Литературная критика

Разум Кафки покоится … на твердокаменной логике — на здравом ожидании рациональности… В обеих огромных сферах литературного восприятия — лирической и логической — «К» Кафки можно отнести не к Китсу, а, скорее, к Канту.

                                                                                                                                                      Синтия Озик

1

Текст Кафки легко раскладывается на голоса – потому что любая конечная позиция тут же оспаривается, как ее завершенностью, так и изнутри – голосом сомнения, извне – внешним и враждебным бытием.

По Вальтеру Беньямину, Кафка прячется от «завершения». Так, жук по имени Грегор Замза «ищет куда спрятаться» - в любой обнаруженной щели: неважно, внутри комнаты или бытия.

Морис Бланшо сравнивает мир Кафки с бесконечно разрастающимися комментариями. Недоступный замок в романе пражского еврея – это Библия, а поиски входа в замок землемером К – комментарии к Вечной книге.

Борхес через опцию кафкианского зрения меняет речь предшественников. Апория Зенона или история Браунинга, притчи Кьеркегора или рассказы Леона Блуа после опыта «превращения» прочитываются по-иному.

Итак – Кафка как машина времени, как глазомер, как комментатор к миру, как прячущийся от достижения цели субъект экзистенции.

Но что приводит ко всем этим трактовкам, в какой мере мир Кафки вызывает все новые и новые попытки толкования?

К объяснению, мне кажется, близка американская писательница Синтия Озик. Неожиданно иррационализм Кафки возводится ею к разуму Канта – рыцаря рациональности. Рациональность, врученная разуму человека, рациональность, схватывающая данность. Чем она обладает, каков инструментарий схватывания логикой (языком рациональности) данного мира: 1. Личный: метод+опыт, 2. Внешний: a priori+метод. Метод внутреннего схватывания и данного извне – различен в силу генезиса. Внутренний метод порожден экзистенцией, внешний – онтологией.

2

Между рациональностью и данностью всегда присутствует интерпретация. Наполняя логикой бессмысленное, Кафка объявляет открытой эпоху симулякров.

То есть Кафку лучше переводить на язык Дерриды, Рикера, Делеза, чем на язык Канта или Гегеля. Но Кафка требует рационального объяснения миру, и воспитанный им в отчаянии постмодерн от логики Кафки отшатывается.

С другой стороны – рациональность принадлежит миру Кафки (включена в мир Кафки) отсюда следует, что Кафка лежит как бы между Кантом и Китсом – и внутри принадлежащей ему рациональности, и помимо и поверх ее в усилии ее захватить. Замза не объясняет и не ищет объяснений своему превращению именно потому, что оно не лежит в пределах логики, оно – данность. Отсутствие вопроса – «почему?» страшнее отсутствия ответа. Но логика ставит такой вопрос лишь в ситуации, когда возможно найти первичную точку разворачивающейся дедуктивной цепочки.

В отношении человека цепочка останавливается на факте признания животности человека, но личность не животна – и она убегает от начала и конца. Она не фиксируется и вопрос вновь исчезает. Мы не знаем, почему человек может утром проснуться жуком. Но мы знаем, что человек может утром проснуться зверем и начать убивать других людей.

Жук Кафки беззащитен, потому что он не зверь, не насекомое – он лишь данность неуловимости определения человеческого в категориях логики.

Идентичность у Кафки всегда покоится и взрастает на чьих-нибудь костях. Расцвет сестры Грегора – смерь Замзы. Жизнь Замзы – смерть в нем жука.

Вопрос – кто я? – это вопрос жука в человеке. Его лица-личности к его панцирю. Самоидентификация у Кафки происходит как насилие над личностью – панцирь человека позволяет ему осознать себя и выпрямит свое тело, как молодая сестра и счастливая мать умершего жука-личности. Как отец-победитель. Но рождение в близких умершему жуку-человеку жизненности как силы возрастания – куплено ценой угасания этой же жизненности в импульсе чужого возрождения – преображенном герое. Если у Булгакова герой преображается из собаки в человека-собаку и вновь – в собаку-друга-человека, то Кафка радикален: преображение возможно лишь в сторону смерти, почти по любимому им Кьеркегору – как превращение к смерти.  У Маяковского все люди – немного лошади. У Кафки не бывает – «немного» и не бывает возращения – мир не язычески цикличен, но и не христиански динамичен. Он – всякий раз: единственно переживаемый как смерть в человеке человеческого. 

Схватывая логикой мир, превышающий логику, человек получает разрыв между миром и своим аппаратом схватывания: разумом, сердцем, совестью. Грегор и есть существо разрыва: человек без человеческого в себе, жук без насекомого в себе. Из состояния Грегора нельзя вернуться в состояние человека – потому что этого состояния и не было. Грегор был личинкой человека, как и все вокруг него. Было тело, связанное рядом функциональных зависимостей с другими телами, условно именуемыми – семьей. Логика не объясняет, почему семья не любит своего члена, но без логики вообще непонятно, зачем быть семьей и любить.

Чудо превращения пробуждает личинку Грегора к личности Грегора. Но и порождает обратный процесс в окружающих – личинки в членах семьи и жильцах, сотрудниках Замзы и служанке – вовлечены во взрыв превращения – теперь и они должны куда-то двинуться: или к состоянию совсем-бесчеловеческому, или к пробуждению своих личинок-личностей.

Жук-человек бежит от непонятного, но и стать жуком совсем – не в силах в мире зазора между данностью и рациональностью. Этот зазор не схватывается вообще и не преодолевается в мире Кафки. Мученик логики выражает свою боль иррационально – через поиск в других (ближних) того человеческого, которое способно и ответно пробудить и успокоить человеческое в бедном жуке. Но там, в зазоре – нет человеческого. Там есть или тело человека – или панцирь жука. Там нет соединения – личности: тела твари и духа Творца. И отсюда там тем цели: ни в  сторону жизни, ни в сторону смерти.

В мире Кафки отсутствует личность, поскольку личность больше логики, она предмет веры и усилия, порождаемого верой. Если нет веры, то нет усилия и нет того, что логика может захватить и прооперировать как личность. Останется лишь тело для таких операций. Но даже реанимация тела не реанимирует личность, если ее в теле нет. Личность только предстоит каждому, но она не описывается категориями, не дается в опыте, она всегда впереди того, кто ею хочет стать. Так возникает христианская динамическая антропология. Достоевский обретает личность в лике Христа и поэтому не боится лица черта. Кафка ищет личность в нечеловеческом – в лице жука. Но тварь всегда меньше творения, и даже если ей сострадать, ее не поставить как целеполагание. Поэтому герой «Превращения» - мученик безликого мира Кафки.

3

Не Кафка – герой Достоевского, как считает Карен Степанян, но мир Кафки – мир героев Достоевского. Бунт против этого мира, привилегия Ницше. Ницше, принимающий рациональность – это Кафка. Но Кафка, отказывающий от рациональности – это Достоевский, который не пришел ко Христу, но ужаснулся миром без Лика.

Доведенный до реального воплощения метафора мира Кафки (мир без личности) – это мир марионеток, это финал «Приглашения на казнь», когда внешнее рушится и оказывается клюквенным балаганчиком Блока, а мир реального только предстоит.

Если утром ты просыпаешься жуком, значит, ты больше не хочешь быть панцирем человека. Но прояснится ли в тебе лик, побеждающий и жука, прячущего человеческое, и человеческое, позабывшее человечность, - всякий раз вопрос твоего превращения. И того, кто оказывается рядом и не видит под внезапным панцирем твоей кричащей в акте рождения личности.