Онтологические прогулки

Все, что мы делаем, – всего лишь моральность,

только обратившаяся против своей прежней формы.

Фридрих Ницше

Фридрих Ницше – человек парадокс, отрицающий то, во что сам свято
верит и соглашающийся с тем, во что не верит. Романтик, бичующий
романтиков, филолог, ненавидящий филологию, поэт, призирающий
поэтов и ученик, желающий уничтожить своих учителей. Яростный
безумец, бунтарь, революционер, обличитель пошлого и лицемерного
существования людей, но проповедующий любовь к ближнему, от недостатка
которой больше всего страдал сам. Беспредельный антихрист, который
для христианства принес во сто крат более пользы, чем самый святой
из священников; «Святой Антихрист», идентифицирующий самого себя
с распятым Иисусом. Ницше похож на человека, парящего в своем
воображении в высоких заоблачных далях, но всегда остающегося
на земле. Он весь в желании оторваться от основания, на котором
стоит. Он прекрасно понимал, что его держит и как с этим бороться,
но все его попытки изначально были обречены на поражение, ибо
философия, которая во главу угла ставит принцип разрушительного
Согласия и Утверждения, является философией настолько правдивой,
насколько она уничтожает саму себя. Такая философия ничего нового
не говорит, поскольку помещает реанимированное старое в будущее,
минуя настоящее. В этом и состоит трагедия Ницше-философа, стремящегося
на крыльях воли к власти, её рессантимента к высшему смыслу, к
идеалу благородного человека, богочеловека, человека, возвышающегося
над толпой, методом болезненного понукания и напряжения сознания
изваять некий образ «римского цезаря с душой Христа».

Можно пытаться привести бесчисленные парадоксальные афоризмы,
которые выблевывает в мир ницшеанское сознание, можно долго дискутировать
о той множественности, разбивающий внутренний дух Ницше на кусочки,
вырывающиеся из его души наружу впечатляющим воображение фонтаном
мыслей, упорядоченных настолько же, насколько вообще могут быть
упорядочены куски одной и той же души, разбросанной в разных местах.
Но мало что они нам скажут, пока мы не попытаемся подвести хоть
какую-нибудь основу под по существу своему безосновную философию
Ницше. Конечно же, полагать такую основу, ссылаясь на то, что
якобы так мыслил сам философ, или указывать не некие бессознательные
импульсы, о которых он даже не догадывался сам, подражая тем философским
интерпретациям ницшеанства, где постулируется неосознаваемое нечто
в человеке, о чем последний и вовсе не догадывается, также не
имеет смысла потому, что это будет не совсем верно и, с другой
стороны, воспроизведет перед читателем массу ненужных и лишних
вопросов, не относящихся вообще к существу рассматриваемой дальше
проблемы. Но проблема все же должна ставиться – вернее, должна
интерпретироваться. В научном вакууме, может быть, интерпретациям,
не являющимся достоверными фактами, нет места, но к нам это не
имеет никакого отношения. Ницше уже говорил, что не существует
фактов, а есть только интерпретации. Я и собираюсь в дальнейшем
интерпретировать проблему ницшеанского мышления в плоскости его
инверсии. Коль скоро имеется феномен инверсии, значит, имеется
две стороны одной медали. В случае с Ницше – эта другая сторона
представляется мне философией Шопенгауэра. Попытка согласовать
их и есть интересующая меня задача. Согласовать – значит привести
к согласию два разнородных элемента. Из этого следует, что где-то
в этих двух элементах имеется нечто общее для них, которое и служило
основанием разъединения. Это Всеобъемлющее общее свойство я называю
Духом Согласия, внутри которого существует диверсус
(о Духе Согласия, см. мою статью «М. А. Булгаков «Мастер и Маргарита»:
философское осмысление зла», в которой я частью касаюсь и Ницше
– С. Р.). Вопросы, таким образом, звучит так: Как возможен диверсус
Духа Согласия? Возможно ли происхождение нигилизма из Духа Согласия?
Как понимать диверсус нигилизма и согласия, отрицания и утверждения?

Проблема, которая проходит через весь творческий путь Ницше, выглядит
как обращение его сознания в противоположную сторону от того,
что оно есть и, которое делает все сущее для Ницше различным,
разным, откуда и происходит тот яростный огонь конфликтного комплекса,
окутывающий все мысли философа. Да, Ницше, в первую голову, различен
и противоречив как с самим собою, так и с миром его окружающим.
Вполне добропорядочный мальчик, вышедший из духовной, католической
семьи, с детства подававший большие надежды в поэзии, в литературе,
нашедший себя в филологии, дослужившись до профессорской степени,
вдруг обращается к философии. Романтизм его, приправленный горечью
философии пессимизма Шопенгауэра, и искание достойного себе кумира,
которого он нашел в лице Вагнера, обратили его внимание к философскому
существованию. «Рождение трагедии из музыки» – первое его сочинение,
посвященное Вагнеру, и написанное с большим количеством ссылок
на Шопенгауэра, было и началом его философского движения, и его
разрывом с филологией. Но Ницше весь в поиске гармонии, согласия
разнородных элементов, которые в его мышлении никак не могли согласовываться
друг с другом, и единственное, что ему оставалось – это вообразить
возможность согласия в пустоте, в Ничто, куда и исчезает каждая
его мысль. Он ставит читателя перед этим плоским Ничто, и читателю,
или изучающему его философию исследователю ничего другого не остается,
как утверждать самого себя перед лицом этой пустоты. «Философствовать
вслед за Ницше, – говорит Ясперс, – значит постоянно утверждать
себя в противовес ему». Так же поступал и Ницше: вся его философия
– это утверждение себя в противовес философии Шопенгауэра и творчества
Вагнера, без которых говорить о философии Ницше бесполезное занятие.

В России, как мне кажется, только граф Лев Толстой – первый и
последний русский шопенгауэровец, – основательно штудировал Шопенгауэра
и Канта. Остальные же довольствовались книгами старика-пессимиста
точно так же, как Андрей Белый или Есенин «Капиталом» Маркса.
Но без осмысленного контраста трудно вообще что-нибудь понять,
и не только в философских книгах, но вообще в жизни. Шопенгауровская
философия, отрицающая жизнь, писана для тех, кто живет в самом
глубочайшем страдании, в отчаянии и в безысходности. Буржуа, аристократия
и прочая фильдеперсовая прослойка общества в виду своей тонкокожей
посредственности читать её не будет, и не читает. Дело в том,
что философия Шопенгауэра, отрицающая волю к жизни, отрицает,
собственно, волю к посредственной, практичной, рациональной и
общепринятой жизни. В своей притче о дикобразах он выражает это
вполне конкретно: "Стадо дикобразов легло в один холодный день
тесною кучей, чтобы, согреваясь взаимной теплотою, не замерзнуть.
Однако вскоре они почувствовали уколы от игл друг друга, что заставило
их лечь подальше друг от друга. Затем, когда потребность согреться
вновь заставила их придвинуться, они опять попали в прежнее неприятное
положение, так что они метались из одной печальной крайности в
другую, пока не легли на умеренном расстоянии друг от друга, при
котором они с наибольшим удобством могли переносить холод. – Так
потребность в обществе, проистекающая из пустоты и монотонности
личной внутренней жизни, толкает людей друг к другу; но их многочисленные
отталкивающие свойства и невыносимые недостатки заставляют их
расходиться. Средняя мера расстояния, которую они наконец находят
как единственно возможную для совместного пребывания, это вежливость
и воспитанность нравов. Тому, кто не соблюдает должной меры в
сближении, в Англии говорят: keep your distance! Хотя при таких
условиях потребность во взаимном теплом участии удовлетворяется
лишь очень несовершенно, зато не чувствуются и уколы игл. – У
кого же много собственной, внутренней теплоты, тот пусть лучше
держится вдали от общества, чтобы не обременять ни себя, ни других"
(Шопенгауэр А. Полн. собр. соч. Т. 3. М., 1904. с. 923).

Когда же великие мыслители берутся относить Ницше к Шопенгауэру,
они обыкновенно имеют в виду то, что Артур Шопенгауэр уже в молодости
освоил философскую позицию своего существования и, наполнившись
мизантропическими настроениями, полными глубочайшего пессимизма,
создал философию, которая принесла ему славу лишь в глубокой старости.
Вменяют в вину этому немецкому философу, следуя словам Ницше,
его привычку после обеда играть на флейте и предаваться лирическим
воспоминаниям, которые он изложил во втором томе дополнений «Мира
как воли…», что, якобы, несовместимо с существованием пессимиста
как такового. Как будто в момент игры на флейте философ кому-то
кажется Птолемеем Флейтистом, играющим на своей флейте над мертвыми
и умирающими. Указывают Шопенгауэру и на его неуемную ярость в
отношении Гегеля и забывают причислить к этому Фихте, – «обезьяну
Канта» – говоря словами самого философа, – и немецких студентов
той поры, которых он величает не иначе, как филистерами, и вообще
на его ярость на ученых, академических философов и на всех тех,
кто составлял тогда элиту германского общественного устройства;
что тоже является немаловажным феноменом, посредствам коего необходимо
разглядывать уже самого Ницше. Упоминают его неудачную попытку
вывести «Волю в природе» из биологии, но забывают то, что Шопенгауэр
своим учением отвечал на основные вопросы, которые ставил в своей
философии Кант, которые у последнего так и не нашли продолжения:
это проблема существования свободной воли и как возможна метафизика,
как наука. Короче Вагнер и Шопенгауэр в изложении интерпретаторов
Ницше – это два гениальных старика, одержимых манией величия,
и именно, это почему-то отделяет Ницше от них. И что Шопенгауэра
и Вагнера лучше изучать в старости, будучи уже на склоне лет.
Такая логика трудно поддаётся уразумению. Шопенгауэр, ведь, не
читал Шопенгауэра, а изучал Платона и Канта, да и вообще практически
всю философскую мысль человечества. И у Вагнера любимыми композиторами
были Бетховен и Моцарт. Если следовать выше озвученной логике,
то получается, чтоб Шопенгауэр не писал таких сочинений, ему не
следовало в молодости и в юношестве изучать Канта и Платона. С
этой точки зрения совершенно не понятно что и кто должен изучать
вообще, а нам и подавно не следует обращать внимание на таких
«педагогов», которые советуют нам только то, что не следует читать,
а про то, что следует, молчат. Я бы согласился с теми, кто обвинял
Шопенгауэра во вредном влиянии его философии на Ницше только в
том случае, если бы Ницше уже в своей философии последовал по
стопам философии своего учителя. Ведь, в самом деле, как-то странно
выглядят эти обвинения тогда, когда сам Ницше (теоретически) порвал
с учением, без которого мы бы и вовсе не знали, кто такой Ницше.
Но, как говорят историки, история не терпит сослагательного наклонения,
поэтому говорить с позиции «если бы» мне представляется неправильным.
Вместе с тем, Ницше воспринимал философию пессимизма вполне разумно
и логично, то есть, он её понимал, и понимал как никто другой.
Однако, пошёл другим путём. Одно, это «непоследование» Ницше за
своим учителем, с одной стороны, снимает все обвинения в адрес
Шопенгауэра, с другой стороны, делает Ницше честь. Шопенгауэр,
в свое время, не пошел дорогой Канта, Юнг не последовал вслед
за Фрейдом, Руссо – за Вольтером, и многие другие из мыслителей
отпадали от своих учителей. В этом смысле, и Ницше смог преодолеть
самого себя, однако, практическое отшельничество его совершенно
разумно укладывается в основные принципы философии Шопенгауэра,
который, вместе с тем, не был первым философом, кто сказал, что
уединение и отдаление от толпы являются первыми условиями философского
познания жизни. Но, однако же, было бы странным, если бы философия
Шопенгауэра вместе с музыкой и поэзией Вагнера не оставили бы
никакого следа в строе мышления Ницше и не нашли в нём никакого
отражения. Повторяю, абсурдно выводить истинность тех или иных
философем, которые повлияли на него, из строя мышления Ницше,
как это делали и делают его интерпретаторы. «Благодетельное и
назидательное влияние какой-нибудь философии, – писал он, – нисколько
не доказывает верности её». Ясперс подмечает, что принципиальная
позиция Ницше налицо уже в ребенке и останется в нем неизменной
до конца.

Философия – это такая вечно-неопределенная сфера человечества,
которая по самому основанию своему не является предметом, который
научает человека практической жизни. Древние греки дали разграничение
философий: одна учит, как зарабатывать деньги и достигать определенных
высот в обществе, а другая не имеет никакого смысла в практической
жизни. Первая – софистика, вторая – собственно философия. Далее
идет разделение на то, в чем видит практичность или непрактичность
жизни человек. Выбор философемы будет зависеть от отношения к
фактору пользы. Большинство не придерживается никакой философии,
оно просто существует. Другое большинство поверхностно изучает
философию с точки зрения моды или для того, чтобы объективно-практично
реализоваться в своей собственной жизни. Эти последние поверхностные
философы называют себя философами, дабы запудривать мозги тому
большинству, которое вовсе не имеет представления о философии,
за чей счет такие философы и существуют. Но есть еще и философы,
занимающиеся философией потому, что не могут не заниматься ею.
Вернее, не могут заниматься практической жизнью именно потому,
что они не могут не философствовать. Последних во всякое время
было очень мало, тогда как первыми «философами» кафедры философских
факультетов и академий забиваются до отказа. Ницше и Шопенгауэр,
коль скоро речь у нас идет о них, принадлежали к последней категории.
«Слышится без поисков; берешь, не спрашивая, кто здесь дает; как
молния, вспыхивает мысль, с необходимостью, в форме без колебаний,
– у меня никогда не было выбора. Восторг, огромное напряжение
которого разрешается порою в потоках слез, при котором шаги невольно
становятся то бурными, то медленными; совершенное бытие всего
себя с самым ясным сознанием бесчисленного множества тонких дрожаний
до самых пальцев, где самое болезненное и самое жуткое действуют
не как противоречие, но как нечто вытекающее из поставленных условий,
как необходимая окраска внутри такого избытка света; инстинкт
ритмических отношений, охватывающий далекие пространства форм…Все
происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в потоке
чувства свободы безусловности, силы, божественности…» (курсив
мой – С. Р.) (Ницше Ф. «Автобиография. Ecce homo». Прометей. СПБ,
1911, с. 88 – 89). «Каждое истинное познание и подлинная философема
должны иметь своим глубочайшим внутренним зерном, или корнем,
какое-либо созерцательное схватывание. Оно, хотя мгновенное и
единичное, придаёт всякому рассуждению дух и жизнь» (Шопенгауэр
А. О четверояком корне закона достаточного основания. V, 28).

О следствиях и подводных камнях в философии Шопенгауэра нужно
сказать следующее. Во-первых, для Шопенгауэра является истиной,
не требующей отдельного обоснования, что человеческая пошлость
и безнравственность, зло в обширнейшем смысле слова, категории
вечные, которые никогда не будут ни уничтожены, ни изменены в
лучшую сторону: оптимистическое будущее человечества, таким образом,
невозможно, ибо весь мир – это «продолжение зоологии». Во-вторых,
он ясно проводит мысль о том, что не существует в природе человеческого
общества ни верха, ни низа. Ярость его обращается в большей мере
на те высококультурные сферы, которые обыкновенно называются элитой
общества. Для него нет элиты, потому что в существе своем верх
человеческого общества состоит из того же самого, из чего состоит
и низ. Поэтому, «не ваяй себе кумира, и не служи ему», логично
вытекает из вышесказанного. В-третьих, коль скоро первые два пункта
верны, то нет нужды существовать вообще в человеческом обществе,
и это самый первейший принцип, который отличает святого человека,
от невежды. Такой святой у Шопенгауэра – философ, гений-созерцатель.
В-четвертых, в мире действуют слепые силы природы, то есть воля,
которая требует от человека, коль скоро он человек, как нечто
отличное от биологии, отрицания её самой, чего не могут делать
животные. Такое отрицание и претворяет в жизнь гений-созерцатель.
В-пятых, мир – это наше представление, и наше представление –
это мир. Следовательно, никакое усовершенствование мира в основе
его невозможно, так как внутри он всецело вечная и неизменная
воля, а всякое изменение мира, как и сам мир – это иллюзия, сон.
В таком виде, ...наш мир самый наихудший из всех миров в силу
невозможности изменить его в лучшую сторону. Философия, которая
объясняет его с подобных точек зрения, суть философия пессимистичная,
но истинная, правдивая и честная. Следовательно, в нее, безусловно,
входит и оптимизм.

Собственно, свою философию пессимизма Шопенгауэр называет самой
оптимистичной философией. Себя он называет последним кантианцем
и требует от того, кто будет изучать его философию, знания Канта.
Полагает, что его учение о воле восполняет пробел кантовского
«не познавания вещи в себе». Следует отметить и интересный феномен:
Лев Толстой тщательно изучавший Шопенгауэра и перенявший многое
из его учения, даже образ жизни, в философских воззрениях своих
был чистым продолжателем дела Канта. Почему, этот феномен интересен,
нам станет ясным дальше.

Сопоставляя философию Ницше с вышеназванными пятью пунктами философии
Шопенгауэра ясно видно, как первый акцентирует внимание на тех
вещах, которые не имели ценности для последнего. Если для Шопенгауэра
поступки людей не составляют предмета конкретного и обличительного
интереса в виду их очевиднейшей зоологичности, то Ницше, напротив,
клеймит именно эту их зоологичность. Человеческим порокам в философии
Ницше отводится самое главное место. Он, с присущей ему одаренностью,
смакует само зло человеческой природы, как будто пытаясь вновь
доказать наличие «изначального зла в человеческой природе». Но
Ницше идет чуть дальше: зло у него в извращении изначального.
Есть путь Христа, и есть путь христиан – это два самых различных
пути, которые совершенно не согласуются друг с другом. В его понимании
извращение происходит именно от того, что христиане не следуют
путем Христа, поэтому христианами назвать их совершенно невозможно.
В этом смысле он клеймит Шопенгауэра потому, что тот с таким равнодушием
обходит этот момент в своей философии, и мало того, что он не
особенно вникает в человеческие извращения, он еще и говорит,
что изменение в лучшую сторону, невозможно. Однако, Шопенгауэр
реалист. Его взгляд на эту проблему предельно прост: он думал,
что если за тысячелетия природа человеческая не освободилась от
зла, не исправилась по самому своему основанию, то, следовательно,
нет никаких предпосылок к тому, чтобы она когда-нибудь вообще
исправилась или стала какой-нибудь иной, другой. Исходя из этого,
совершенствование её невозможно. А если и говорить о совершенствовании,
как об изменении её в нечто другое, то это возможно, только в
роде. Ницше не удовлетворяется мнением Шопенгауэра и переходит
на сторону постулата совершенствования в христианстве, которого
также придерживался и Кант. В этом смысле, Ницше, отрицая Шопенгауэра,
возвращается к Канту.

Но для того, чтобы человеческая порода делалась лучше, преображалась
в благородную натуру, нужен идеал этой натуры, сверхчеловек, идол,
кумир для подражания, и тут снова он упирается во второй означенный
мною пункт философии Шопенгауэра: «не ваяй себе кумира, и не служи
ему». Снова противоречие с учителем, причем противоречие в мышлении
Ницше совершенно непреодолимое. Неправильно думать, что Ницше
не понимал того, что если даже изваять кумира и создать сверхчеловека,
то для этого существа, чтоб оно было по существу своему самим
собою, ему понадобятся новые рабы, и тогда мораль рабов в самом
деле никогда неуничтожимое зло. Ярость Ницше на Шопенгауэра в
таком случае и происходит из того, что старый мизантроп высказал
истину, которая никогда не поколеблется. Вместе с тем, в сознании
Ницше начинают происходить еле уловимые для него сдвиги: оно вновь
обращается в другую сторону от того, что есть именно здесь и сейчас.
Независимо от того, порвал ли Ницше с Вагнером и Шопенгауэром
или нет, две эти персоны постоянно находились в его мыслях. Совершенно
разные, как может показаться на первый взгляд, но состоящие друг
с другом в неразрывной метафизической связи. Для Ницше одинаковость
Вагнера и Шопенгауэра очевидна. Но очевидно и то, что оба они,
существуя абсолютно противоположными образами, в конечном итоге,
и практически в одно и то же самое время своих жизней, приходят
к одному и тому же. Яростный бунтарь Вагнер – революционер с грандиозной
манией величия, и существующий в отдалении от мира старый философ,
как камень лежащий на дне глубокого моря. Совсем недавно еще Ницше
находился рядом с ним, на самом дне бытия, теперь он медленно
удаляется от него на поверхность моря. У Вагнера же Ницше восхищается
Зигфридом, который в его созерцании подобен Христу, Наполеону
или Чезаре Борджиа – с одной стороны, с другой стороны – седой
старец Шопенгауэр. Здесь, Ницше уже размышляет над тем, как соединить
эти образы во что-то одно. Он начинает искать символ объединения,
который вскорости изложит в «Заратустре» и попытается продолжить
в «Воле к власти». Томас Манн, уловив эту особенность, написал
роман «Доктор Фаустус», списав образ главного героя с Ницше. Символ
объединения в алхимии искал и Юнг, который считал Фауста своим
вторым номером. Параллель Ницше и Юнга в смысле интерпретаций
проводит Мишель Фуко в «Ницше, Фрейд, Маркс», начиная свою работу
с экскурса в 16 век, в век расцвета алхимии: «Итак, – пишет он,
– теория знака и техники интерпретации основывались в эту эпоху
(16 в) на весьма ясном определении всех возможных типов сходства
и задавали при этом два совершенно различных типа познания: cognitio,
то есть достаточно поверхностный переход от одного сходства к
другому, и divinatio, углубленное познание, идущее от поверхностного
сходства к сходству более глубокому. Все эти виды сходства обнаруживали
consensus мира, лежащий в их основе, и противопоставлялись simulacrum,
дурному сходству, основанному на противостоянии Бога и Дьявола».
О consensus, в смысле, Согласие я буду говорить дальше. Все вышеописанные
сходства мною описаны в «Воле как врожденный темперамент человека»
в части, касающейся даймониальной творческой интенции воли разумно-иррационального
типа.

Таким образом, как существование философем, теорий, научных гипотез,
так и действительное существование человеческого макроантропоса
на первый взгляд изменяются, переходят одно в другое, на самом
же деле, все эти изменения, лишь наше представление о них, наши
собственные интерпретации. Из этого следует, что последователи
Христа, только в представлении Ницше извращают образ христианского
существования, но сами они, по составляющей их воль, нисколько
не извращают идеал Христа, ибо остаются в метафизике своей такими
же, как и их кумир. Все эти сознательные обращения в другие стороны,
которые отличают, различают субъекта от объекта всего лишь представления
субъекта, который не существует и не распознает себя без объекта.
Как говорит Шопенгауэр: «нет субъекта без объекта, и нет объекта
без субъекта». Оттого-то мы имеем в сознании четкое представление
об изменениях, о некоем развитии, о неких вихрях и некой новизне,
но все это уже повторялось миллионы раз прежде и будет повторяться
в будущем. Человек в эпохе, что белка в колесе. Также и философия
Шопенгауэра для Ницше: пессимизм первого заводит ницшеанскую машину
в обратном движении, и она начинает двигаться в сторону разрушения
мира, в сторону активности, в сторону власти, изваяния кумиров
и прочее, но в результате все это остается только лишь представлением.
Представлением, например, об идеальном и совершенном сверхчеловеке,
которого никогда не было, нет и не будет в действительной экзистенции
человечества, но которых великое множество в литературных, исторических
и философских трудах. Миллионы сверхчеловеков, с чем нужно согласиться,
существуют и творят свои благородные дела, лишь на книжных страницах.
Тогда как сам по себе человек, каким был, таким и остается вечно.

Мир же – это процесс постоянных обращений. Карл Ясперс в работе
«Ницше и христианство» (Перевод с немецкого Т.Ю.Бородай. Московский
философский фонд "МЕДИУМ" Москва 1994 г.) детально и подробно
разбирает взгляды Ницше. Он пишет (курсивы мои – С. Р.): «Превращения,
которые пришлось испытать здесь Ницше, интересны не только сами
по себе, но как репрезентация того, что произошло и происходит
в скрытых глубинах нашей эпохи. Проявись это с полной ясностью
в действительности, произошел бы полный перелом в нашем сознании
как бытия, так и истины /…/ они появились впервые у христианского
человека, что и позволило ему создать такую могучую науку, которая
в своем развитии переросла в христианство, а потом обратилась
и против него, по крайней мере, против всех его объективных форм
/…/ В самом Логосе вдруг обнаруживается неудержимое стремление
крушить самого себя, но не для того, чтобы уничтожить, А для того,
чтобы обрести себя в новой, более полной, более развитой форме,
а еще для того, чтобы продолжить этот увлекательный процесс в
бесконечность, никогда не достигая окончательной полноты /…/ Все
позитивное, что есть в философии Ницше в ее обратном движении
от нигилизма, выражается в словах: жизнь, сила, воля к власти
– сверхчеловек, – становление, вечное возвращение – Дионис /…/
Захваченность Ницше христианскими импульсами, затем – использование
их в борьбе против христианства и, наконец, поворот вспять, в
котором вновь отвергается все, что было позитивно утверждено наперекор
ранее отвергнутому христианству, – это движение составляет основную
структуру ницшевского мышления».

Другая особенность ницшеанского мышления – это быть «не-в-себе»
– значит обращаться во все то, чем мы не являемся: выворачиваться,
перевертываться – то есть не быть «в-себе». Ницше писал Генриху
Кëзелицу в Венецию: «Я благодарю судьбу, что она приговорила
меня к этому мрачному городу в годы декаданса – если удается выйти
из них, это каждый раз все равно что выйти из самого себя, воля
снова устремляется вширь, ты больше не расположен быть робким».
(Фридрих Ницше. «Я не человек, а судьба». Письма 1887 – 1889 годов.
– М., Иностранная литература. 2007, № 1. Турин, 7 апреля 1888).
Как приложение к последним пунктам, следует упомянуть «вывернутость».
У Ницше мы – люди вывернутые наизнанку. Понятие «вывернутый» происходит
из индийской философии: «виварта» – «перевертывающий». То есть
люди – перевертыши. Обращение или обращаемость, обратимость также
может истолковываться как «перевернутость», понятие происходящее
от имени богини Майя, – воплощающая принцип обмана в мире. В философии
Шанкары «майя» является обозначением «перевертывающего» (виварта),
преобразующего принципа, определяющего существование мира. Термином
«Покрывало Майи» в своей философии пользовался Шопенгауэр, обосновывая
им, перевернутость мира. Не иллюзорность мира, как толкуют это
понятие применительно к философии Шопенгауэра западные и отечественные
мыслители, а именно «перевернутость» мира, его обращение в другую
сторону от того, что он есть. То, что вывернутость суть жизнь
– понятно, но она не есть иллюзия, а есть просто перевернутое
шиворот-навыворот понимание и видение жизни. Например, в латинском
языке «vivarta» – это жизнь, а «vivarta millitare est» – это «жить
значит бороться». По Ницше, все предельно просто: нужно, как и
перевернутая жизнь, быть перевернутым задом наперед, то есть вывернутым,
и обязательно бороться с другими.

Обращать имеет много значений. 1) Обращаться к человеку по определенному
поводу и безо всякого повода. 2) Обращаться самому во многие ипостаси.
Это суть актерства. Сам Ницше порицал Эпикура, который называл
Платона и его последователей, Dionysiokolakes (Dionysokolax –
народное прозвище актера) – «льстецы Диониса», «комедианты, у
которых нет ничего натурального» (Ницше Ф. По ту сторону добра
и зла. Пер. с нем. М. Н. Т. и Е. Соколовой. – СПб, Кристалл, 2002,
с. 14). 3) Обращать другого в то, что нам нужно: обращать неверующего
в верующего или злого в доброго и.т.п. 4) «Обратимость обращения»
означает, что нечто возвращается обратно или обратное отражение
обращения, которого ждут, когда вообще куда-нибудь и с чем-нибудь
обращаются. Истец, обращается в суд с иском к ответчику, обосновывая
в своем иске то, что он ожидает получить от противной стороны.
5) Обращение к оправданию. 6) Обращение образованности. 7) Обращение
духов. Самое последнее и очень важнейшее свойство обратимости
– обратимость в самого себя или обращение духа. Духовное ницшеанское
бытие – это бытие его свободного духа, который «бродит там, где
хочет» или, что очевиднее, свободной воли. Теперь сверхчеловеки
– это веселящиеся, танцующиеся духи из свиты, разорванного на
части Диониса. И вот перед нами теория вечных обращений, возвращений,
извращений, отображений, отражений и прочего; и вот перед нами
Ницше в «По ту сторону добра и зла», насмехающийся над «микроскопистами
познания», которые идут «окольными дорогами, ведущих их обратно»,
и снова тот же самый Ницше, но чуть позже, блуждающий по лесу
между Сильс-Марией и Сильвапланд Сюрлее, присевший отдохнуть у
подножия пирамидальной скалы, разрешает загадку «Вечного Возвращения»,
вечного круговорота жизни человека, в котором его бытие неумолимо
вновь и вновь повторяется, никогда не переходя в небытие. И всё
это на перспективном фоне развития мыслей Ницше выглядит как нечто
изменчивое, как нечто новое только в том случае, если принимать
во внимание одного только Ницше. Но разве естественен для мира,
для природы, которую Ницше ненавидел так же сильно, как и все
то, что она, как думалось ему, по ошибке породила все то, что
породила, возбужденный своим внутренним духом старик? Старый,
умудренный профессорским опытом, вполне добропорядочный старик,
насылающий проклятья на голову мира, и желающий к тому же реформации
и революции?

Все то, что должно быть свойственно молодости и юности, все то,
что в юности своей Ницше отвергал или не замечал, все это ворвалось
в его старость. Революционным, нигилистичным, отрицающим все и
вся может быть только молодость, которая глупа и дурна, в смысле,
неразумна и непрактична. Потому что в молодых соках живого организма
природа буйствует всем тем, чем она является. И тогда в порывах
молодости, хоть самых безумных, мы находим естественную прелесть,
некую прекрасность, стремящуюся в мир, желающую как-то приспособить
себя к этому миру. Пора отрицания здесь вполне уместна, ибо всякое
дитя – суть дитя непослушное именно потому, что он не доросло
еще до понимания. А того понимания, что у него имеется, ему недостаточно
для того, чтобы понимать окружающий его мир так, как желает этого
последний. Однако, предустановленные кем-то и когда-то общественные
эталоны поведения, категорические императивы, моральные законы
и прочее, что по нашему дурному представлению должно якобы формировать
представление о мире всякого, кто вступает в этот мир, конкретно
в каждом случае подвергаются сомнению и чаще отрицанию. Не будь
этого молодого и юного нигилизма в молодости, само существование
молодости было бы подобно застоявшемуся болоту с затхлой тиной.
Никакое морально-нравственное, духовное и религиозное воспитание
детей никогда не делает их морально-нравственными и духовными.
Тому пример Ницше, тому примеры те анархисты, выходившие из духовных
семинарий, ибо все, в конечном итоге, обращается в другие стороны.
Я намерено избегаю, к слову сказать, термина «противоположное»,
так как обращение никогда не происходит в противоположную сторону,
так как в этом случае, определить это обращение и сделать из него,
как это пытался сделать Кант своим учением о возможности синтетических
априорных суждений, некую рациональную теорию, понятную всякому,
совершенно невозможно. Вместо «противоположное» я говорю «другое»,
и это другое никогда не может быть определенным, оно в противовес
«всегда определенному противоположному», является абсолютно неопределенным.
Так происходит обращение в неопределенные другие стороны, которые
становятся определенными только апостериори.

Вместе с тем, старость, обращенная в молодость, это первая стадия
безумия, впадение в детство, угасание разума, и обратимость старческого
духа мудрости в молодом теле суть так же, как и первое, аномалия
духа – преждевременная одухотворенность. Здесь мы как раз и говорим
о противоположностях, которые более всего интересовали Ницше и
на которых построена вся его уникальность. Сказать точнее, философия
Ницше – это парадоксальная интенция его сознания. В «Опыте самокритики»,
в предисловии к «Рождению трагедии из музыки» (1871), написанном
в конце 1886 году, Ницше задается вопросами, в которых четко видна
эта парадоксальность. «Греки и трагическая музыка? Греки и художественное
творение пессимизма? Самая удачная, самая прекрасная, самая завидная,
более всех соблазнявшая к жизни порода людей, из всех бывших до
сего времени, греки – как? они-то и нуждались в трагедии? Более
того – в искусстве? Чему служило греческое искусство? Существует
ли пессимизм силы? ...Интеллектуальное предрасположение к жестокому,
ужасающему, злому, загадочному в существовании, вызванное благополучием,
бьющим через край здоровьем, полнотою существования? Нет ли страдания
и от чрезмерной полноты? Испытующее мужество острейшего взгляда,
жаждущего ужасного, как врага, достойного врага, на котором оно
может испытать свою силу? На котором оно хочет поучиться, что
такое страх? ...И чудовищный феномен дионисического начала? И
то, что из него родилось, – трагедия? – А затем: то, что убило
трагедию, сократизм морали, диалектика, довольство и радость теоретического
человека – как? не мог ли быть именно этот сократизм знаком падения,
усталости, заболевания, анархически распадающихся инстинктов?
...Одним из коренных является вопрос об отношении греков к боли,
о степени их чувствительности, – оставалось ли это отношение всегда
себе равным, или оно перекинулось в обратное? Тут вопрос в том,
действительно ли их все усиливающиеся стремление к красоте, к
празднествам, увеселениям, новым культам – выросло из недостатка,
лишения, из меланхолии, из чувства боли?» (Ницше Ф. Сборник. 3-е
изд. Пер. Г. А. Рачинского. – Мн.: Попурри, 2004, сс 455, 459).

Все эти вопросы суть вопросы аналитические: посредствам них Ницше
анализирует то, что им было создано ранее, то есть всегда анализируется
то, что есть в реальном опыте. Можно анализировать то, чего нет,
тогда такой анализ, с одной стороны, будет подобен синтетическим
априорным суждениям, которых, с другой стороны, не может быть,
потому что нельзя вообразить того, что раньше бы не было представлением,
не было бы фактической данностью. Вообразить можно собаку, дающую
молоко, ибо представление о собаке и корове, которая дает молоко
уже фактически дадено как то, что есть. Тем не менее, ответы на
эти и другие вопросы Ницше изложит в символической форме в «Заратустре»,
где перспективный взгляд его на вещи и явления умчит философа
вперед, в перспективы развития, в манящие дали небытия, в пустоту
впереди-существующего мира. Он унесет его из этого мира, в котором
философу совсем не было места, так как мерзкие людишки не хотели
его понимать так, как он этого желал. Теперь на страницах книги,
он разговаривает со зверями, с бессловесными животными, вкладывает
им в уста то, как они должны отвечать Заратустре, как они должны
поступать с ним, что они должны делать и прочее. Так устанавливается
взаимопонимание. Отсюда видно, к слову сказать, как человек, в
данном случае Ницше-философ, понимает смысл взаимопонимания между
людьми – это первое, и второе – видно, что люди и вовсе не имеют
понимания тогда, когда общаются друг с другом. Правда, дела до
этого им нет никакого: им достаточно понимать то, что они сами
понимают. И единственно, чего своим непониманием добьются «высшие
люди» – это того, что молодой лев старого мудреца Заратустры прогонит
их от пещеры пророка, к которой они придут преклонить свои колени.
В этом смысле Ницше крайне последователен и последователен именно
в своем «сам себе на уме», в стремлении к власти. Никакие философские
книги, никакие авторитеты не сыграли абсолютно никакой роли в
его судьбе: как известно, интенция судеб не находится в руках
человеческих.

(Окончание следует)