Библиотечка Эгоиста (под редакцией Дмитрия Бавильского)

<i>(застольные беседы) </i>

– А все же Аполинария Никифоровна, – говорю я, бывало, Чехову,
– как барышня, ух как хороша. Смугла бровь. Густа кровь. Кругла.
Здоровá! – а здоровье для слабого полу первейшее дело. Мда-с.
А поет ка-ак… аки птаха! Заслушаешься, ей Богу. Ваш, ваш калибр-с,
Антон Палыч. А-а? – и этак подмигиваю.

А Чехов только настойки вишневой подольет поболее и далее молчит.
Смурён. Неотзывчив.

– Ах, эта Аполинария Никифоровна, доложу я вам… – продолжаю, стало
быть. – Да что я все об ней… Вот взять хоть Глафирку – горничную
вашу. Девка та еще. Ястребиным взором нутре так и прожигает, стерва!
А не перепродали б ее мне, а, Антон Палыч, голубчик мой? – спрашиваю
и этак похохатываю.

А Чехов лишь огурчик макнет в соус итальянский, вздохнет негромко
и снова молчит таинственно. Ничем его не проймешь: скала, не человек.

– Я, быть может, образован и не шибко – даже недообразован, так
сказать. Я-то родом из простых, знаете ли. Но потому-то именно
кое в чем и разбираюсь. И я вам так скажу, Антон Палыч: ничегошеньки
об женщинах не узнаете, коли не познаете… печеночки, печеночки
гусиной отведайте… мм, объеденье!.. коли не познаете прелестей
простой дочери крестьянской. Все эти балы, драгоценности, дамы,
наконец – мишура пред ней, простой труженицей… мм… сельской любви.
Помяните мое слово.

Нет, даже не притрагивается Чехов к расхваленной мной печенке.
Жует упорно что-то свое – сугубо чеховское.

– Вся эта драматургия ваша, – говорю, – оно, конечно, хорошо.
Но только надо ж и с эмпирей иногда спускаться. Да-а, к нам-с,
к нам-с, смертным. Вот, к примеру, Аполинария Никифоровна барышня
хоть и во всех смыслах образованная, а, выпив настойки изрядно,
тако-ое отчебучить может – только держись. А вы, Антон Палыч,
аки отшельник, право. Грешно, грешно.

Молчит Чехов – и не надменно вовсе, но и не сказать, чтобы смиренно.
Молчит как-то отстраненно. Оно и понятно: не гожусь я ему в собеседники
– кто он и кто я. Однако продолжаю:

– А супруга Цескаридзе-Натансона. Как бишь ее… Галатея Порфирьевна!
Вы ее-то хоть помните?.. Это о-о! Я бы даже сказал, о-хо-хо!..
Нет, до Аполинарии Никифоровны ей, понятно, далеко. Но преле-естница,
каких мало. Глазки-бабочки! Щечки-персики!! Одно слово – Галатея!!!

А чехов лишь грустно так сквозь меня глядит – видно, свою тайную
думу думает.

– Странный вы, – говорю, – Антон Палыч, человечище. Все земное
позабыли. А дамы, меж тем, всё еще по вам сохнут, усыхают-с, аки
кустики без солнышка. Вы пошли бы как-нибудь развеялись, что ли,
кутнули, в конце концов. Где же ваша, так сказать, былая молодецкая
удаль? Где…

– А не пошли бы вы, – говорит мне вдруг Антон Павлович, – сами,
так сказать. На хер, так сказать. Заебали, извиняюсь.

Тáк вот, господа. Вот что значит тонкая натура: и пошлет
и извинится одновременно.

– Не те нынче дамы, – говорю я, бывало, Пушкину в ресторации.
– Ох, не те. Нет-нет. Даже и не переубеждайте.

Пушкин, впрочем, молчит.

– В особенности, – продолжаю, – городские. Деревенские-то они
завсегда-а… Да-а… Вот помню, приедешь в село, да на тройке, да
с цыганами, особливо ежли золотых полные карманы. А бабы-то, бабы,
как мухи, всю тройку облепят, облапят лапищами загребущими – ничем
их, стерв треклятых, не отвадишь. Ну а уж ночью это о-о! О-о-о!
Хо-хо-о-о!.. Вообразите: баня… Ну хорошо-хорошо. Молчу-с. Молчу-с.

Все же скучный человек. Право слово, скучный. Даром, что арап.
А еще в обеих столицах трубят об нем: ловелас, дамский угодник.
Какое там.

– Ах, Александр Сергеич, голубчик, а как же хорошо нынче в полях…
так сказать, на лужках… Мыши. Хорьки. Кроты, опять же. Всякая
птица ищет себе прутик завалящий для гнезда семейного. И поют,
поют заливисто да переливчато!.. А мы только всё пьем-с, заливаем-с,
извиняюсь за каламбурчик-с… Да вы, голубчик, вниманья не обращайте.
Вы перепелку-то кушайте… Так вот, стало быть, представьте: лето,
пряное терпкое сенцо, речка невдалеке голубеет, стада-с. Красотища-а…
А бабы да девки, кровь с молоком, так и шастают со своими вилами.
Ну, прямо, аки чертовки какие! Как, спрашивается, тут в грех не
войти? А?.. – спрашиваю, а сам, аккурат, свиным окороком лакомлюсь.
А окорок сей диво как хорош: наливной, румяный, аки бока блудницы.

– Мда, – рассуждаю я вслух, поразмыслив над этим самым боком.
– Некоторым всё слишком легко дается. Играючи, так сказать. Оттого
и мысли греховные не донимают постоянно. А я вот, верите ли, голубчик,
по ночам не могу спать спокойно. Натурально! Ляжешь, бывало, почивать,
а в башке черте что – сплошные груди наливные, ну аки яблоки прямо…
Да какие там яблоки! Дыни! Баклажаны!! Арбузищи!!!.. Ох, что-то
я совсем расчувствовался. Эх, не понять вам меня, Александр Сергеич…
Гению-то вашего масштаба, пожалуй, отдастся любая. Вплоть до самой…
никто не слышит?.. Императрицы. Ей Богу. Как вам такой коленкор,
Александр Сергеич?..

А Пушкин из-за стола ка-ак шасть, ка-ак рюмочку об пол хрясть!
Однако потом снова плюх на стул и негромко так, сквозь зубы, мне
и молвит:

– Я вас сейчас ударю, – говорит и уточняет: – По ядрам-с.

– По яйцам, что ли?

– По яйцам-с, – согласительно хмурится Пушкин. – Да-с, – и, что
самое удивительное, бьет-с.

– Дуэль-с?.. – хриплю я виновато.

– Хуель, – устало говорит мне гений и отворачивается в пространство.

А мораль, господа, такова: от самого Пушкина и по яйцам-с получить
не зазорно.

– Престранная манера у вас, Федор Михалыч, – как-то замечаю я
Достоевскому, – выискивать все каких-то, понимаете ли, болезненных
барышень. Эдаких, знаете, с туберкулезным блеском в глазах. А
с такими, доложу я вам, долго не протянуть. Быстро хиреют-с. Мда-с…
То ли дело здоро-овая крестьянская баба. Груди-тыквы! Задок налито-ой,
аки спелая груша!! Ножищи что у твоей кобылицы!!! А кулачищи,
кулачищи-то, пожалуй, с мою голову будут…

– Оно и видно, – отвечает Достоевский и нервно так перчик пережевывает.
Разговорчивый все же субъект. Не чета иным.

– А я и говорю… говорю, что здоровый бабий, так сказать, коленкор
он завсегда лучше хворой барыни. Ну что с ней, в самом деле, делать,
коли ей не сегодня-завтра в гроб? А?.. То-то и оно… Вы, Федор
Михалыч, закусывайте, закусывайте. Правильный напиток он правильного
приема требует-с… Как и всякая дама, между прочим. Согласитесь
со мной.

А Достоевский лишь похрустывает коркой куриною. И ни бе ни ме.
Ну что ты с ним будешь делать.

– А я вам так скажу, – говорю, – голубчик мой: стоит вам только
с какой-нибудь румяной да умелою марфушкой слиться, так сказать,
в здоровом экстазе, уж всенепременно мненье перемените. И книги,
книги-то веселей станут! Уж вы мне поверьте.

С недоверием, ох с недоверием взирает на меня Федор Михайлович.
Как бы между прочим спрашивая: по что ж ты взялся, окаянный (я,
стало быть), на душу мою грешную? А тарелочка-то его – гляжу я
– уж вовсе опустела.

– Вы позволите?.. Огурчиков-с. Да-с… Еще коньячку? Я подолью-с.
Нет, и не возражайте даже. Ну позвольте уж простому поклоннику
побыть хотя б лакеем при персоне вашей… Так о чем это я, бишь?..
Ах да, о любви, об ней, окаянной. Почему, спрόсите, окаянной?

Достоевский, надо сказать, молчит.

– А-а… Вот вы, например, знакомы с Аполинарией Никифоровной?..
А жаль. Искренно сочувствую... хотя, конечно, и не без зависти.
Барышня, доложу я вам, добрая чрезвыча-айно, краси-ивая до безобразия
и отнюдь, знаете ли, не болезненная, напротив даже: баба-огонь,
истинный огонь! Здоровьем так и пышет в разные стороны. С такой
у-ух! О-о-ох!! Я бы даже сказал, о-хо-хо!!!.. Ну, вы меня понимаете?..
Нет?.. Как?.. Как вы сейчас сказали, Федор Михалыч?.. Уебывать-с?
Подобру-поздорову? К моей Аполинарии Никифоровне?.. И к Галатее
Порфирьевне также?.. Что вы говорите?.. Вы с моей маменькой? И
такое?!.. П-позвольте… позвольте я запишу.

Так всю жизнь за ними и записываю.

2006