Онтологические прогулки

Итак, воля к власти. У греков в трагедиях есть такое состояние
человека, которое они называли «гибрис» (разлад). Они применяли
это понятие для того, чтоб обозначить те ситуации, в которых
человек отступал от всеобщей гармонии. У греков гибрис – это
серьезная, роковая ошибка судьбы, порождающая длинную цепь
других ошибок, приводящих человека, в конечном итоге, к
трагедии. Причину этого они видели в том, что человек,
предаваясь материальному миру, забывает о том истинно-сущем, которое
находится в нем самом. Представляли они это имманентное
нечто человека в образе ребенка, – недоразвитой до взрослости
души человеческой. В древних мистериях Диониса этого «золотого
ребенка» сравнивали с волшебным дельфином, ныряющим в
пучину моря и снова поднимающимся на его поверхность. Ребенок же
Ницше – Гераклитов огонь, танцующий Заратустра. «В настоящем
мужчине скрыто дитя, которое хочет играть» (Ницше Ф. Танец
Заратустры. – СПб., Нева, 2005, с. 113).

«Мне ль не знать, откуда сам я?
Ненасытный, словно пламя,
Сам собой охвачен весь.
Свет есть все, что я хватаю,
Уголь всё, что отпускаю:
Пламя – пламя я и есмь!»
(Esse Homo. п. 62).

Как непохож огненный ребенок Ницше на спокойного и гармоничного
дельфина греков!

Жиль Делёз в сочинении «Ницше» (Перевод с французского С.Л.Фокина По
изданиям: AXIOMA, Перетбург, 2001 PRESSES UNIVERSTAIRES DE
FRANCE,1965) пишет: «В мысли Ницше эти три превращения
обозначают, среди прочего, моменты его собственного творчества, а
так же периоды жизни и здоровья. Само собой разумеется, что
границы между ними относительны: лев сидит в верблюде,
ребенок – во льве; трагический исход заложен уже в ребенке /…/
Он доводит критику до уровня, которого прежде она не знала,
делает ее орудием «преобразования» ценностей, ставит «Нет» на
службу высшего утверждения («По ту сторону добра и
зла»,1886, «К генеалогии морали», 1887). – Это и есть третье
превращение, становление – ребенком». Проблему воли к власти вообще
и её нигилизма в частности необходимо решать с точки зрения
детства и юности, если подходить к ним метафизически, как и
к самой по себе воле, потому что самые первейшие тираны на
земле – дети. Дети уже изначально предустановленны на
требования к родителям и к миру. Если бы только что рожденное дитя
не имело в себе задатков требовательности, то родителям
были бы вообще не понятны желания и потребности их чада,
которое ничего не требует и ничего не просит. Плюс к этому тирания
детей проявляется в том, что они находятся в центре
внимания взрослых, их желаниям потакают. По отношению к ним, опять
же, необходимо поступать таким-то и таким-то образом. Любят
их, несмотря ни на что, вкладывают в них свои ожидания и
несбыточные мечтания прошлых родительских жизней. Им зачастую
спускают с рук массу проделок. Мамаши учатся в специальных
учебных заведениях тому, как нужно правильно ухаживать за
своими детьми и как нужно правильно их воспитывать, как будто им
всенепременно нужны эти холуйские навыки. Вдобавок к этому
дети хитры, лицемерны, умеют носить разные маски, они
многообразны в одном теле, и любят манипулировать взрослыми,
особенно, бабушками и дедушками. Еще они не умеют говорить,
поэтому взрослые имеют возможность вкладывать в их уста своё
понимание и.т.п.. Помимо слабых детей, властной слабостью
обладают еще и женщины, и старики. Вместе с тем, чтобы женщине или
ребенку властвовать, им необходим сильный объект, над
которым оно будет властвовать, отрицая, его силу. Так и
получается, что рядом с физически сильным мужчиной зачастую
существует больная или слабая женщина, которая вьёт из него, какие
захочет веревки. Больные дети, опять же, еще большие диктуют
условия взрослым, хотя назвать такую диктатуру осознанной мне
не представляется возможным, ибо здесь мы говорим более о
метафизическом существе любви к ближнему своему, в
обширнейшем смысле слова.

Такая тираничная любовь называется не иначе как милосердием,
состраданием и составляет, если она воспроизводится в мире, один из
главнейших принципов жертвенной христианской любви. Такая
любовь суть жертва, и отрицание самого себя во имя
благополучия другого. Является ли это условием вхождения в Царство
Благодати – вопрос, на который каждый отвечает по своему
собственному разумению. Однако, от этого бытие сострадания и
милосердия не прекращает, собственно, быть. Отсюда проистекает
постулирование христианских ценностей. Такая диктатура и
тирания детства в норме своей не является той диктатурой и
тиранией, которую мы понимаем, когда имеем в виду политических
тиранов и диктаторов. Когда такой тираничной любовью пользуются
последние типы для своей вящей выгоды, тогда эти идеалы
представляются людям в перевернутом виде, а само существование
нации или общества представляет собою трагедию. Более того,
если наше внимание направляется на взрослое существо,
захваченное манией воли к власти, то контраст слабости и тирании,
конечно же, становится заметным, особенно в личностях
диктаторов с неограниченной властью. Тиран – это существо
внутренне слабое, больное и подверженное маниакальным фобиям и
страхам, в которых слабость его безусловна. Основываясь на
взглядах Ницше, например, Лион Фейхтвангер проводил в жизнь
теорию, что мировая история есть непрерывная борьба сил разума и
неразумия, варварства. Их победы и поражения временны, между
ними царит равновесие. Стихия варварства и неразумия – это
сила, которая вечно одинаковая и постоянная. Она во все
времена выдвигает похожих исторических деятелей, отличающихся
лживостью, позерством и чудовищной жестокостью. А главное в них
– это сочетание внутренней человеческой неполноценности и
маниакальной уверенности в собственном величии, в своей
мнимой «исторической миссии». Таковыми были и Нерон, и Гитлер, и
Сталин, и Ленин и прочие. Все они существовали на волне воли
к власти, на кардинальной жажде общезначимой жизни,
посредственной жизни, и все они извлекали силы из метафизики
детства. Отсюда необходимо мыслить шопенгауэровское отрицание
воли. Не зря он взял эпиграфом к своему главному труду призыв
Руссо: Sors de l'enfance, ami, réveille toi! [Расстанься с
детством, друг, пробудись!]. То есть, отрекись от тирании своей
собственной воли, которая в метафизике и есть то дитя
внутри человека, которое имеет двуликое основание. «Благодаря
воли к власти сила управляет, – говорит там же Делёз, – но
благодаря воли к власти и подчиняется. Стало быть, двум типам
или качествам сил соответствуют два лика, qualia воли к власти
– два крайних, текучих характера, более сокровенных, нежели
характеры сил, которые из них проистекают». В
художественном варианте, особенно впечатляющий своим воздействием на
читателя, тирания любви детства описана Антуаном де
Сент-Экзюпери в «Маленьком принце», который в этой трагичной сказке
погибает. И это «вы ответственны за тех, кого приручили»,
осмысленное в контексте интерпретации ответственности у Ницше, о
чем будет сказано впереди, приобретает иной смысл, тому как
изложил его Экзюпери, и в основных точках своих, абсолютно
подобен шопенгауэровскому отрицанию воли. К рассмотрению этого
феномена подробнее я еще вернусь.

Для Ницше же все человеческое несло лживую окраску, окраску
«Великого Извращения», которое он называет рессантиментом
неудачников и ничтожеств, феноменальная злоба и зависть
посредственностей, шарлатанов и проходимцев. «Человеческое, слишком
человеческое». Зло он видит в том, что рессантимент, служащий
изначальной творческой силой, происходящей из биологического
инстинкта, не сублимируется в само по себе творчество, а
извращается в крайнюю свою противоположность. Вследствие чего, все
общественные стремления, всякая социальная активность
выглядит злом и злом талантливым – хитрым, лицемерным, лживым и
криминальным. И если быть предельно честным, то стоит указать
на то, что в чистом виде рессантимент следует понимать, как
творческая сила таланта, изначальной одаренности немощного
и больного существа, в котором, однако, пребывает и неуемная
воля к мощи, к власти и сила. Используя эту силу,
посредственности пробиваются во все лакомые отделы социального
устройства, размещаются в стройную систему иерархических связей,
подтягивают к себе на верха из низа таких же, как и они сами,
поэтому общество постепенно вырождается, ибо в нем уже нет
места идеалам, понятиям и ценностям. В самом деле, Ницше
принадлежит не скажу открытие – скорее подробное
психологическое описание рессантимента – того, как властвует слабость.
Сама идея этого изложена у Вагнера в «Кольце Нибелунга».
Прообразом ницшеанского «безобразного человека» является
вагнеровский Альберих – «ничтожный гном, гонимый бедой, истомленный
гневом», который «в ужасные чары проник» и из украденного
Золота Рейна сковал кольцо власти. Ницше также не избавляется
от мании желания власти, ибо первый заметил, что реактивные
люди (нигилистов он так называет) более любят тех, кто их
угнетает, чем тех, кто их, собственно, любит. Поэтому, есть
масса писем, в которых он постоянно жалуется на свое больное
состояние, будучи здоровым, в которых он постоянно навлекает
на свою голову проклятья свыше и пр. Всё это он делал с одной
единственной целью: стремился к власти. Как и киники, и
стоики, и софисты, и многие другие, которые рассматривали
философию, как то, что способно было привести к деньгам и власти.
Таким образом, Ницше стоит приписать в заслуги и то, что
как проницательный поэт и просто образованный человек,
обладающий очевидными аналитическими дарованиями, он смог увидеть в
христианских ценностях, эту составляющую власти и силы
любви, на которой зиждется христианство. Но, которой пользуются
те, кто не является истинными последователями Христа, то
есть не христиане, а скрывающие под маской христианства свой
рессантимент. Альбериху у Вагнера для того, чтобы добыть
золото и сковать кольцо власти и господства, нужно было предать
проклятью любовь, пожертвовать ею. У Вагнера гном не
является, однако, главным героем тетралогии. Ницше же делает из него
обширнейшую теорию рессантимента и воли к власти. И у нас
складывается такое впечатление, что Ницше не придает значения
тому, что было ценным для Вагнера и Шопенгауэра –
сострадание и любовь соответственно, – и подробно описывает то, с чем
боролись они, – волю к жизни, которая у них
символизировалась золотом и властью. Круг замкнулся. Ницше подошел к
абсолютному дуализму, к чистой бинарности, к расколу «Да» и «Нет»,
«реактивности и активности», «утверждению и отрицанию».
Третьим членом, который должен был связывать их, он считал
Вечное Возвращение или цикл повторений. Рассмотрим это.

Что такое, по существу своему, утверждение и отрицание или «Да» и
«Нет»? К примеру: «Книга не белая, а черная». В этом
предложении и утверждение, и отрицание дадены одновременно и дадены с
целью утверждения фактической данности (истинного цвета
книги), и с целью отрицания не фактической данности. Но, чтобы
нам сказать, таким образом, нам должно быть доподлинно
известно, что некто утверждает, что книга белого цвета, и
утверждает он так в силу своего незнания. Так, например, учат
детей, исправляют их ошибки. Просто так, ни с того, ни с сего,
человеку, который видит черную книгу, мы не скажем, потому что
предполагается знание действительного цвета книги. То есть
такое суждение, в котором сливается и утверждение, и
отрицание может высказываться лишь в ответ на что-то.
Следовательно, это что-то то ли в образе конкретного знания, то ли в
образе заблуждения должно быть: что-то утверждается, а что-то
отрицается. В случае с книгой, цвет её одновременно отрицается
и утверждается для того, чтоб, в конечном итоге, утверждать
истинный её цвет. Таким образом, все в конечном итоге,
приходит к некоему утверждению. Если мы скажем, что книга не
белая, то абсолютно неизвестно, какого она цвета, так как она
может быть какого угодно цвета. Значит, само по себе
отрицание, никогда не является удовлетворительным, о чем и говорит
Ницше, пытаясь избавиться от этого нигилизма, исключительным
утверждением иных ценностей. Вместе с тем, он забывает, что
отрицание и утверждение – это два атрибута одной и той же
вещи, ибо не бывает абсолютного утверждения, в котором бы не
бытийствовало отрицание. Реактивное и активное, которыми
Ницше выражает два различных качества жизни, опять же,
рассматриваются им как то, что они есть. Однако очевидно, что
различаются они лишь по скоростям протекания реакции, и только:
активность реактивного настолько же верна, насколько верна
реактивность активности. Между ними отсутствует пассивность,
которая изгнана из философии Ницше как качество пошлое, плоское
и бесполезное, вернее, бессмысленное, но, которая (в чем
прелесть мышления Ницше) является той же самой активностью.
Ницше рассматривает реактивность и активность в связи их с
««виной», «нечистой совестью» и все, что сродни им» (К
генеалогии морали. Сборник. Пер. К. А. Свасьяна. – Там же, с. 341).
Вот, как он это делает.

Активность, по Ницше, тесно связана с забывчивостью, которая есть
активная, позитивная «сдерживающая способность», из-за коей
все воспринятое или переживаемое нами не доходит до нашего
сознания. В забывчивости человек стремиться уйти из мира,
отстраниться от него, забыть на время о его существовании:
«немного тишины, немного tabula rasa сознания, чтоб опять очистить
место для нового, прежде всего для более благородных
функций и функционеров, для управления, предвидения,
предопределения (ибо организм наш устроен олигархически), – такова польза
активной, как сказано, забывчивости, как бы некой
привратницы, охранительницы порядка, этикета, из чего тотчас же можно
взять в толк, что без забывчивости и вовсе не существовало
бы никакого счастья, веселости, надежды, гордости, никакого
настоящего» (Там же, с. 341). Противоположностью
забывчивости является память воли, которую сотворило «забывчивое
животное», обладающее могучим здоровьем. В этом смысле, согласно
Ницше, память устраняет забывчивость, упраздняет её там, где
речь уже идет об обещании. Таким образом, забывчивость – это
не пассивное само по себе забывание, а «активное нежелание
отделаться» от ручательства, от памяти его. Здесь воля
разрывается, и в обрывы беспамятства инсталлируется целый мир
различных восприятий и переживаний, снова обращая человека в
забывчивость. Поэтому, делает вывод Ницше, сметь обещать, то
есть «ручаться за себя как за будущность», чего не может быть
в забывчивости, так как забывчивость своих обещаний
кардинально противоречит самому факту ответственности обещания,
является отличительным качеством благородного активного
человека от забывчивого животного. Потому что первый идет путем
своей совести: он отвечает за свои слова, ответственен за них и
берет ответственность за свои поступки на себя, несет груз,
стало быть, свободной воли на своих плечах. И только в
таком случае он имеет абсолютное право наказывать за содеянное
зло любого, ибо его «Да» своим действиям происходят в
согласии с его совестью, с его волей. Понятие совести, базирующееся
на памяти, по Ницше, должно вжигаться в человека, ибо боль
– только и может быть тем, что помнится всегда. «Вжигать,
дабы осталось в памяти: лишь то, что не перестает причинять
боль, остается в памяти» (Там же, с. 344, 345). От этих
первичных размышлений Ницше дальше приходит к совершенно иной, чем
христианская, интерпретации вины, наказания и
справедливости, – он возвращается в них к ветхозаветному «око за око»,
таким вот образом.

Реактивный человек, по Ницше, – это человек рессантимента, – это
человек с «нечистой совестью». Активный человек – это человек,
обладающий совестью, мужественностью, благородством и он
более свободен, чем реактивный человек. Между ними постоянно
происходит борьба, в которой последние борются против
реактивных сил, «чтобы положить черту и меру излишествам реактивного
пафоса и принудить его к соглашению» (Там же, с. 359).
Здесь он задумывается над моральной интерпретацией христианством
феномена мести, и удивляется её рафинированности,
недействительности и отсутствия отрицательного понимания
человечеством мести вообще. Когда он рассматривал боль и память, то
вывел, что причинение боли, жестокость, издевательства, пытки,
тотальное насилие власть имущих над рабами, утехи, которыми
предавались люди вообще при виде насилия над другим – было
нормой развития человечества. В силу чего чувство боли уже
генетически заложено в человеческую природу, ибо даже
созерцание зла наслаждало. «”Оправдано всякое зло, видом коего
наслаждается божество” /…/ Нет сомнения: они («утехи жестокости»)
были задуманы как своего рода фестивали для богов; и –
поскольку поэт больше прочих людей уродился “в богов” – также для
поэтов» (Там же, с. 353). Более того, с точки зрения воли к
жизни христианское «не отвечай на зло» абсурдно для
индивидуальной личности, и полезно для рессантимента, который и
творит, собственно, зло, которое остается безнаказанным. Здесь,
Ницше и говорит, что тот человек, который отвечает на зло
злом, который готов преступить христианский принцип, и
карать, наказывать и творить справедливое воздаяния за зло, и
является благородным активным человеком. Такой человек, то есть,
не мучается угрызениями совести, когда борется с
проявлениями рессантимента, ибо утверждает свое конкретное «Да» всем
своим поступкам. То есть он не признает за собою никакой
вины, даже если он творит насилие, так как в отличие от
реактивного человека, но никогда невиновен, раскаяние ему ни к чему,
потому что он поступал по совести. Если понимать Ницше в
этом смысле, то в самом праве должно уже быть разграничение на
то зло, которое творится по отношению к другому злу, к тому
злу, которое творится в отношении того, что злом не
является. Ницше отрицает полезность равенства здесь. Две эти
категории уже априори различны. Рессантимент так поступать не
может, ибо все его действия происходят из хитрости и коварства.
Он говорит другому «не убий!» для того, чтобы самому убить
другого. И если тот другой благочестивый христианин, то над
ним можно творить насилие; не боясь, понести за это
наказание. Даже если зло и будет совершенно, то прощение этого зла
уже гарантировано церковью. И почему бы, действительно, храмы
никогда не опустошались. По крайней мере они переполняются
верующими, когда в обществе существует мракобесие. На крови
иных воздвигаются благотворительные храмы для других:
рессантимент желает быть оправданным, прощенным, желает раскаяния,
хоть и запоздалого, но все же «лучше поздно, чем никогда».
«С морализацией понятий вина и долга, со смешением их в
нечистую совесть предпринята, собственно говоря, попытка обратить
вспять направление только что описанного развития /…/
против кого же? Сомнений нет: прежде всего против «должника», в
котором нечистая совесть приживается, въедается,
распространяется и полипообразно растет вширь и вглубь, покуда наконец с
нерасторжимостью вины не зачинается и нерасторжимость
искупления, мысль о её неоплатности (о “вечном наказании”)» (Там
же, с. 377).

Однако, в философии Ницше, остаются неразрешимы следующие вопросы,
хотя ответы на них самого Ницше понятны. Изложу их в форме
катехизиса: вопросы мои, ответы – Ницше.

Вопрос: Возможно ли (я намерено не говорю «должен» или «обязан»),
чтобы активный благородный сверхчеловек защищал слабых
реактивных людей?

Ответ: Нет. «Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение
нашей любви к человеку. И им должно еще помочь в этом». Не
погибнуть они могут только в одном случае: если станут
сильными.

Вопрос: Воля к власти зиждется на религиозности и богатстве, что и
обеспечивает условие безнаказанности рессантимента. Если
слабый и немощный рессантимент, употребляющий присущую ему
одаренность и талантливость, суть символ воли к власти, и
достигает её, то вся система общественного устройства, включая сюда
и государственный аппарат принуждения, наказания и
справедливости, также имеет форму рессантимента, то, как же возможно
бытие сверхчеловека внутри этого общества?

Ответ: Анархизм. Даже, если государство и применит репрессивные
действия по отношению к благородному человеку, то его
мучительная борьба за высшую справедливость, которая подверглась
репрессиям, суть борьба справедливая. В таком виде, он наказан
несправедливо, что впоследствии обратится в справедливость его
личной судьбы, которая идентична с путем Христа. Но в новое
время – время сверхчеловеков у власти будут активные и
благородные люди: «добродетельные властители». «Не обтесывать
больше мрамор – поднять творческий эффект на подлинную высоту!
Сколь исключительно, сколь могущественно положение этих
созданий: римский цезарь с душой Христа»

Вопрос: Михаил Задорнов как-то сказал: «Я поражен количеством
талантливых людей». Можно называть талант следствием
рессантимента?

Ответ: Однозначно, только так его и нужно понимать.

Вопрос: На какую же высоту его следует поднимать?

Ответ: На этот вопрос ответят будущие люди.

Вопрос: Я не пойму, зачем же реактивным людям веровать в Бога,
собираться в общины, если их рессантимент позволяет им вполне
гармонично существовать со злом мира?

Ответ: Такова их природа.

Этот катехизис, как понятно, можно продолжать до бесконечности
долго, так и не ответив по существу ни на один вопрос. И это еще
одна отличительная черта философского мышления Ницше. Оно у
него, кстати говоря, строго структурировано в
обратно-противоположные перспективы. По крайней мере, до клиники сознания.
Мысль его блуждает в обратимостях определенных
противоположностей. Но выхода из этого круга не находит. Таким образом,
и философия у него суть философия «попарно-спаренная».
Больной – со страстью к власти, здоровый и могучий – зато слабое
забывчивое животное, и прочее. Именно здесь начинается
череда ошибок и заблуждений Ницше. Я говорил о диверсусе
сознания, в котором сознание обращается в другую сторону оттого, что
оно есть. Надо понимать другую сторону не как
противоположную сторону, а сторону именно другую. Так получается истинная
разница. Говорят: «Диверсус истину глаголет», то есть,
имеют в виду, что самое различие истинно. Больной телом –
злобный, гадкий и желающий власти – не есть различие, как таковое,
потому что здесь говорится о некоем человеке, обладающим
физическим и метафизическим телом. Зато пара больной-злобный и
здоровый-тихий, уже представляет различие, но только лишь
абстрактное различие. Пару эту возможно, либо соединить, либо
разъединить. Первое – согласие, второе – конфликт. Ницше
живописует конфликт между ними, но говорит, что это и есть
возможность, посредствам ничтожения одного, привести его к
соглашению с другим. Таким образом, он мечтал избавиться от
нигилизма. Но, если сравнить ницшеанского танцующего
сверхчеловека с описанием чумы у Фукидида или пушкинским её изложением
в «Пире во время чумы», то сходство рессантимента со всем
этим, налицо. Тем не менее, это ни о чем не говорит вообще в
отношении к какому-то конкретному человеку, и не говорит не
потому, что все относительно, а потому, что абстрактное и
конкретное – абсолютно различные категории так же, как
отношение слова-поступки человека. Суть вопроса заключается в том,
что существо познания заключается в том, чтобы массу
различных форм привести к одному общему для них все основанию, как
это сделано у Шопенгауэра. Тогда и будет познание
объективным, которое можно называть философией. Ницше же, пытался к
одной форме, к Заратустре, привести массу различных оснований.

Как говорил, находящийся под влиянием его философии,
Ортега-и-Гассет, “la verdad sólo puede existir bajo la figura de un
sistema” (истина может существовать только лишь внизу системы –
исп.). Так вот Ницше не хватало внизу обоснования изначального
Согласия (Concordia), об утверждении которого, он очень
много говорил. Однако, Дух Согласия – это и есть сама по себе
изначальность человеческой природы вообще. Человек является
нигилистом не потому, что он нигилист, а потому, что он
согласился с тем, что он нигилист. Злой человек может быть злым
человеком по природе своей, но пока он не согласится со своим
злом, следовательно, пока он не сотворит зло, ибо согласие –
это согласие с актом воли, – он не является злым, а есть
то, что есть. И то, к чему Ницше желает привести реактивных
людей, к “вечному наказанию” – это тоже Дух Согласия, согласно
которому любое человеческое существо не может забыть то,
что он когда-нибудь совершил. Человек может забыть слова,
лица, пейзажи, но то, что сделало его тело, он не забывает
никогда. Без этого невозможны угрызения совести, которые
происходят из-за того, что человек не может удовлетворить своего
самого последнего желания – не вспоминать сотворенное зло.
Иными словами, человеческая память вообще не регулируется
желаниями человека: она, существующая как память воли (Ницше),
спонтанно конституирует в сознании образы, из чего сознание и
складывается. Согласие с ними – суть та неизвестная другая
сторона диверсуса, которая в этом случае и должна быть
осмысляема человеком, вернее, ему, возможно, попытаться её
осмыслить.

Как глубоко идут корни диверсуса в имманентное или же
трансцендентное мне трудно ответить, но феномен диверсуса от этого не
перестает быть феноменом. По крайней мере, Ницше был целиком и
полностью поглощен феноменом утверждения: то ли новых
ценностей, то ли идеалов, то ли новой морали. Везде и всюду он
повторяет, что не является нигилистом и ничего не отрицает. Свою
философию он понимал как согласие с тем, что он говорил.
Однако, Согласие, в психологическом смысле, проявляется
особенно четко в реагировании человека на мир. Мир возникает перед
нами внезапно и миллионы раз за всю нашу жизнь; каждую
секунду мы реагируем на мир своими органами чувств, мы,
собственно, как и рыбы водою, дышим реальной действительностью мира
всеми фибрами своих душ. Но это не означает того, что каждый
раз, когда мир внезапно предстает перед нами, мы реагируем
на него в соответствии с тем, что перед нами предстало. Если
бы это было так, то человек на самом деле был бы очень
сложнейшей и крайне неопределенной машиной, в которую вложены
миллиарды способностей. Это не так. Все мы реагируем на мир в
согласии со своей волей, иначе – в согласии со своим
врожденным темпераментом. Всегда и всюду, только одним и тем же
образом. Но в соприкосновении с миром, с проявленной на него
реакцией сама реакция, как нечто ставшее реальным, принимает в
объективных условиях форму ситуаций, в которых она была
явлена. То есть человек сам по себе может быть кем угодно, но
по проявленной реакции в действительности мы говорим, кто он
есть, и, естественно, заблуждаемся в этом. Ведь, есть
реакции объективные, по которым идентифицируются индивидуумы.
Положительная реакция на Христа делает человека христианином;
отрицательная – нехристью. Собственно, различие Ницше и
Шопенгауэра состоит в том, что последний умерщвлял саму реакцию,
первый – её следствие. Реактивный человек реагирует на мир
реактивно, но кто он – экстраверт или интроверт, больной,
здоровый, образованный или идиот – это другая совсем тема. И
течение мировой истории человечества основано на ответных
реакциях. Изначальная реакция на Христа образовалась у
евангелистов и апостолов. Это были истинные христиане, которые,
правда, чисто теоретически несколько исказили саму суть Иисуса,
пытаясь, сделать её лучше. Так получилось теоретическое
христианство. Реакции следующих людей на это теоретическое
христианство дополнили паству верующих теологами, которые
интерпретируют само христианство, и, в свою очередь, несколько
видоизменяют её. О самом Христе здесь уже речь не идет, и все
последующее, что было и будет написано, нисколько не прибавят и
не убавят от личности Христа. Иисус в христианстве – это
вечно старое, облаченное в новые одежды теологии, или
психологии, или коммунизма, или диалектики, или науки.

«О милостивый Христос! Как горестно, что тебя поняли не бедные
галилеяне, но лишь богачи и сильные мира сего, которые буквально
следуют твоему учению и именно поэтому изо всех сил
поддерживают христианство» (Вагнер Р. Искусство и революция. / по
изд. Кольцо Нибелунга: Избранные работы. – М.: ЭКСМО-Пресс;
СПб.: Terra Fantastika, 2001, с. 779, прим. 18). Это обосновал
Ницше. «Я мог бы стать Буддой Европы: что, конечно, было бы
антиподом индийского /…/ Сильнее всего ненавистен верующему
не свободный ум, а новый ум, обладающий новой верой» (Танец
Заратустры. Там же, сс. 36, 52). К слову сказать, Фуко,
например, не видел разницы между психоанализом и коммунизмом.
То же самое происходит и с философскими системами. Их
развитие представляет собою круговорот реакций на них, зависящий от
лиц, обращающихся к определенным философемам. Вот почему
Ницше не желал того, чтобы у его философии были последователи
и почитатели. Он видел, что своим почтением и лизоблюдством
последователи только и сделают, что изуродуют само основание
его философемы. Так и получилось, по крайней мере, в
Германии: рессантимент стал активно использовать философию Ницше в
своих целях, в практических целях. Любящий слушать
лягушачьи хоры на болоте очень хорошо понял Ницше. Однако, земля не
стала вертеться тогда, когда Галилей воскликнул, что она
вертится, и не перестала вращаться после того, как он отрекся
от своих слов. В этом смысле философия Ницше глаголет истину,
правду жизни не в той идеализированной части
сверхчеловеческого будущего, а в части вечного сверхчеловеческого, где
продолжение зоологии считает себя больше, чем животное,
оставаясь всегда вровень с последним.

Итак, активный человек реагирует на мир медленнее реактивного, но
быстрее пассивного. Пассивный и вовсе никак не реагирует.
Однако, все они поступают в согласии со своей собственной волей,
которая в мировом смысле вечна, постоянна и скорее
пассивна, чем активна. В любом случае природное её бытие находится
«по ту сторону», недоступную для восприятия её нашими
чувствами: «в мире сверхчувственном», употребляя терминологию
Штейнера. Ницше не является исключением из этого правила. Его
реакция на мир – это реакция его воли, с которой он согласен.
Такое Согласие, вместе с тем, никак не зависит от желания или
мотивов человека, поэтому выбора он никакого и никогда не
делает: мотив дан как факт спонтанного проявления в сознании
диверсуса. Изгнать его из сознания невозможно, ибо он есть
основание самого сознания. Этот хтонический Дух Согласия
буквально красной нитью проходит через всё творчество Ницше. Он
распознавал в этом какое-то божественное вмешательство. С
другой стороны, изначальность Духа Согласия, помимо чего-то
дьявольского, распознается Миром (мир, значит, согласие).
Вместе с тем, principium individuationis говорит о том, что
человек представляет собою объективацию мировой воли. Понимать
это следует как то, что в мировой воле при рождении человека
на свет, происходит разрыв целого на части. Таким образом
раскол происходит и в Мировом Духе Согласия: малою частью от
него, пребывающей в человеке, последний соглашается только
лишь с самим собою и не имеет способности к Согласию
всеобщему. «Человек – это канат, натянутый между животным и
сверхчеловеком, – канат над пропастью. В человеке ценно то, что он
мост, а не цель» (Там же, с. 103).

Очевидно, что такое оторванное Согласие от своей целой части, этакий
гадкий душок, а не Дух. Внутри субъекта есть не что иное,
как причина того кардинального нигилизма, свойственного
вообще человеческой природе. Но, как бы то ни было, Мировой Дух
Согласия постоянно стремится к объединению, как и те шарики
разлитой ртути, кои вновь объединяются друг с другом. На этих
метафизических флюидах люди внутри себя уже имеют импульс к
объединению в общества, в семьи, в кружки по интересам, в
футбольные команды, в классы и школы. Отсюда же происходят
корни коммуникаций, в которых единственное что ищут они – это
Согласия друг с другом. Еще они могут собираться в стаи
псов, в пьяные толпы, в бандитские шайки, и в прочие
организации, в которых целью является разрушение. Но внутри своих
группировок они до поры до времени братья, пока цель не начнет
обращаться в другую сторону от того, что она есть. Тогда, хоть
в первых положительных, хоть во вторых отрицательных
случаях рессантимент становится во главу угла всех человеческих
поступках, и вселенское зло расцветает пышным цветом.
Собственно, цель объединения – это и есть некая идея на основании
которой происходит объединение, и в силу названия коей
идентифицируются люди как таковые. Здесь они и становятся
христианами (христианство), учеными (наука), философы (философия),
литераторы (литература), рабочие (пролетариат), крестьяне
(крестьянство) и.т.п..

Но врожденная волевая и темпераментная структура в них остается и
нисколько не изменяется в соответствии с этими идеями.
Оттого-то мы и находим крайне безнравственных и посредственных
типов, например, в культуре, где, вроде бы, исходя из самого
названия её, идеи безнравственности не может быть, зато можем
увидеть их крайнюю противоположность в простом человеке.
«…почему ученый должен выходить теперь искаженным и
односторонним, — потому что его воспитывает наука, т. е. нечеловеческая
абстракция» (Ницше Ф. Несвоевременные размышления:
Шопенгауэр как воспитатель., – М., 1906, 2). Оттого-то и получается
так, что из стен философских кафедр у нас в России выходят
боксеры, а не философы. Если рассматривать это метафизическое
слияние воли индивидуалистично, то стеной между целым и
частью является тело человека. Стена эта – суть зло. Внутри
человека что-то происходит страшное и ужасное. Ему кажется
теперь, что нечто желает разрушить его тело. Внутреннее ощущение
тревоги и страха конституируется в мире, и мир несет угрозу
личности. В других случаях человек реально начинает
понимать, что он проклят, и нечто в нем самом требует от него
убийства своего тела: отсюда возможно мыслить и самоубийство. В
случае с Ницше заметно, как он призывал в эти моменты безумие,
и констатировал факты, когда оно к нему приходило; вернее,
проявлялось в его сознании: отсюда и безумство сознания.
Кардинальная любовь здесь безусловность – безумная любовь.
«Надо учиться любить себя – любовью здоровой и святой, чтобы
оставаться верным себе и не терять себя» (Ницше Ф. Танец
Заратустры. Там же, с. 110).

Итак, почему в суждениях Ницше (да, и вообще) Шопенгауэр – нигилист?
Нигилизм Шопенгауэра очевиден вот в каком смысле. Философия
Шопенгауэра – это, как он сам говорит, «распятая на кресте
воля». Воля – это и Дух Согласия, и символ ребенка в
человеке. Малая часть (имманентное) от всеобщей (трансцендентное)
воли, существующая в каждом человеке – это и есть тот самый
ребенок мировой воли. Таким образом, по мысли Шопенгауэра,
этот метафизический ребенок суть первое условие всеобщего
нигилизма, потому что он соглашается только с самим собою и
соглашается во всем мелочном, не составляющим никакой ценности
для Мирового Духа Согласия. Следовательно, отрицая его, или
отрицая самого себя, свое собственное эгоистичное воление к
жизнеутверждению отречением от благ практичной жизни, человек
приходит к Согласию всеобщему. Его мелочная злая воля
отрицания обращается в Мировое Согласие, и тем самым индивидуум
спасается от нестерпимого и непереносимого бремени реального
бытия. Ввиду того, что каждый индивидуум стремится
конституировать в мире свою собственную волю, воля каждого сшибается
с волей других, вследствие чего в самом мире отсутствует
Согласие и присутствует вражда и борьба всех против всех.
Однако, на место одного удовлетворенного желания заступают
десяток других, требующих своего удовлетворения, и эта
манифестация желаний никогда не прекращается, поэтому истинное счастье
достигается только на миг. То есть, череда всех желаний и их
удовлетворений подобна продолжительной последовательности
неудовлетворения, откуда происходит все зло в мире. Таким
образом, только достижение Мирового Духа Согласия, который
трансцендентен, избавляет человека от зла. Субъективное, то
есть, должно быть отрицаемо в пользу объективного, ибо только
всеобщее Согласие имеет смысл, так как каждое живое существо
направляет все свои усилия на обеспечение собственной
безопасности, которая возможна только в обществе, в котором
существует Общественный Дух Согласия.

Мировой Дух Согласия, именно по причине своей мирности, в отличие от
индивидуального Духа Согласия, не говорит «Да» нигилизму
или отрицанию, поэтому он никогда не бывает Духом Отрицания.
Вместе с тем, Мировая Воля – это вселенская любовь, которая
проявляется во вселенском сострадании, сострадании ко всем
живым существам. Вселенская любовь не имеет в основе своей
конфликтного комплекса, который существует в земной практичной
любви, замешанной, по Канту, на «гармонии разоряющих друг
друга супругов» или, по Ясперсу, на Libendem kampfe (любящая
борьба). Достижение высшего смысла вселенской любви, и
открывают небесные врата в Царство Свободы, которое противоположно
Царству Необходимости, существующему в земной, практичной
жизни. Это Царство Необходимости суть Царство Свободы Выбора.
Всякий выбор – это представление о своей собственной
свободности в выборе того или иного. Шопенгауэр отрицанием воли,
которая может быть отрицаема только в представлении, в
котором и порождается реальное представление о выборе как таковом,
упраздняет и обосновывает отсутствие вообще свободного
выбора, ибо даже представление о нем уже сформировано волей и
выросло из неё «как голова из туловища». И вот когда человек
существует «без выбора» своего существования, то есть когда
перед ним практический мир не является тем хранилищем вещей,
из которых он волен выбирать именно те вещи, которые, как
кажется ему, более всего подходят для его существования, тогда
все в его жизни происходит в высшей степени произвольно, и
в согласии с Мировым Духом Согласия. Последнее особенно
относится к философам, к тем философам, кои ментально не
выбирают себе философское существование, а философствуют из
настоятельной потребности философствовать. Те же философы, которые
философствуют, основываясь на намерениях выгодности и
выборности для Шопенгауэра не являются вовсе философами, а есть
лишь шарлатаны от философии. Особенную трудность для человека
составляет отчуждение самого себя от реального мира. Не
каждый способен оторваться от практической жизни, потому что не
в каждого врождены силы для этого. Сила характера, сила воли
заключается не в физической силе как таковой, а в духовной
воле к отречению. Такой силой обладают гении-созерцатели.
Посредственность и невежественность людей, таким образом, не
дают им возможности увидеть благо во всеобщем, поэтому они
реализуют только свои выборные частные интересы, опутываясь
ими как веревками. Сильный не потому сильный, что угнетает и
насилует слабого, а потому, что может бороться либо с более
сильным, либо вообще не бороться ни с кем, кроме как с самим
собою. Абсолютно сильного человека не земле нет вообще.
Толпа, посредственность, невежественность – неустранимые
человеческие категории, так как именно от своей посредственности
они и убегают в общества и собираются в толпы, где и
происходит вражда. В практичном мире – «наихудшем из всех возможных»,
– может спокойно существовать только человек
безнравственный и пошлый.

Продолжая вышесказанное, следует несколько углубить понятие Мировой
Воли как Мирового Духа Согласия, и привести все это к одному
логически вытекающему отсюда атрибуту. В философии Ясперса
имеется понятие Объемлющее, которое «обосновывает смысл
философского мышления как такового» (Ясперс, Карл. Введение в
философию. Т. Щитцова, перевод, 2000, 3). «Что должна означать
эта действующая каждое мгновение тайна субъект-объектного
разделения? По всей видимости, все-таки то, что бытие в целом
не может быть ни объектом, ни субъектом, но должно быть
«Объемлющим» (Umgreifende), которое проявляется в этом
разделении. Совершенно очевидно, что бытие не может быть предметом
(объектом). Все, что становится для меня предметом, выступает
ко мне из Объемлющего, и я как субъект исхожу из него.
Предмет — это определенное бытие для Я. Объемлющее остается для
моего сознания темным. Оно просветляется только через
предметы и становится тем светлее, чем осознаннее и яснее
становятся предметы. Объемлющее не превращается само в предмет,
однако проявляется в разделении Я и предмета. Само оно остается
задним планом (Hintergrund): проясняясь безгранично в
явлении, оно, однако, всегда остается Объемлющим». И чуть выше,
там же, Ясперс говорит: «Этот прафеномен нашего обладающего
сознанием существования является для нас чем-то настолько само
собой разумеющимся, что мы едва ли ощущаем его загадку,
потому что совершенно не задаемся вопросом на этот счет. То,
что мы мыслим, о чем говорим, — это всегда что-то другое по
отношению к нам: то, на что мы, субъекты, направлены как на
противостоящее, на объект. Если мы делаем предметом мышления
самих себя, мы сами словно превращаемся в других и вместе с
тем всегда снова присутствуем как мыслящее Я, которое
осуществляет это мышление самого себя, но все же само не может быть
помыслено как объект, потому что оно всегда является
предпосылкой каждого объективирования (Objektgewordenseins). Мы
называем это основополагающее состояние нашего мыслящего
существования разделением на субъект и объект. Мы пребываем в
этом состоянии всегда, когда наше сознание бодрствует. Мы можем
в мышлении крутить и вертеть всем, как нам хочется, и
всегда в этом разделении мы направлены на противостоящее,
является ли предмет реальностью нашего чувственного восприятия, или
же помысленным идеальным предметом, таким, например, как
числа и фигуры, или содержанием фантазии, или же вовсе чем-то
невозможным, которое мы себе вообразили. Всегда предметы как
содержание нашего сознания находятся перед нами, вне или
внутри нас». Объемлющее Ясперса, как он его понимает, по
большому счету ничего не проясняет, в смысле его действия. Оно у
него существует будто бы само по себе точно так же, как и
боги у Лукреция. Какая его функция, в чем соль его бытия, что
под ним понимается и к чему его можно приставить из
философии Ясперса не понятно, если не принимать во внимание
экзистенцию Объемлющее, которая просто экзистенция и более ничего. Я
же думаю, что этому само собою разумеющемуся, пребывающему
в основе нашего мышления прафеномену Объемлющее не достает
атрибута Согласующее, внутри которого действует диверсус
согласования и рассогласования, – утверждения и отрицания, –
вследствие чего спонтанность сознательного диверсуса все время
делает вещи, явления, события, чувства, переживания и
прочее, различным, разным, отличным от того, что они, собственно,
есть в осмыслении их. Однако, само Согласие, темное и
никогда не домысливаемое уже подразумевает Согласие с этими
различиями, поэтому они и понимаются как таковые. «Определенность,
пишет Ясперс, означает отличие одного от другого».

Мировой Дух Согласия – это фраза разбивается на два значительных
феномена: (1) Мир и Согласие, между которыми существует (2) Дух
Отрицания. Объективно: Природа – Человек – Трансцендентное
Согласующее. В природе существует бесконечное множество
элементов, и существуют они согласовано, даже пожирание одних
животных другими кажется нам закономерным; оттого-то разум
удивляется разумности сотворенного Природой. Человек –
существует. Существовало и будет существовать бесконечное множество
людей, которые то ли враждуют друг с другом, то ли живут в
мире, и то, и другое имеет в основе своей Согласующее – то
темное, неопределенное, никогда не осмысляемое Трансцендентное
Согласующее. Субъективно: Воля – Душа – Дух. Все эти три
сферы созданы согласующимися одна с другою. В Воле –
биологические реакции на Мир, являющиеся первичными импульсами,
влекущими душу в мир; в Душе – эмоции, чувства, настроения и
переживания, осознаваемые человеком; в Духе – разум, рассудок,
интеллект, в котором, через рассогласование самого себя с
миром заложена возможность познания того, как функционирует
Согласующее. Если представить себе все это в мельчайших частях,
которые посредствам Согласующего их основания объединяются
в целое, а после действием Духа Отрицания рассогласовываются
вновь на части, но уже новые части, мы поймем принцип
существования вообще. Постоянный процесс обращений Духа к
рассогласованию и согласованию всех разнородных и одинаковых вещей
составляет основу бытия вообще, которое изначально создано
согласующимся, потому оно и Согласующее: обратимое в
различные стороны Согласующее. Из желудя начинают произрастать
корни, и уходят они в глубину земли, а само дерево вверх к
солнцу, раздаваясь в размерах, и стремясь вверх, к солнцу: ни одно
дерево не растет корнями вверх. Реки текут сверху вниз,
корова дает молоко, а бесплодная женщина не родит ребенка. Но
Дух Отрицания, диверсус сознания спонтанно желает
невозможного: чтобы из желудя выросла елка, чтобы не корова, а козел
давал молоко, а бесплодные женщины все рожали, а способные
рожать, не могли рожать. И с этими невозможностями, опять же,
сознание соглашается в факте возможности невозможного.
Однако, все всегда возвращается в целое, чтобы после разбиться на
части.

Помимо положительного действия Согласующее имеет и отрицательный
характер, особенно в пребывании Духа Согласия в метафизике
человека. Особенно это заметно, когда пытаются все время
что-нибудь обосновывать и приводить к согласию абсолютно всё. С
одной стороны, в этом нет ничего предосудительного, с другой же
стороны, здесь имеется скрытая опасность. Упомянутый мною
Ортега-и-Гасет вывел теорию так называемого el raciovitalismo
(рациональной жизненности – исп.). В его интерпретации
разум должен быть направлен на биологию (жизненность) для
подчинения его конкретной жизни. В его же перспективизме
существование рациональности и жизненности должно быть
систематизировано посредствам «tolerancia» (терпимость – исп.). Например,
Фелипе Хименес в лекции, посвященной философии
Ортеги-и-Гасета, так интерпретирует толерантность: «Tolerancia no
significa la renuncia a las propias posiciones o el empeño en que
el otro renuncie a las suyas. Por el contrario, tolerancia
significa la aceptación de que las posiciones del otro tienen
el mismo derecho a existir que las mías, porque unas y otras
son parciales y complementarias. Así entendida, la
tolerancia es un valor positivo que cimenta la convivencia dentro de
la sociedad» (Felipe Giménez. Profesor de filosofía de IES.
Lecciones sobre Ortega y Gasset. /2. El perspectivismo/)
[Толерантность не означает отказа от собственных интересов или
обязательство другого отказаться от своих. Наоборот,
толерантность означает прежде признание других интересов имеющими
такое же право на существование, как и мои собственные,
потому что частные интересы дополняют одни другие. Таким образом
понятно, толерантность есть позитивная ценность, которая
укрепляет сосуществование внутри общества – исп.].

Для этого нужно хотя бы знать меру, которую никто (кроме Гегеля,
наверное) не знал и до сих пор не знает, но которую требуют от
других. А всякая мера – суть слова и только. Признавать мы
можем все, что угодно, а можем и не признавать вовсе, но в
действительном существовании общества ничего не изменится.
Розанов требовал признания человеческой природы добротою, но
даже если это признает весь мир, свинство из мира не исчезнет.
Вместе с тем, чтобы признать хотя бы право на существование
других интересов и признать так, чтобы это право иного не
вторгалось в мои частные интересы, не ограничивая их чем-то,
просто невозможно. Я могу не обращать внимания на
существование другого, не знать о нем ничего, не вникать в его,
например, философские или иные позиции, но чтобы признавать их, я
должен для начала чем-то поступиться своим, а для этого
нужен, как минимум, некий культурный опыт за плечами, чего нет в
подавляющем большинстве обществ, хоть европейских, хоть
американских, хоть африканских или арабских, и российских в том
числе.

Дело в том, что толерантность здесь, как третий член предложения,
пытающийся ополовинить две совершенно разные части,
преобразуется в посредственность, в существование «посередине». И это
самое вредное основание человеческого бытия, в котором
необходимо постоянно себя в чем-то ограничивать, не переходить
кем-то установленные ограничения и прочее. То есть, в
толерантности нужно просто опустить глаза в землю, а еще лучше
завязать их, подобно ослу запрячься в мельничный жернов и
постоянно ходить по кругу, представляя себе, что ушел уже очень
далеко, основываясь на своем собственном ощущении усталости.
Посредственность и Дух Согласия неразрывно связываются в
привычках. Толерантность, таким образом, это нечто
бессловесно-привычное. Но ещё Достоевский вскрикивал: «ко всему человек,
подлец, привыкает», и это уже действие Духа Согласия, ибо
привыкнуть можно только лишь к тому, с чем подспудно
соглашаешься, даже не задумываясь над этим. Так человек привыкает жить
в самых невыносимых условиях, привыкает пьянствовать,
лицемерить, проституировать, лебезить, прогибаться под всем, чем
можно прогнуться, привыкает существовать исходя из
обоснованной выгодности тех или иных дел, привыкает быть злым, в
обширнейшем смысле слова, а в согласии обосновывает зло фактом
не осмысляемого утверждения, типа: «Да, я злой! Потому и
поступаю, как злой человек».

Во всем этом примитивном рессантименте неуловимо пребывает Дух
Согласия. Даже тогда, когда человек не совершает ничего дурного,
впрочем, как и хорошего, в меру трудится, ведет
социально-адаптивный, всем угодный образ жизни, у него развивается
стойкая привычка к тому, как он существует. В нем нет полета
фантазии, воображение уже не работает, понятие «невозможное»
становится для него суть понятием «дурное», практичный
рационализм засасывает его в своё болото, и он становится одним из
массы, безликим манекеном. Но для того, чтобы положительно
относиться к такому бытию, человеку нужно самооправдание его
посредством Согласия с некоторыми геройскими всплесками его
прошлой биографии. Сознание само извлекает из прошлого опыта
нечто несущественное, окрашивает его чем-то приятным и
соглашает человека с тем, что это его геройское прошлое,
следовательно, ценное прошлое. Ему трудно понять, что прошлое с
точки зрения настоящего – это прошлое пошлое. Зато он гордится
самим собою, и ничего положительного отсюда не происходит.
Дух Согласия автономно формирует согласие людей только с
самими собою, с субъективностью, и приветствует отрицание всего
объективного. Поэтому то посредственное бытие, которое влачит
живое существо, никогда не ставиться под вопрос, так как
оно такое в силу согласия этого существа с ним, а различность
диверсуса отличает такое существование от существования
других, которые в субъективных глазах теперь живут еще хуже: они
определяют согласно своему собственному волюнтаризму это
«хуже».

Проблема заключается еще и в том, что ни одна посредственность не
задается вопросом на тему своего собственного субъективного
согласия с тем, как она существует. Что же тут говорить о
существовании других, которые всегда враги. «Почему я всегда
согласен с самим собою, и верно ли это?» – такой вопрос, если
задает себе человек, означает, что он встал на путь
философского размышления, ибо ответы на него и составляют суть
всякого философского осмысления, чем оно и отлично от простого
размышления. Потому что усомниться в Согласующем невозможно
вовсе, так как примитивность о том, что существует некое
Трансцендентное Согласующее или что-то в этом роде, которое всё
объемлет (Объемлющее), совершенно не догадывается. Дух
Согласия для него суть вторая стена, первая – отрицание или
соглашательство в лизоблюдстве. Вот в чем состоит опасность, когда
Дух Согласия в человеке остается всегда скрытым и темным.
Ницшеанское «Да» – это попытка вывести его на свет.

С этих точек зрения философия Ницше должна уже иметь определенную
интенцию на что-то, и это что-то посредственная толерантность,
которую он усмотрел в философии Шопенгауэра. Ницше усмотрел
больше, чем отрицание жизни. Он ужаснулся тому, с какою
легкостью пессимистичная секира шопенгауэрской метафизики по
самую голову отрубила ноги материальной реальности. Мир – это
всего лишь представление, и сам он подобен сновидению; воля,
которая только и дана в представлении – отрицается: в
результате, какая-то сомнительная свобода в таком же
сомнительном, как и она сама, ничто. Дитя воли или ребенок Духа
Согласия, по Ницше, не должен умирать, его не должно отрицать и с
ним нельзя раз и навсегда распрощаться. Его необходимо
воспитывать и растить. А он сам должен расти и взрослеть в веселье,
в танцах, в нигилизме общепринятого, буйствовать,
становиться сильным – он должен обязательно жить, и в каждом дыхании
жизни ему должны открываться все более дальние горизонты
перспектив его взросления. Путь его нужно сделать нескончаемым,
чтобы не упразднением воли приходить к экстазу и
преобразованию ветхой сущности человека в новую (Возрождение), как
учит Шопенгауэр, растолковывая христианские Возрождение и
Благодать, а кардинальным её утверждением приходить к этому же
самому результату.

Для этого ему нужно создать идеалы, растолковать его же собственную
вечность, освободить его от страха смерти, посредствам
ничтожения факта смерти. Кардинальное жизнеутверждение, полностью
противоречащее Шопенгауэру, только и имеет, хоть какой-либо
смысл, в общем-то бессмысленной жизни. «Да» – жизни, и
«Нет» – посредственному существованию – вот лейтмотив, которым
открывается «Заратустра». Но, философии Шопенгауэра и Ницше –
это философии пограничных состояний, правда, существуют они
в разных сторонах, однако, эпицентр их развития находится в
одном и том же месте, в месте взрыва, надрыва
посредственности. Особенная роль этих и подобных им философем заключается
в том, что они, существуя в пограничных состояниях,
титаническими усилиями духа раздвигают их, порождая тем самым уже
новую посредственность, новое междумирье, в котором
существуют уже их потомки. Поэтому мы и удивляемся вместе с
Чернышевским: “и с трудом будут понимать, как же это было время,
когда он считался особенным типом, а не общею натурою всех
людей?”.

Другое сходство Ницше и Шопенгауэра – это одинаковая природа их
философий, двигающихся в противоположные друг от друга стороны.
Метафизика Шопенгауэра, говоря метафорично, растет вверх,
ницшеанская философия декаданса опускается вниз. Но, как
говорили древние, природа ниспадающего обладает природой
поднимающегося. «Заратустра» Ницше, как уже говорилось, начинается
кардинальным жизнеутверждением, с каждой новой страницею
приближаясь к «великому томленью». Буйство танцующего Заратустры
переходит в медленное-медленное угасание. «О душа моя,
теперь я дал тебе все и даже последнее свое, и руки мои опустели
для тебя: в том, что я велел тебе петь, был последний мой
дар!» (Так говорил Заратустра. Сборник. Пер. Ю. М.
Антановского. Там же. с. 203). И дальше, следующая после Заратустры
попытка вывести «Волю к власти» – это уже возвращение к
Шопенгауэру. Таким вот образом, философия Шопенгауэра, объяла
ницшеанство: она была и началом её, и концом. А в общем смысле
говорит о том, что у Ницше никогда не было свободного выбора.
И это уже является истинной сутью трагедии его философии, и
его как мыслителя. Однако, своим творчеством он, с одной
стороны, полностью обосновал, хотя и подспудно, философию
своего учителя, с другой стороны, пользуясь ей, создал до такой
степени разорванную, парадоксальную, импульсивную и
всеохватную философию жизни, что и составляет главную особенность
ницшеанской мысли вообще. С таким воодушевлением и с такой
жаждой жизни еще никто до него не писал. Уместно в отношении
Ницше вспомнить здесь слова из песни Круга: «Лишь тот узнает
все блаженство жизни, кто сам у края пропасти стоял». И вот
отсюда, из Ницше, уже выходит философия пограничных состояний
Карла Ясперса.

22 мая 2007 г.