Онтологические прогулки

С чем трудно согласиться у Сартра, это с его утверждением, что сознание не обладает содержанием. Ведь его содержанием является религиозность, сексуальность, воля к власти и все это вертится вокруг денег, выгоды и доходности. Как посредствам первых трех достигают материального благополучия, так и посредствам последнего пытаются достичь первых трех. Поэтому всякая вещь рассматривается исключительно через призму или в разрезе этих содержаний. Колебательность их и их «взаимокомпенсированность» и «взаимоничтожимость» никогда не устанавливают некоего равновесия, а наоборот, чем ближе субъект приближается к их достижению, тем более он расслабляется, становится несобранным, делаясь, расслабленным, вялым, брюзгливым и.т.д.. Я не берусь утверждать конкретно, обладает ли сознание действительным содержанием. Вещи, которые в обиходе называются пустыми, все же без содержания невозможно и вовсе помыслить: на стуле сидят, из стакана пьют, за столом пишут, картины, книги, статуи и прочие вещи искусства обладают своею собственною судьбою. Если говорить, что наше сознание наделяет их неким содержанием, то из этого следует, что сознание не имеет своего собственного содержания без наличия вещи.

Достоевский в «Сне смешного человека» продемонстрировал диверсус , изображая любовь как состояние мучения и скорби. В той стороне, куда влеклась интенция его «потока сознания», ему виделось истинное движение (истина): «Я полюбил их оскверненную ими землю ещё больше, чем когда она была раем, за то лишь, что на ней явилось горе». Рай в диверсусе – это реально мыслимый и мотивированный объект; ад – это спонтанность объекта мыслимого в обратном отражении от того, где мыслится рай. «Увы, я всегда любил горе и скорбь, но лишь для себя, для себя, а об них я плакал, жалея их». В первой цитате мы ещё не видели полного диверсуса, во второй «Я» и «для-себя» уже показывает нам его наличие как феномен, начинающего наплыва субъективной Луны на объективную линию Земля – Солнце. У Достоевского здесь разложен весь пасьянс: Я – они – земля. «Я» – одновременно любит и ненавидит, «земля» – одновременно и рай, и ад, «они» – осчастливленные его любовью, все же пребывают в горе. Ничего другого «Я» не остается как воображаемо скорбеть вместе с остальными. Отсюда происходит тождественность или слитность, причем относительная, со знаком «-» (отрицательная) тождественность.

Очевидно, когда в сознании конституируется «+1», то сразу же, спонтанно ему противополагается любое другое число этого ряда, но с отрицательным значением (в обратной стороне): «-1», «-3» и.т.д. Следовательно, в сознании имеются одни и те же вещи, которые отличаются друг от друга, во-первых, нашим представлением о них, во-вторых, нахождением в пространстве. Они будут, в силу врожденного темперамента, либо любимы, либо ненавидимы, либо безразличны. Вместе с тем, эти переходы одного состояния в другое имеют место при условии объективного виденья временной последовательности событий, где есть начало «0», – равнодушие у Достоевского, – безразличие воли к объективно данному, но в этом «0», как я уже говорил, существует и bell (+), и triste (-), которые в адиафоре неофициально можно помыслить и беллетристикой. Из начала происходит длительность, приходящая к своему концу, к «0».

Гильом, учитель Абеляра, так запутался в своем учении об универсалиях, что, в конечном итоге, пришел к следующему выводу: «Одна вещь является тождественной [с другой] не по сущности, а в силу безразличия.» _ ¹. Надо полагать – «без-различий»: понятно, что если две вещи не имеют никаких различий между собою, то они тождественны друг с другом. То есть любящее в настоящем в будущем станет ненавидимым, а ненавидимое в прошлом должно в настоящем стать любимым. Очевидно, что всё это наши предположения, основанные на созерцании бытия других людей, чужого опыта. Таким образом, происходит адаптация человека к бытию посредством ассоциаций своего собственного бытия с бытием кого-то другого. Понятно, что здесь и подражание, и идолопоклонство, и всегдашняя тяга человека созерцать ближнего своего в более низком состоянии, чем он сам и прочее. Мы не ошибёмся, если скажем, что эта тяга к ассоциации своей судьбы с судьбами других помогает сознанию реализовать диверсус: оно отвлекает внимание человека от самого себя, и воля свободно совершает действие в обратную сторону.

Воля – это сила, импульс. Она же есть самое глубочайшее существо человеческой организации, относительно которой воля, символизирующая собою слепые силы природы, то есть не принадлежащая именно человеку как таковая, суть в некотором смысле ничто (ничто объективное). Потому что только ничто в изначальной и конечной своих инстанциях является и началом, и концом всякой длительности, протяженности и направленности. Не будь этого, мы бы не имели никакого представления о спонтанном диверсусе. Интеллект не выстраивал бы замки из песка, иллюзии, в которых обречен сам же материально существовать, да и вообще в мире бы всё происходило в высшей степени правильно и по известному сценарию. Оттого-то мы крайне редко довольствуемся в своей жизни истинным счастьем, так как сила существования толкает нас постоянно вперед. Мы бешено несемся в будущее, все время оборачиваясь со страхом в душе назад, прозревая лишь бесконечную глубину пустотности прошлого. Наполняя прошлое сознательными геройскими прекрасностями, а будущее ещё более прекрасными миражами _ ², мы приобретаем малую толику силы для того, чтоб только существовать. Достигнув блаженных миражей, ощутив экстаз, какой, например, испытывает современный потребитель, занимаясь шопингом, от факта овладения тем, чего у него еще не было и нет, он, как и путник, наконец-то, дошедший до цели своего пути, через мгновение представляет себе ничтожность всех этих миражей при их ближайшем рассмотрении именно потому, что диверсус тут же конституирует в сознании другой, ещё более прекрасный объект-призрак, к достижению которого его уже влечет сила воли. Диверсус, обладающий свободной спонтанностью, свойственной всему воздушному и эфемерному, никогда не позволяет человеку постигнуть истинный покой, пустоту. В этом смысле люди похожи на алкоголиков, которым отыскать повод для выпивки не составляет никакого труда. По большому счету, вся устремленность в будущее как акт влечения воли к обладанию объектами обусловлена в обратном отражении самым сакральным, глубоко интимным, надежно скрытым от сознания интуитивным предчувствием возможности не быть, не иметь влечения к жизни, поэтому сама жизнь иногда нам показывается самой омерзительной штукой, которую вообще возможно себе вообразить. Перефразируя японцев, можно сказать так: «Мы всегда испытываем страх перед пониманием того, что когда спадет вишневый цвет нашего сознания, мы потеряем силы к тому, чтоб существовать».

Серен Кьеркегор написал такой эпиграф к своим «Афоризмам эстетика»: «Величие, мудрость, громкое имя, Дружба, удовольствия и добродетель – Не что иное, как ветер, как дым, Иными словами, – ничто» _ ³. Ничто не есть «ничего» в буквальном смысле слова, а есть «что-то», типа ветра, дыма, воздуха, что-то метафизическое, то есть воля, являющаяся тем, что наполняет собою все вещи: воля – это «вещь в себе» (А. Шопенгауэр). Во второй книге «Болезни к смерти» Кьеркегор пишет: «И как говорят врачи о болезнях, человек носит в себе инфекцию, некое зло, чьё внутреннее присутствие, краткими вспышками (полными диверсусами, образующими некое подобие космических протуберанцев – курсив мой С. Р.) обнаруживается для него в необъяснимом страхе». Это зло – суть воля, в том смысле, который вкладывает в это понятие Шопенгауэр. Объективируясь в вещах, она и устремляет человека к ним же, поэтому он как бы в объектах видит самого себя, а вещи вроде как перенимают характер того, кто ими обладает.

Грубо говоря, вещи существуют исключительно для этого и не для чего другого. Они совершенно не имеют своих собственных значений. Хотя поиском значения вещей занимаются мыслители до сих пор. В самом деле, стакан, с одной стороны, есть вещь, чьё значение заключается в том, чтоб из него пить. Используют его и при продаже семечек, в него ещё могут поставить цветок – в этом случае стакан уже есть ваза, или приспособят его под хранение болтов и гаек в кладовке, и.т.д.. То есть в силу фантазии всякого одна и та же вещь может иметь совершенно различные значения. Значения эти, тогда следует понимать как то к чему вещь приспосабливается, исходя из темперамента человека или условий, в которых он существует. Аристократу, чтоб пообедать нужно иметь массу столовых приборов, ибо так поступать ему велят правила хорошего тона, где его воля предустановленна на множественность и предустановленна не им самим, а кем-то другим. С другой стороны, можно сказать так: человек, который при приеме пищи пользуется массой столового серебра, есть аристократ. При этом совершенно не понятно, кто он есть в своей сущности.

Из стремления к вещам происходит любопытство, диверсусное любопытство. Писатель одновременно пишет несколько сочинений, художник рисует несколько картин, он ещё может являться и исследователем природы, и архитектором, и скульптором, философ в своих размышлениях трансцендирует своего эго от одного предмета к другому, пытаясь отыскать в них что-то общее, а просто человек имеет обыкновение заниматься кучей бытовых дел. Даже сытый молодой лев не оставит без внимания проползающую мимо него черепаху. Часто человек имеет какое-либо одно любимое занятие – хобби. В коллекционировании особенно заметно проявление диверсуса, где коллекционер ориентирован на ожидание спонтанного обладания ему интересной и редкой вещью: всякая редкая вещь как вещь случайная сама по себе, существующая в очень малых количествах или вообще в единичном экземпляре, по определению, попадает в руки коллекционеру случайно. В соотнесенности во времени от одного «вдруг» до другого «вдруг» можно рассматривать и саму длительность этого процесса вне рамок коллекционирования, если не говорить о том, что само существование человека – это некое коллекционирование впечатлений от событий, и мерилом её является большее количество полученных впечатлений. У одного – это «вдруг» есть каждый его шаг, у другого – через десять шагов, у третьего – и во всей жизни, если наберется парочка «вдруг», то и это хорошо.

Коллекционирование является, с одной стороны, объективацией воли, с другой, субъективацией. Если смотреть со стороны природы, то в индивидууме воля объективируется, а если – со стороны индивидуума, то она субъективируется. В силу того, что объективно-субъективный процесс такого рода происходит во время рождения человека, то для непосредственного переживания своей собственной субъективности не нужен никакой другой объект за исключением своего собственного тела, которое и делается объектом мира. Отсюда происходит этот специфический раскол человека на двойственность, – единое в субъективации и многое в объективации, – который и воспроизводит диверсус. То есть человек как коллекционер стремится из факта своей субъективности к единству самого себя, стягивая (потребляя), посредствам обладания объектами условное многообразие мира, наделяя, его в объективации своим содержанием: «мой мир» или «мой мирок закрытого типа».

Итак, в момент рождения индивидуума его тело тем самым полагает границы, в коих воля одновременно и объективируется, исходя из своей собственной природы, и субъективируется, исходя из ограничения её телом. От рождения, как известно, человеку не присуще сознание: оно более позднее его приобретение. Таким образом, ощущение объективного и субъективного в человеке не появляется вместе с сознанием, а предшествует ему. Тогда сознание, конституируясь в теле, размещается между субъективной и объективной сферой воли, будучи одновременно с этим некоей границей между ними. Теперь воля в теле претерпевает изменения, которые хорошо заметны в пубертатные периоды жизни человека. Сама по себе граница сознания и есть, собственно, основание диверсуса, где сознание, находясь между сферами воли, которые находятся в прямо противоположных состояниях друг от друга, обречено исключительно на одно единственное своё действие: фиксирование явлений перехода одного состояние в другое. Откуда следует, что оно само, не будучи ни объективным, ни субъективным, всегда есть то, чем оно не является, ибо, повернутое к объективности, оно мыслит субъективность, а повернутое к субъективности – объективность. В таком виде диверсус сознания приобретает форму ассоциативной деятельности или создает свои представления исключительно по аналогии: планета движется наподобие того, как летает ласточка или выражение ипостаси подобной корню, стеблю и цветку (Посейдоний). Последняя аналогия раскрывает нам отношения между пространством, временем и материей, где непременным условием познания всей целиком ипостаси является время, которое необходимо для того, чтоб из корня вырос стебель, а из стебля цветок; от этого времени зависел и первый опыт познания ипостаси. То есть необходимым условием познания является последовательность изменений, в которой действует закон причинности. У Шеллинга – это реальный смысл в логике закона тождества, где имеется субъект и предикат – предшествующее и последующее или субъект и предикат у него противопоставляются как свернутое (implicitum) – субъективация и развернутое (explicitum) – объективация. Между ними, до них и после них – Абсолют. Но очевидно, что в бинарной системе субъект и предикат всегда меняются местами; потому-то то, что мгновение назад было субъектом, вдруг становится предикатом и a, por la inversa (наоборот – исп.).

В сознании же человека, такой последовательности нет, если брать во внимание сам её акт, а не всю совокупность представления, основанного на памяти, опыте и воображении. То есть в диверсусе происходит все одновременно и это противополагается объективной последовательности явлений, которые опять же, вступая, друг с другом в определенные связи и отношения являются нам так же, как и диверсус одновременно. Следовательно, более ценным является постижение этих самых отношений и явлений, но не вещи, которые эти явления отображают. Не стоит, правда, здесь забывать о том, что в такой аналогии ипостаси Посейдония отсутствует одна значительная деталь, без коей невозможно помыслить себе наличие в природе всего растения целиком – нет семени, порождающей из себя корень и.т.д. И нет силы, влияющей на семя, потому что всякая аналогия природной метафизической воли есть просто пустой звук; только имманентно присущая каждому человеку интуиция может в его нуминозных переживаниях смутно воспроизводить в сознании некий смысл. Переживания эти в основном показываются волнением духа, души или воли. Поэтому часто в обиходе мы можем встретить выражения типа «треволнения», или «будь, трижды проклят», или у Булгакова «трижды романтический мастер».

Субъективацию здесь следует уподобить суггестии, вернее аутосуггестии. Без неё собственно невозможно себе помыслить существование крайней субъективности, выраженной, к примеру, в эгоизме (солипсизме) всякого живого существа. Даже животные субъективны, так как без самосознания своей уникальности, исключительности, которые выражают субъективизм, невозможен страх смерти, без коего ни одно живое существо не существует. Человек же отличается от животного способностью объективации, особенно проявляющейся в творческом акте наделения именами реальные объекты. Таким образом происходит противопоставление имени и реальной вещи, которую это имя обозначает. В изначальной своей фазе имени предшествует некая идея, воспринятая суггестивно (инспирация); в конечной – восприятие вещи, которой свойственно уже некое имя, кем-то уже данное, полагает знание этой вещи согласно её имени. Последнее, можно называть вполне сознательным актом, правда, основанном в большей мере на рефлексии повторений (запоминания) и более ничего. Очевидно, что это также отрицает саму возможность творчества, следствием чего является приобретение человеком способности мыслить по шаблону. В первом же случае, напротив видно страстное желание абстрагироваться от шаблонности, и посредствам творческой фантазии сознания, суггестивно воспринятые содержания в субъективации перенести на объекты мира, давая им имена, конституируя таким творческим актом некую объективную ситуацию. На более низкой ступени развития человека мы замечаем в объективации его исключительно субъективность, которая проявляется в том, что плохо развитый субъект запросто с субъективной точки зрения обосновывает объективное, но саму субъективную сторону он растолковать совершенно не в состоянии, даже самому себе. Для него субъективация как непосредственно данное в его существе тем, чем он собственно является суть истина в конечной инстанции, не требующая никаких пояснений. Поэтому creatio continua (непрерывное творение – (лат.)) как принцип развития мира (эволюция) им совершенно отвергается. Так и получается, что примитивный человек никогда не задается вопросом об отрицательности своих действий, так как они, во-первых, его собственные субъективные содержания и, во-вторых, имеют вид чистой объективации, то есть того, что наделяет сознание представлением об очеловеченности его. Но в обратном отражении действия другого в его не понимании всегда нелепица и абсурд. «Я на его месте, так бы не поступал» – общеупотребительная фраза. И вообще человеческие заблуждения и ошибки это, скорее, норма бытия, чем исключения. Еще больше удивляет то, что, всегда апеллируя к здравому рассудку, никогда и ничего здравого не получается вовсе.

Почему же все-таки здравый смысл рассудка обречен на бесконечные заблуждения? И почему все сущее никогда не познается без остатка? И почему сознание, в таком случае, лживо и всегда нас обманывает? Постараемся ответить на эти вопросы. Сознание всегда находится в режиме ожидания проявления в нем объекта мысли. Данное ожидание основано на непосредственном знании своей собственной недостаточности, то есть, знании того, что при любой мысли как до неё, так и после неё что-либо существует. Это невозможно помыслить, но «это», которое невозможно помыслить есть то, каким-то образом существующее в сознании «это». В этом смысле сознание – это предполагание либо реальной вещи вне себя, либо переживаний образов внутри себя (внутри другого). Если прочитать трактаты, особенно американских историков и психоаналитиков, например, о крестовом походе на Иерусалим Ричарда, то, исходя из количества описаний его переживаний, можно заключить одно: Ричард под стенами Иерусалима занимался не войною, а самоанализом, результаты которого он щепетильно заносил в огромный фолиант, дошедший до наших дней великолепным памятником письменности, раскрывающим нам весь подлинный внутренний мир того, в высшей степени, благочестивого католика и благородного персонажа древней истории. Так создается идеал, в котором предполагаются (в который вкладываются) некие прекрасные душевные качества. Сказать же честно, это историк самые интимные свои фантазии вложил в Ричарда, написал книгу, и вообразил себя тем, что он сотворил. Джо XXI века, в котором бьётся львиное сердце. Я видел передачу по телевизору, где американский исследователь этого крестового похода, рассказывая о нём, чуть было не рыдал; слезы, вот-вот должны были хлынуть из его глаз. Но если расспросить его жену, то удивляться разительному контрасту между сказанным и имеющимся в наличии уже не пришлось бы. Это суть недопонимание эмпатии.

В самом деле, если интенция сознания болезненно включает (инсталирует) в себя внешние объекты, то она и упирается в них, полагая свои границы формами омерзительных объектов и, предполагая то, что находится «за» ними; если же оно направлено в себя, то оно ограничивается этими отвратительными субъектами, предполагая то, что находится «за» ними, глубже них. Очевидно, что и в первом случае, и во втором перед сознанием не стоит вопрос о наличии фактической данности внешних объектов и внутренних субъектов: они есть – и этого достаточно ему для того, чтобы утверждать истинность своего собственного бытия. Нельзя отрицать, то есть, ни видимость объекта, ни чувство голода, ни боль, но, к примеру, счастье и удовольствие отрицаются вполне логично. Помимо этих отношений существует ещё и недостаточность, из коей, например, происходит субъективность. Чувство голода – это «я хочу есть» – следовательно, необходима пища как внешний объект. Когда желание «я хочу есть» удовлетворено, тогда исчезает и пища, и чувство голода, и само желание, но в чистом виде остается удовлетворение и наслаждение вследствие переживания сытости, которое есть то, что оно есть, а оно есть ощущение своей собственной наполняемости (полноты). Субъективация – это тоже наполняемость человеческого тела метафизикой природы, оттого всякая субъективность суть удовлетворительное и наслаждающее качество. Возможность наполняемости «за» внешними объектами – предполагается, и смутно постигается «за» чувством голода, ибо сама сытость уже предполагает возможность чувства голода – это беспокойство, которое стремит субъекта к обладанию большим количеством еды, дабы быть всегда сытым. Когда сытость достигнута в долгосрочной перспективе, из субъекта исчезает недостаточность, которая теперь становится предполагаемой, а предполагаемая голодность сытого – суть беспокойство и страх.

С другой стороны, что я могу положить за границы объекта и за границы субъективных переживаний такого, какое бы не было предполагаемым того, что есть в сознании сейчас? Ничего. Всё предполагаемое не является тем, чего я не в состоянии представить себе или пережить непосредственно. Вместе с тем, предполагаемое всегда то, чего я лишен как факт обладания, то есть я всегда предполагаю обладание того, чего у меня нет, чего мне недостает. Следовательно, сознание структурирует de vie (образ жизни – (фр.)) посредствам предполагания счастья после обладания того, чем пока еще субъект не обладает, а обладает только лишь сознание. Но обладание как действительно свершившийся факт ничтожит всю вышеприведенную последовательность явлений (диверсус), ибо сознание всегда есть предполагание того, чего нет в действительности, но существует в возможности, вследствие чего оно не исчерпывает себя без остатка. Например, недостаточность в смысле «недостатки человека», людьми постигается более полно и рационально в других людях, чем непосредственное знание своей собственной добродетельности, мнимой добродетельности: отсюда и проистекает сознательная лживость. Мне помнится один случай. Вполне добропорядочный и интеллигентный молодой человек, призадумавшись как-то у компьютера, в ожидании окончания загрузки программы, отвлеченно рисовал на листке лицо черта; рисовал тщательно и с удовольствием.

Понимать диверсус как недостаточность многим может показаться абсурдным, так как сознание в этом случае является безосновным; ведь недостаточность не может мыслиться неким достаточным основанием рациональной работы сознания вообще. Если же достаточное основание диверсуса полагать в мозолистом теле мозга, в тяже нервных волокон соединяющим левое и правое большие полушария (субъективное и объективное соответственно; какое из них ведает субъективацией, а какое объективацией я здесь рассматривать не берусь), то, собственно, оно и не должен иметь никакого вообще достаточного основания. Ибо в различные моменты он есть то ли объективация, то ли субъективация, оставаясь в основе своей ни тем, ни другим. Оно только лишь обладает свойством принимать те значения, которые ему не соответствуют вовсе: подобно тому, как планета Меркурий в астрологии принимает свойства зодиакальных созвездий гороскопа, где он находится в данным момент времени. Можно сказать, что диверсусу, направленному к левому полушарию, недостает правого, а обращенному к правому, недостает левого, но то, чего ему не достает, то он, в обратном отражении, и мыслит. В астрологии, к слову сказать, толкование гороскопа начинается не с интересующего астролога знака, а с противоположного знака. Но астрология наука строго структурированная, поэтому спонтанность диверсуса, по определению, ни в какой науке не сможет никогда быть хоть сколько верно обоснована. Всё то же его спонтанное проявление как феномен объективации свободной воли в природе не позволяет говорить об истине заложенной в бинарном представлении, где само установление дуальности отрицает возможность воспроизведения и в мире, и в сознании чего-то третьего, четвертого или «минус пятого» членов предложения. Объективность отражается в субъективности и a, por la inversa, но в обратном отражении опосредованным диверсусом само отражаемое исчезает в ничто, делая всю структуру логически выстроенных по матричному способу зеркал совершенно ошибочной и абсурдной, показывая нам всю несостоятельность длиннющих диалектических (софистических) хитросплетенных словес.

Импульсы, воспринимаемые и отражаемые нейронами, дендритами и аксонами головного мозга, движутся в границах черепной коробки согласно врожденным направленностям – либо по часовой стрелке, либо против. К тому же другие, не доминирующие (второстепенные) импульсы отражаются от височных, затылочных и лобных долей: работа мозга – это энергия. Всё это хаотичное движение электронов внутри нас никогда не бывает упорядоченным и установленным раз и навсегда, так как в него вторгаются и субъекты переживаний, и объекты суггестии. Чтобы избежать этого абсурда необходимы сознательные усилия, дабы придерживаться определенному своему собственному de vie (зачастую, это происходит по аналогии с de vie других), что заставляет его действовать исключительно автоматически; то есть, он становится безжизненным аппаратом. Отсюда и сознательные заблуждения, и оправдываемые ошибки, и горемычные сожаления по поводу сделанного. Как говорит Сартр, мы всегда сознательно лжем сами себе, убеганием от самих себя в объективность. Тараканы, ползущие в голове туда, куда ей вовсе не хочется, чтоб они ползли, которые шевелятся в ней помимо доброй воли, приносят невыносимое отвращение. Теперь остается одно – провозгласить воспринимающую субъективацию чем-то истинным, что, как предполагается, положит сознанию некие нормы и правила, законы, в силу которых оно должно существовать. Но последним схваченным из воздуха представлением, что тараканам совершенно все равно, кто и что им устанавливает, все же мыслится абсурд. Неважно, – рано или поздно, мыльные пузыри и воздушные замки лопаются. Материальность содержания сознания исчезает без следа, и ему уже нужна метафизика, ибо только она способна избавить мысли от всепоглощающей их лживости, в коей мир предстает перед нами такой премилой и красивой поздравительной открыткой к Рождеству. И в абсурдном отношении к бытию человек уже собственно совсем не то, что он есть. Он как бы рассеивается в бытии мира, пытаясь теперь просто существовать, существовать бездумно, бессмысленно и, следственно, без апеллирования к свободе выбора. Коль скоро бытие моего Я как уникальности абсурдно и нелепо, то какой у него может быть выбор, как не отрицание всякого выбора?

Д. И. Дубровский вкратце рассматривает проблему математического истолкования идеального, где цитирует Ш. Эрмана: «Я думаю, что они [математические объекты – С. Р.] существуют вне нас с такой же необходимостью, как и предметы объективной реальности, и мы их встречаем или открываем и изучаем их так же, как физики, химики или зоологи» _ ⁴. А Дубровский полагает, что «существуя в индивидуальном сознании, они обладают статусом явления общественного сознания». Если понимать под термином «общественное сознание» некий невидимый феномен, который существует, или переходить от этого размышления к мировому разуму, к разуму Бога или Абсолюту, то это всё уже пройденные этапы. Так как говорить о том, что символичность идеального сознания целиком и полностью сформировано объективной реальностью, не представляется мне возможным, ибо помимо предметной реальности и реальности идей, имен и прочего, существует и метафизическая действительность, которую и возможно только выражать числом. С точки зрения Дубровского «свобода математического творчества есть воление, несет интенцию выбора, должна «сбыться», чтобы оправдать себя именно в качестве свободы, а «сбывшаяся свобода есть уже несвобода, объективность, но и трамплин для нового порыва субъективности». Сразу же отмечу, что свобода здесь рассматривается в рамках математического творчества, и в этих же рамках – она снова рассматривается дуалистично (относительно). Рассматриваемый мною диверсус, напротив, не является относительным, не соответствует правилу диалектического перехода, а является чистой спонтанностью или абсолютной свободой, в которой он всегда обратно отражаясь от объектов мысли, не переходит ни в какую противоположность, не возвращается в самого себя и не укладывается ни в какие логические структуры, и не подчиняется никаким законам, и сам он ни есть отображение никакого закона.

Собственно, говорить о том, что сбывшаяся свобода есть несвобода – это песня из другой оперы. Бедняк, ставший богатым, естественно уже не бедняк, но это не значит, что он лишается своей свободы. Также не обязательно все богатые, в конечном итоге, становятся бедными. Сорос был беден, стал богатым, а потом еще более богатым и.т.д.. Добрый человек может злиться, а злой – любить добро, но это не означает того, что их свобода меняется так же, как и их поступки. Да, и сам Дубровский цитирует Томаса Манна: «Свобода всегда склонна к диалектическому переходу в свою противоположность. Она очень скоро видит себя скованной, в подчинении закону, правилу, необходимости, системе, отчего она, впрочем, не перестает быть свободой». Именно, она никогда не перестает быть свободой. Поэтому, не являясь относительным, диверсус сам по себе остается свободой абсурда, если уместна здесь такая дефиниция. Ибо, только абсурдное, непостижимое и не структурированное ни в какие матричные схемы может быть вообще свободным: гром, среди ясного неба или вообще чудо. А из этого следует, что человек, как говорил Сартр, это свобода, и он может мыслить свободу в ничто. Этому мыслимому ничто, как ни парадоксально будет это звучать, противостоит bon sens (здравый смысл, здравый рассудок – (фр.)). Поэтому извечное апеллирование к нему до сих пор ни к чему здравому не приводит вовсе; вернее, приводит в очень малых дозах и практически всегда случайно, как факт совпадения внешних условий с внутренними.

Диверсус в большом, в объективности прекрасно проявляет себя в свободной рыночной экономике, которая, как говорят менеджеры, развивается по своим логическим законам. Однако лихорадки в нем – вполне обыденное явление. Ни одно явление объективной жизни, будучи внешне исключительно структурировано в соответствии со здравым смыслом, не поставляет нам столько примеров самых естественных чудачеств. В рыночной экономике совершенно необразованный субъект, который с превеликим трудом решает уравнения с одним неизвестным, чувствует себя как рыба в воде, а обладающий обширными познаниями в науке, в математике с трудом находит себе место. И даже если ему выпадает счастливый случай за свой ум и свою образованность получить какую-нибудь копейку, он отказывается, предпочитая этому прозябание в глуши, нисколько не заботясь ни о своем внешнем виде, ни о чем другом, что вообще касается объективности. Действительно, кто хочет достичь материального благополучия, тому нужно только одно – никогда не обращаться к интеллигибельной деятельности. «Заканчивайте бурсы, уважаемые, и будьте счастливы!». И было бы всё прекрасно оформлено в некую матрицу, если бы ни эта парадоксальная норма каждого индивидуума, происходящая из субъективации, которая говорит о том, что ни на кого, кто бы он ни был, argumenta adversaria (доводы противной стороны – (лат.)) не производят никакого действия.

Итак, что может поделать воображаемый bon sens с вполне действительным спонтанным диверсусом? Назвать его закономерным; или объявить во всеуслышание, что в природе действуют законы, которые подвластны постижению, уразумению и структуризации? Все же не стоит закрывать глаза на то, что спонтанность – это и случайность.

24. 01. 2007 г.

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––

Примечания

1. Абеляр П. «История моих бедствий», Ч. 1

2. очень метко испанцы выражают оптимизм будущего, говоря la alegria de viene – радость за углом.

3. «Grandeur, savoir, renomee, Amitie, plaisir ei bien Tout n'est que vent, que fumee: Pour mieux dire, touf n 'est rien» (франц.) пер. П. Ганзен.

4. Дубровский Д. И. Проблема идеального. Субъективная реальность. – М.: Канон +, 2002, с. 196 – 200.