страх. Дальше.

Равнодушие. Злоба. Усталость. Отчаяние.

Отчаяние. Равнодушие. Злоба. Усталость.

Боль. Страх. Равнодушие. Ненависть. Злость. Раздражение. Здесь.

Он открылся перетекающим в него потрескивающим обрывкам тепла чужой
агонизирующей памяти.

Она. Стоит. На тротуаре. Одета, как шлюха. Все наружу.

Подходит к ней. Что-то угрожающе говорит. Та улыбается, отвечает шуткой.

Их уже несколько. Подходят к ней. Говорят что-то с угрозой. Одна из
них толкает ее. Не шелохнувшись, та продолжает улыбаться, но
уже с недоумением.

Они окружают ее и начинают бить, царапать, толкать, пинать, бьют ее
сумками, снятыми с ног туфлями.

Она закрывается руками, смеясь, расслабленно, словно на нее напали
разъярившиеся кошки. Потом, зашипев от пропущенного сильного
удара в лицо, она серьезнеет и хватает одну из них за руку.
Та пригибается к земле и орет от боли.

Она достает из сумочки бритву, раскрывает ее, подходит к ней сзади и
режет ее по горлу.

Струя крови, веером. Обдает тех, кто стоит впереди. Они визжат и
отпрыгивают назад.

Она хватается за горло, струйки крови прыскают сквозь сжатые пальцы.
Она опускается на колени и валится на бок.

Остальные отбегают с визгом. Она с окровавленной бритвой и упавшая у
ее ног – в центре широкого визжащего круга, в растекающейся
кровавой луже.

Кто-то что-то кричит ей и стучит себя кулаком по лбу. Остальные
смолкают, выпучив глаза, с ужасом зажимая рты руками, не в силах
отвести взгляды от.

Одна из них, в спортивном костюме, дрожащими пальцами набирает номер
на сотовом телефоне.

Она бросает бритву в маслянистую кровь. Закуривает, пачкая сигарету кровью.

Джип. Хлопанье дверец, собранные мужчины в кожаных куртках, деловито
склоняются над упавшей. Удивленно переглядываются,
заворачивают в целлофан и переносят в машину.

Один из них подходит к ней, с ходу бьет ее ногой в живот, она
сгибается, прижимая руки к животу, падает на землю. Он несколько
раз пинает ее куда-то, где очень больно. Наклоняется к ней,
что-то говорит с угрозой. Она кивает, плача, закрываясь
руками. Он уходит.

Выстрел. Удар. Боль.

Это уже здесь, в мире, где он только что съел душу проститутки.

Он стряхивает ее голову с пальцев, она падает, как тряпичная кукла,
гулко ударившись головой об автомобиль, ей уже не больно,
поворачивается лицом к расширяющемуся огню, еще одна пуля
ударяет его в грудь, разрывая восторгом мышцы, кости, сердце,
обугливая нервы ослепительной агонией вырвавшейся, наконец,
наружу боли; возьми меня с собой, из семи смертей любой.

За мгновение до мрака он узнал стрелявшего.

– Давай ногу.

– Что? Неужели? А может, я уже не хочу? Может, у меня стокгольмский синдром?

– Блин, тебя не поймешь. Короче, вот тебе ключ, делай, что хочешь.

– Могу делать что хочу? Тогда иди сюда. Оцени, какая мизансцена,
прям в твоем вкусе – идти тебе или не идти, что я сделаю, убью
тебя, как обещала, или наоборот, полюблю?

– Я устал. И я иду.

…

– Что я должен сказать? Ты и так это знаешь.

– Да. А я тебя – нет.

– Я знаю. Ну и что. В моем возрасте нужно уметь быть благодарным за
контекст, причем самого текста может и не быть.

– Опять позируешь?

– Почему? Вот главного ты во мне не поняла. Это – и есть моя жизнь.
Я – такой. И в таком виде жизнь имеет право на саму себя,
так же как и любая другая. Ой, какая холодная! Может, таки
снимем ее нахрен?

– А ты мне кровь будешь продолжать давать?

– А ты мне будешь продолжать давать? Шучу. Конечно, буду.

– И ты все это время у себя брал?

– Да.

– Так ты должен уже с копыт!.. Бедненький…

– Да нет, пока все нормально. Я в молодости, когда пить не на что
было, знаешь сколько ее из себя выкачал? Не за хрен собачий,
за копейки. Кстати, о копытах. Татаро-монголы, когда
совершали далекие переходы, вообще не останавливались, и не ели
ничего. Резали на ходу у своего коня шею и пили его кровь, до
пол-литра за раз, этого им хватало на целый день.

– А конь?

– Кони выдерживали в таком режиме две недели. Ну, я не думаю, что
проходило две недели и они сразу падали замертво. Наверное, их
меняли, по-моему, у каждого монгола по два коня было.

– Так вот, оказывается, с кем мы себя ассоциируем? И в постели тоже,
прям настоящий жеребец. Кстати, это было в первый и
последний раз. Мы же с тобой теперь кровные родственники. Нельзя
допускать кровосмешения.

– Как смешно, я сейчас оборжусь… Лучше скажи, а почему…

– Не орально употребляю? Да, а в тот раз, когда я рассказывала,
соглашался, головой кивал, ничего не спрашивал. Типа, пизди,
пизди, дура ебанутая. Я и не стала ничего рассказывать, в
итоге. А ты не подумал о том, что если бы я просто сумасшедшая
была, я бы от таких инъекций давно бы коньки отбросила? Группы
крови-то у нас с тобой разные.

– Подумал. И даже Михалычу позвонил, в больницу, про твою группу
крови узнал. Вот и спрашиваю.

– Эх, ты, фома неверующий. А сейчас в постельке расслабился, уже
готов признать все что угодно. Ладно. В общем, внутри нас, вот
здесь… живут существа, типа червей, с которыми у нас
симбиоз, как у вас с вашей кишечной микрофлорой, и если кровь пить,
через рот, она поступает к этим червям, которые ею питаются
и вырабатывают какие-то вещества, и под их воздействием мы
становимся совсем другими, не похожими на людей. Обостряются
чувства, их даже как-то больше становится, меняется обмен
веществ, кроме человеческой крови, нам уже больше ничего не
надо, мы можем вообще не есть, обычную пищу, меняется
психология, мораль, восприятие, все меняется, мы как инопланетяне
становимся, сверхсильными, сверхбыстрыми, сверхчуткими, и
жестокими, человека можем убить, не задумываясь, и кровь его
выпить. В целом, довольно похоже на то, как в вашем кино нас
принято изображать, холодными, жестокими убийцами, с
обостренной тягой к прекрасному, и это правда, когда становишься
способен слышать музыку сфер, ничего другое уже не интересно,
поэтому мы еще не захватили власть над вами, хотя могли бы, в
два счета, с нашими способностями. Только, конечно, зубов
этих нет и когтей, и летать мы не умеем. Зато прыгать можем
очень высоко и далеко. И еще мы умеем быстро регенерировать,
восстанавливаться после всяких ранений и травм. Нас очень
трудно убить. Мы можем даже оторванные конечности, руки и
ноги, заново отращивать. Только крови надо больше, для
регенерации.

А если кровь поступает внутривенно, черви эти сидят на голодном
пайке, и функционируют не на всю катушку, можно оставаться
более-менее человеком. И чувствуешь себя свободнее, парадокс,
ведь вся эта сила и власть, которая у нас есть, она имеет и
обратную сторону – это вечная жажда, каждый день, кровь, кровь,
кровь, еще и еще, для нас проще дать себе руку отрезать,
чем перестать ощущать себя сверхмогучим, разорвать свою связь
с абсолютом, для нас это все равно, что умереть. На это
только люди и способны. Вы, люди, герои, и сами этого не
понимаете. Полумертвые герои. Выносить это одиночество и эту
неопределенность всего – нужно обладать или великой отвагой или
быть непроходимыми глупцами. В вас, впрочем, сочетается и то и
другое, в равной мере, и величие и глупость. В этом – все
вы, люди. Но некоторые из вас кое о чем догадываются, это
ваши гении, которых вы изводите, почем зря. Вот, мой
возлюбленный был такой.

– Это его стихи, в той тетради?

– Да. Я сама их переписала, они у него всегда были в жутком
беспорядке. Он их писал на чем попало, что под руку попадется. На
салфетках, на туалетной бумаге, на квитанциях каких-то, на
чеках из магазинов, на деньгах. На манжетах. Все карманы вечно
были набиты бумажками, они у него оттуда все время сыпались,
терялись. А ему – и горя мало. Все шутил – я, мол, как
ракета, «Голова – бумага», написал и забыл. Иногда даже не
записывал. Пошепчет, что-то, глазами повращает, улыбнется
довольно и – все. Спрашиваешь – ты что, опять про себя сочиняешь?
Он кивнет, хлопнет себя по лбу с досадой, за карандаш
лихорадочно схватится, потом улыбается виновато и плечами пожимает
– уже все забыл.

– Ну, и куда он делся?

– А ты не ревнуй, тебе до него, как до… него.

– Куда уж мне.

– Он пропал. Я думаю, это наши его убили. Очень им не нравилось, что
я колоться начала и с ним связалась. С человечишкой. Мы же
все – как одно целое, когда с одним из нас что-нибудь
происходит, остальные очень обостренно реагируют. И я как-то стала
от всех отдаляться, типа, нашла себе другую семью, в его
лице. Не знаю, что они с ним конкретно сделали, просто поняла
– его нет и все. Меня и понесло во все тяжкие, я как с ума
сошла…

– Ты прости нас, за все, дураков, еще научить тебя чему-то хотели…
За цепь эту. Но мы хотели, как лучше.

– Да ладно. Вы же люди. Да и откуда вы могли знать. А цепь что –
даже как-то эротично. Как из костюмированной порнухи. Только
гадить неудобно было. И без трусов надоело ходить. …Ах ты,
блин, таки развел ты меня на душевный разговор! Все, бля, тащи
мне одежду, какую есть. Поехали в магаз, в самый дорогой,
приоденем меня. Я буду все мерить и восторженно ахать, как
девчонка, такая смешная и трогательная, и соблазнительная, а ты
будешь смотреть на меня и мужественно усмехаться, как
Ричард Гир. «Претти Вумен», и все такое. Это ж для вашего брата
покруче секса будет, разве нет? Эх, хотела бы я побыть на
твоем месте, с такой, как я, прям завидно. Сейчас все будут
смотреть, восхищаться, взглядами провожать, приговаривать
уважительно – «И ведь он ее ебет, и ведь она ему надоела!».
Надоела? Ну, так давай, действуй!..

Мрак.

Отсутствие.

И сразу как будто включили свет. Черный свет, разлившийся по вдруг
структурировавшемуся мраку оттенками небытия – темнота,
чернота, тьма, сквозящая полутьмой.

Вязкая боль, втягивающая себя внутрь, агония наоборот.

Он спеленат.

Беглая безумная мысль – реинкарнация, он рождается снова, а память и
сознание, по какому-то недоразумению, остались прежними. Ад
младенческой беспомощности, долгие месяцы, и, слава Богу,
если родители попадутся приличные…

Но тут его и все миры сразу прожег протуберанец счастья.

Это был он. Она. Его словно пропустил через себя еще один излом
боли, он замычал в стиснутые зубы от заметавшегося в разорванном
сердце ликующего ужаса.

Это был он, ее голос. Он несся сверкающим морским змеем в волнах
эфира, то распадаясь на шипящие змейки помех, а то раздваиваясь
и растраиваясь, и принимался играть со своими эхом
вторящими ему отражениями.

Он не понимал, о чем она говорит, и с кем, но это было неважно.
Главное, она была здесь, с ним, в этом мире, и теряющийся в
сумерках истекающего времени хвост змея ясно указывал, где она.

Так. Пока. Увидимся.

Сам он был завернут в целлофан, сверху на нем лежала так же
завернутая в целлофан убитая им проститутка, и они куда-то ехали, в
автомобильном багажнике. Все складывалось как нельзя
удачнее. И даже лежали они не во фривольной позиции для
взаимопроникновения, а как пожилые любовники, голова к голове.

Он разорвал целлофан, свой, своей спутницы, и надолго приник ее шее,
напитываясь ее еще теплой кровью, с удовлетворением ощущая,
как он снова становится собой, каким она его еще не знала.

Наконец, они приехали. Хлопнула дверца. Гулкое эхо удаляющихся
шагов. Большое помещение, цементный пол, запах бензина, машинного
масла и выхлопных газов. Гараж.

Возвращается. С ним еще несколько человек. Трое.

Разговаривают. Насмешливо. Один агрессивно.

Хлопнула дверца. Он подобрался.

Что-то щелкнула. Крышка багажника приоткрылась.

Он придержал ее пальцами за край.

Секунда. Две.

Струящиеся через приоткрывшуюся щель недоумение, запахи табачного
дыма, пота, пороха, оружейной смазки, одеколона «Хуго Босс»,
алкоголя, одежной кожи. Они что, никогда этих своих курток не
снимают? Наверное, для них это своего рода ритуальная
броня, символ принадлежности к эгрегору воинов,
перераспределяющего пули, как гражданские везение и невезение. В щель
просовываются татуированные пальцы и слепо шарят перед его носом.
Он дал пальцам проникнуть ему в рот, и сжал зубы.

Одновременно он распрямился, стоя на коленях, резко толкнув плечом и
головой крышку, прервав захлебнувшийся сам в себе крик
оставшегося без пальцев, чего он даже не успел еще осознать.

Трое, мгновение назад склонившиеся над багажником, упали,
отброшенные назад ударившей их снизу в подбородки распахнувшейся
крышкой.

Один, стоя чуть дальше остальных, отшатнулся в ужасе и чуть не упал
назад, но удержался на ногах. Повезло.

Взявшись руками за края багажника, он оттолкнулся и взметнул себя с
колен в воздух, в сторону стоящего.

Он упал на него, свалил на пол и, взяв его голову в руки, разбил об
цемент. Нет, не повезло.

Встав с подрагивающего тела, он подошел к начинающим шевелиться
остальным и по очереди раздавил им головы каблуком.

Выплюнув пальцы, впервые за все время поисков он подумал словами:
«За тебя, любимая…»

– Это он что, пальцы выплюнул?

– Угу.

– Хорош. Такого бы нанять!.. Мы его тогда к горцам бы послали. Чтоб
он им распальцовку-то пообкусал. Эх, бля… А ты видишь,
пригодилась камера в гараже. А ты все – паранойя, паранойя. И
эти, которые в туалетах, тоже когда-нибудь пригодятся, увидишь.
Так что ты хотел сказать?

– Я, говорю, в курсе, кого он ищет.

– Кого?

– Вот.

– Так это ж он, падла! А тут он совсем другой, какой-то
мальчик-колокольчик. А это что за оторва с ним? Ух, булки какие. Ты где
это взял?

– Вот он эту, с булками, и ищет.

– Я б тоже такую поискал, да где такую найдешь. Я тебе давно
предлагал, давай какой-нибудь такой журнал, с девками, закрышуем. И
чтоб девками расплачивались. А то все эти наши наташи
королевы заебали. Подожди, а мы тут причем? Я что-то таких среди
наших не припомню. А если б была такая, давно б у меня
секретаршей работала.

– Вот, тоже, тебе внуков скоро пора будет нянчить, а ты все думаешь,
как их кому-то делать. Я тебе об этом не рассказывал, сам
решил разобраться.

– Опять самодеятельностью занимаешься. Убью нахуй. Ну?

– Порезали наши бляди какую-то залетную, причем так, жестко,
практически голову отрезали. Наши – кстати, все те, кого этот
завалил, – приехали разбираться, смотрят – а она еще живая,
кровища уже вся вытекла, не дышит нихуя, а сердце бьется, так,
без крови и бьется. Ну, они охуели, и привезли ее в контору.
Бросили в душевой, пока то, да се, приходят, а она уже сидит,
воду на себя горячую льет, и шея срослась, шрам только
здоровый остался. А рядом – крыса дохлая, как выжатая. Она ее
поймала и кровь из нее высосала.

– Пиздишь!

– Бля буду. И вот, они всей бригадой решили нам с тобой сюрприз
устроить. Решили ее на иглу присадить. Они так поняли, по
базарам с ней, что она сама, по своей воле, на нас работать не
станет. И руки у нее все в старых шрамах от уколов. Подумали,
совсем хорошо, на старые дрожжи. Психованная она еще какая-то
была. Стала просить, чтоб вернули ей какую-то тетрадку, у
нее в сумке была. С какими-то стихами. Они ее, понятно,
послали. Так она как бешеная стала, давай все вокруг крушить.
Сама себе все разбила, вся в кровище. Они, от греха, отдали ей
эту тетрадку. Она сразу успокоилась и даже не
сопротивлялась, когда ее кололи. Вкололи ей лошадиную дозу, долбоебы – это
я уже потом выяснил – и в комнате закрыли. Так она решетку
на окне выломала и съебалась. Утром они ее поискали по
округе, не нашли. И больше не стали искать, решили, геморроя
больше.

– Хуйня какая-то, правильно, что ничего мне не рассказал. А
фотография у нее была, да?

– Я в восхищении от твоей проницательности. И больше ничего не было,
ни документов, ни записной книжки, ничего. Помада там,
пудра, вся эта женская хуйня. И все. Тетрадку ту она с собой
забрала, когда съебалась.

– Так. Выяснить, где она сейчас. Найти ее, любыми средствами. Сам
сообразишь? Или мне опять все придумать?

– Спасибо. Соображу.

– Если сдохла – где ее могила. Я по ментовским каналам тоже проверю.
Всех, кто с ней – замочить. Ее – сюда. И ждать, когда этот
заявится. Всех бойцов – тоже сюда, раздать автоматы. Все
понял? Пошел.

– Слушаюсь, товарищ подполковник.

– Для кого товарищ, а для тебя – гражданин, бандитская морда.

– Алле, привет, ты где? В машине едешь? Скоро приедешь? Ага. Да
ничего. Кушать тебе готовлю. Нашла тут крупу какую-то. Варю ее.
Где лежала? В банке трехлитровой, стеклянной. Какие червяки?
В крупе? Слушай, точно. Твою мать. Все труды насмарку. А
фигли ты ее с нормальными продуктами хранишь?! Забыл? Да тут и
нету ничего, одни приправы. Я только эту крупу сраную и
нашла. Хватит ржать! В другом шкафчике? Ой, вот я дура. Ну,
ладно, разберусь. Я вот тут подумала – а хочешь стать
бессмертным? Ну, почти. Но это не важно – почти, не почти. Потому как
все равно надоест, смертельно. Лет через двести тебе уже
будет казаться, что ты прожил целую вечность. Все одно и то
же, все повторяется, с навязчивостью дурного сна. И любить
сердце тоже устает. Как-то мышцы атрофируются, что ли. Под
конец уже как будто и не бьется почти. И словно в полусне все
время находишься. Вот сидят наши по своим роскошным углам и
спят наяву. Нет, иногда устраивают, конечно, себе развлечения,
типа этой вашей революции. Эти, в кожанках, думаешь, кто
были? Правильно. Только им это быстро все надоело. Да и братва
за границей недовольна была. Это ж беспокойство какое, чего
придумали – мировая революция. А они там совсем древние,
замшелые. Им лишняя суета, как серпом по яйцам. Ну, наши
плюнули и устранились. Пустили все на самотек. Оставили все
вашим. А что ваши? Взяли и все испортили. Вернулись к
средневековью какому-то. А так бы уже жили при коммунизме. С такими-то
вождями. Им-то на все эти примочки, которые ваших
начальников ломают, типа власти, богатства и прочего, глубоко насрать.
Хотя, конечно, вряд ли. Наших, обычно, надолго не хватает.
Как-то это расхолаживает, видимая нами явная тщета и
преходящесть всего. Это только люди умеют, всю жизнь чему-то
посвятить, и впахивать одержимо, из года в год, иногда ради вовсе
чего-то иллюзорного.

Ну что, хочешь? Все очень просто – тебе нужно попить моей крови. Эти
черви, которые во мне, они уже в тебе… В смысле, их яйца.
Как, как, через слюну, как обычная инфекция. Что, испугался?
Уже жалеешь, что со мной связался, ни про какую
любовь-морковь не вспоминаешь? Не ссы, для тебя они безвредны, чтобы они
начали развиваться, им нужна кровь, отравленная продуктами
их жизнедеятельности, то бишь, моя. Никакая другая кровь их
не оживит. Так что можешь смело жрать кровяную колбасу, если
ты об этом. Нет? Тогда извини. Тебе плевать? По-прежнему
меня любишь? Еще сильней? С каждым днем? Я же говорила, про
вашу одержимость, только вы, люди, так умеете. А бессмертие?
Пока не нужно? Ну, смотри, пока у тебя есть это «пока»…
Целую. Пока.

– Ой, здрассте… А вы похорошели, с того раза, как я вас последний раз видел.

– Здрасьте. А вы тот самый Санька-дрочила? Мне о вас Лешенька рассказывал.

– Сань, не обращай внимания. Ничего такого я о тебе не рассказывал.
Это у нас стиль общения такой.

– Сам виноват. Нечего было напоминать, что он меня видел не в лучшем
виде. И голую.

– Да я ничего такого не имел в виду… Так, с языка сорвалось, само.
Растерялся от такой красоты.

– Это уже лучше. Ладно, вас оставить на пару слов?

– Да, если можно. А как вы догадались?..

– Такая уж я, догадливая. Вот вы, например, не тот, за кого себя
выдаете. Всего хорошего.

– До свиданья… Ой, у меня от нее мурашки по коже. Но хороша!..

– Знал бы ты, как я от нее устаю. Вот сказала, не пойми чего – и
ушла. И все время так. Но зато все остальное… Я, Сань, кажется,
влип. И крепко. Угораздило на старости лет.

– Да ладно, я бы на твоем месте тоже влип. И это несмотря на то, что
у меня семья, девки-невесты. Так что ты еще легко
отделался.

– Ты не знаешь всего…

– Нет, это ты не знаешь всего. Давай, о деле. Я чего приехал-то…
Словом, все, труба. Лавочка накрылась.

– Ты о чем?

– Посмотри, что в сумке.

– Хорошо. Ты меня пугаешь. О, откуда это у тебя? И зачем?

– Из оружейки, откуда. Потом, конфискат. Я, думаю, хватит отбиться.

– От кого?

– Бандиты ее ищут. Вернее, нашли. И скоро будут здесь. Стволов
двадцать, на четырех машинах.

– Еб твою… Ты че, вдвоем, против двадцати! Бля, а раньше ты не мог…

– Так я знал, что ли? Только сейчас узнал. Давай, разбирай стволы.
Двадцать лет назад и не такое проделывали. Помнишь, как мы с
тобой вертушку упавшую прикрывали?

– Так там Михалыч еще был, с нами. Без него и его снайперки нас бы с
тобой здесь не было. Слушай, а может еще сьебаться успеем?

– Куда? Во-первых, поздно, во-вторых, найдут. Уж я с братвой дело
давно имею. Если им чего надо, не отмажешься.

– А чего им надо-то, блядь?

– Да вот она им чего-то насолила. Кто-то ее ищет и мочит братву без
разбора. Они хотят ее в заложники взять. Чтобы с этим,
который ее ищет, разобраться.

– Как он выглядит?

– Ты что, подслушивала?

– Да. Как он выглядит?

– Да я откуда знаю? Все, что знаю, я рассказал. И то, я случайно об
этом узнал. Агентурные данные.

– Лжете. У него волосы длинные? Хотя он мог их постричь. Он молодой?

– Да не знаю я, девонька. Знаю, что это монстр какой-то. Один
завалил четверых, голыми руками.

– Это он. Боже, что они с ним сделали!

– Кто – он? И кто – они?

– Он, любимый. Он ищет меня. И этим уродам так и надо. Это он им за
меня отомстил.

– За что отомстил?

– А ты, думаешь, чего я в больницу-то попала, вся обколотая говном
этим? Это те, дохляки, постарались. Боже, где ты, где?! Когда
он должен придти?

– НЕ ЗНАЮ. Вот привязалась. Зато я знаю, что с минуты на минуту сюда
должны подъехать двадцать человек злобных киллеров, с
автоматами. Леш, бери сумку, пошли на второй этаж. Прикинем
диспозицию.

– Стой. Телефон. Сейчас.

…Алло? Это ты, Михалыч? Блядь, тут такое твориться! Чего? Он здесь.
Не понял. Почему? Что? Алло, алло, не слышно!.. Блядь,
телефон накрылся. Гудков нет.

– Всё. Пиздец.

– …Эй, в доме! Выходите с поднятыми руками! Считаем до пяти! Потом
всех порешим! Вы окружены!

– Леша!.. Сзади!

– Ай! Сука!!! Блядь, ты чего!.. Сань, ты чего?

– Охххх…

– Куда тебя? Сань? Ты что, ты зачем?.. В меня?..

– Все… надо… делать самому. Если не ты…

– Ой. Ты чего, умер? Сань? Еб твою мать, да что ж это такое!

– Леша, он умер.

– Он правда в меня выстрелил? Ты видела?

– Правда, правда. Тебя перевязать надо.

– Да подожди ты. Сейчас эти ломанутся. Надо занять позицию. Ты чем
его? Тапком? Охереть. Но почему он?.. А? Он, что, с ума
сошел?

– В своем роде, да. Он тебе всегда завидовал. Хотя чему тут завидовать…

– Господи, ну хоть сейчас не надо…

– А тут, когда я появилась, у него совсем крыша поехала. Он-то, на
самом деле, всех этих и привел. Он у них вроде как начальник.

– Что, серьезно? Бред какой-то. Я ж его знаю тыщу лет. Через такое
вместе прошли. А, кстати, вот чего Михалыч-то звонил. Не
пускай, говорит, его в дом. Он нам больше не друг. Но откуда он
узнал? Ладно, потом. Ты, давай, пригнись. И иди спрячься. В
подвал. Быстро!

– Да никто уже не ломанется. Слышишь? Тишина. Это мой любимый, будь
он не ладен. Пришел.

– Почему – не ладен? Ты его уже разлюбила? Только что орала – где
ты, где ты, любимый!

– Отстань. Не твое дело.

– Тихо! Слышишь?.. Машина! Кто это еще, на нашу голову?

Мясо, мясо, мясо, мясо, мясо, треск костей, хруст сухожилий,
хлюпанье внутренностей, судороги, предсмертные хрипы, как один
хрип. Кровь, кровь, кровь, кровь, кровь, темная венозная,
светлая артериальная, до чего же человек жидкий. Чуть ткни – и он
уже течет, растекается мокрым пятном, утекает из жизни.

Последний из них, тихо скуля, выскочил из кустов и побежал,
подволакивая ногу, впереди своей паники, оставляя за собой на гравии
кровавый след.

Он вышел на свет, нагнулся, подобрал округлый камешек и запустил им
вслед убегавшему.

Камешек, низко гудя, ударил того в затылок, пробил его насквозь,
выбил кусок лобной кости и в фонтане частиц мозговой ткани и
крови вылетел из его головы.

Последний упал ничком, подергиваясь.

Невдалеке, шурша по гравию, затормозила «Скорая помошь». Распахнув
дверцу, с водительского места соскочил человек в белом
халате.

– Михалыч, мудила!.. Михалыч! Уезжай! Он тебя убьет! Уезжай! Быстро!
Блядь, сейчас мы тебя, сейчас… Ай, ты что делаешь? Дура!
Дай сюда! Он же его убьет!

– Не надо.

– Да я его только ранить хотел!

– Бесполезно. Его нельзя ранить. И убить нельзя.

– Бляяяяядь! Да что ж делать-то? Михалыч! Уходи! Прошу тебя! Идиот!
Пошел нахуй отсюда!

Человек в белом халате застыл на мгновение, вслушиваясь в крики,
доносившиеся из дома. Потом сунул руку в карман халата, вытащил
какой-то продолговатый футляр, открыл, взял что-то из него
и отбросил его в сторону.

В руке он теперь держал сверкающий скальпель. Выставив его перед
собой, он двинулся вперед.

Уважительно отступив на пару шагов перед напором глупости, он легко
выхватил скальпель из руки человека и воткнул его тому в
шею. Человек схватился за рану, с торчащим из нее скальпелем,
опустился на колени и медленно упал лицом вниз.

– Блядь, блядь, блядь!.. Михалыч… Все из за тебя, сука, сейчас убью тебя нахуй…

– Давай! Стреляй! Думаешь, ты мне плохо сделаешь? Да ты меня
осчастливишь! Да пошли вы все!..

– Эй, ты что?.. Зачем ты это делаешь? Брось эту падаль! Тебе же
только хуже будет!

– УЙДИ!!!

Вот и всё.

Она вышла из дома. Ее рот был в крови.</

– Уходи. Я тебя больше не люблю. Ты умер.

– Ошибаешься. Я родился заново. Спасибо твоим. Они сделали меня собой.

– Это не ты. Я любила другого. И он умер.

– Тогда умрем вместе.

Они прыгнули навстречу друг другу и, рыча, сшиблись в воздухе.

Спустя минуту все было кончено.

Она стояла на коленях, среди раскиданных вокруг собственных
внутренностей, держа одной рукой – другая валялась невдалеке – его
голову. Взяв голову за волосы, она прижала ее к груди и
медленно завалилась на бок.

Он подошел к ней и встал возле нее на колени.

Она протянула ему руку. Из раны на запястье текла кровь.

Он взял ее руку в свои.

– …Всё. Конец.

(Продолжение следует)