Проза

Начало

Продолжение

За последние десять лет мне похвастать почти нечем – поставлен
один спектакль, издана одна книжка прозы, две публикации в журнале
«Драматург и я». Журнал для специалистов. Кроме них никто не читает,
а специалисты – только свое.

Такое положение, как вы понимаете, не очень способствует уверенности
в себе. Когда меня представляют «писателем», я чувствую себя неловко,
с определением «известный» это почти всегда вызывает ответный
интерес к достижениям, а чем мне хвастать? Горой нереализованных
рукописей? Я скромно отшучиваюсь: мол, определение не нужно, если
представляют известного человека, и не точно, если представляют
неизвестного. Правда, последнее время отношусь к этому спокойней:
понял, что человек это делает не столько из уважения к моим заслугам,
сколько для поднятия самооценки. Ну и возраст уже, сколько можно
стесняться. Звание «писатель» само по себе кажется тяжеловатым
(для меня, по крайней мере) – как будто оно вытесняет из человека
все его приятное для общения легкомыслие. Первый раз я услышал,
что я писатель, в южном городе ДЕ. Я приехал туда работать в газете,
искал квартиру. Со мной ходил Алик СО, мой армейский приятель,
местный. В одной квартире хозяйка, молодая татка предложила мне
«очен харошию комната». В правом углу стояли кровать и табурет,
в левом прямо на полу, лежали четыре матраса. Она даже не удосужилась
их убрать к нашему приходу. Алик спросил насчет матрасов. «Это
дэти, – не смущаясь, пояснила хозяйка. И тут же напевно добавила:
– Нэ-эт, дэти не будут мешать. Дэти целый ден нет дома». Но что
Алик засмеялся и что-то сказал ей по-татски, а она понимающе закивала.
«Что ты ей сказал?» – спросил я у Алика, когда мы вышли. «Что
тебя такое соседство не устроит, потому что ты писатель и тебе
надо работать». Я смутился. «Я не писатель, – сказал я. – Я журналист».
«Но ты же пишешь», – резонно возразил Алик СО.

65 лет возраст серьезный. Ты уже должен был использовать все,
что тебе было предоставлено провидением. Наступило Большое Всё.
Пятидесятилетние тоже подводят итоги, но это пока Маленькое Всё.
Тебя еще могут ждать твои главные достижение. На шестидесятилетие
окружающие сбегаются, как крестьяне на праздник урожая: дело сделано,
надо как следует повеселиться и забыть про событие и его виновника.
Тем более в нашей стране, где среднестатистический мужик умирает
в пятьдесят восемь. И каждый, ступивший за этот порог, имеет право
даже не думать о жизни дальше, как, допустим, перестаешь
думать об ужине дома, объевшись на халяву на чьем-либо юбилейном
фуршете.

В шестьдесят пять пора уже начать раздавать все, что тобой накоплено.
Моими накоплениями что-то никто не спешит воспользоваться. Телефон
у меня может не звонить неделями – я имею в виду, по моим профессиональным
делам. Бывает по несколько месяцев, было время – молчал несколько
лет. Однажды я смотрел интервью с известным артистом. Корреспондентка
спросила: «Как вы относитесь к популярности?» Тот красиво выпустил
струйку дыма из угла рта, величаво повел головой, взгляд упал
на телефонный аппарат. «Вот видите, телефон. Мы с вами разговариваем
десять минут, он молчит. Я уже беспокоюсь: что-то случилось, не
нужен». Я подумал: а не хочешь отведать ненужности лет десять?

Телевидению не интересны ни я, ни то, что я делаю. Я понимаю,
что телевидение – не очень подходящее место для самовыражения
художника, но все-таки… Так посмотреть – кого только не было на
экранах ТВ! Сотни программ, тысячи участников. Весь спектр интеллекта,
характеров, здоровья, социума, сексуальных наклонностей, профессиональной
принадлежности и увлечений. Все получили слово! Кроме меня. Несколько
раз меня останавливали на улице во время каких-то «опросов населения»
– я добросовестно и серьезно включался в научный поиск, с удовольствием
отмечая приятное удивление интервьюерши, что ей попался такой
умный собеседник. Потом вылавливал в эфире. «Анжела, Анжела! Иди
сюда, сейчас должны показать меня! Вот-вот, сейчас!». Фиг! «Ну
и где ты?»

Сегодня, как и пятнадцать лет назад, имени «начинающего талантливого
драматурга» вы не найдете на афише ни одного театра страны. По
этому поводу я могу услышать от кого-нибудь из коллег: «Ка-ак?
Ваша пьеса уже давно в одном из самых известных театров «На Тачанке».
На это я дипломатично отмалчиваюсь – пусть думают так. На самом
деле спектакль по моей пьесе «Ну всё, всё… Всё?» был поставлен
на мои же деньги: я продал свою холостяцкую квартиру, когда появилась
возможность легально торговать своими квартирами и делать на свои
деньги все, что хочешь. А «Тачанку» арендовал антрепренер, который
продавал спектакль. Одно время спектакль был одним из самых аншлаговых
в Москве, – может, поэтому коллеги не уследили, что уже год, как
его нет. Про книгу вообще никто из них ничего не слышал. Кстати,
книгу тоже издал за свой счет.

Здесь надо сказать несколько слов о ее содержании. А то читателю
потом будет не очень понятно, откуда у автора такие претензии.
Лучше, конечно, книгу прочитать, чем рассказывать о ней, но не
цитировать же мне ее. Такой прием в литературе есть, но я от него
отказался. По поводу всего остального я ведь тоже никаких документов
и свидетельских показаний приводить не буду, вам придется верить
автору на слово. По крайней мере, пока читаете. А потом – пожалуйста:
ищите, проверяйте.

Книга называется «НАУМ БРОД». Имя автора одновременно название
книги. В стране, привыкшей к всеобщей коллективизации, это должно
раздражать. Лет двадцать назад так оно и было: журналы, которым
я предлагал свою прозу, обвиняли меня в патологическом эгоцентризме.
На самом деле книга – даже не биография. Биография – это скоре
то, что вы сейчас читаете, какая-то ее часть. А «НАУМ БРОД» –
это воспроизведение картин из прошлого автора, которые возникают
в его воображении. Живопись словами. Я их так и называю: картины.
Или пространства. (Этот термин больше в ходу у литературоведов).
Картины вызваны к жизни какими-то давними впечатлениями, они могу
быть и неприятными, но когда вспоминаются, становятся приятными,
потому что они уже родные – это твое прошлое. В основном к прошлому
у нас такое, трогательное отношение. Например, к детству. Ну и
не только. Человек может с умилением вспоминать свое тюремное
заключение. Со временем давние впечатления оседают глубоко в памяти,
вроде бы забываются, и я думал, что своей прозой помогаю читателю
их всколыхнуть, организую ему что-то вроде его дежавю. Читай,
вспоминай свое, омывай душу, благодари автора.

В какой-то степени рождение такой прозы можно объяснить обстоятельствами,
которые выдавили автора из «внешней жизни» – туда.
Понятие «внутренняя эмиграция» в моем случае воплотилось буквально
– в описании пространства моей «внутренней эмиграции». Я был уверен,
что такому литературному продукту обрадуются издатели. Во-первых,
ни у кого такой прозы, насколько мне известно, не было. Во-вторых,
она будет интересна всем, потому что все любят поплескаться в
своих ощущениях. А это – большие тиражи, деньги.

Поэтому издавать книгу за свой счет я не собирался. Ладно, спектакль
– дело коллективное. Книга – объект интимного общения. Автор написал,
издатель издал, читатель прочитал. Каждый сделал свое дело. В
издательстве, которое предложило ее издавать, отнеслись к моей
прозе с таким интересом и пониманием (как мне показалось), что
я был абсолютно уверен: оно собирается само издавать книгу. Вот
все, что я написал выше о своей прозе, – мне говорили в издательстве.
И еще многое добавляли от себя, я просто умилялся их эрудиции
и литературному вкусу. Мне еще польстило, что издатели с уважением
отнеслись к самолюбию автора, которое не позволяет ему самому
заниматься таким низким делом, как «реализация товара». Проще
говоря, самому продавать собственные сочинения. Издательство взяло
на себя и продажу. В общем, я потерял бдительность.

Пока книга готовилась к изданию, я узнал, что издатель давно обанкротился,
мои деньги, которые он эпизодически брал в долг, были для него
единственным источником существования. Но было уже поздно: надо
было платить наборщику, выручать книгу из типографии и так далее.
Так что квартирные деньги пошли и на книгу.

Я решил еще чуть-чуть раскошелиться (вошел во вкус бизнесмена)
и устроил что-то вроде презентации в одной из новоявленных ассоциаций
издателей. Ребята из ассоциации, обрадованные моим деньгам, обещали
много разного нужного народа, но пришло несколько человек – их
знакомые, польстившиеся на бесплатный фуршет (за мой счет), и
юная корреспондентка с телеоператором, которая, скучая, слонялась
из зала в зал; ждала кого-то весомей и интересней для репортажа,
чем автор книги. Ко мне так и не подошла. И действительно спустя
час голодного ожидания пришла Зоя БО. До моей презентации я ее
знал как жену известного поэта, но оказалось, что она еще что-то
делает в комитете одной из нынешних премий. И еще участвует в
каких-то фондах. С появлением Зои БО интерес ко мне у организаторов
презентации пропал полностью.

Зоя БО вошла стремительно, наклонив туловище вперед, рассекая
льстивую кучку организаторов презентации, сбившихся у входа. Она
сказала (в микрофон, как и положено на таком серьезном собрании,
хотя проходило оно в комнатке метров на двадцать): «Я с удовольствием
прочитала вашу прозу (т.е. мою), но чтобы ее заметили по-настоящему,
вам нужно найти какого-нибудь мэтра, который бы оценил вашу литературу
и помог бы ее издать». В общем, фраза безобидная, но что-то меня
завело. Может, пожалел потраченных зря денег – уже понял, что
из этой презентации мне ничего не выгорит. А, может, задел совет
обратиться за помощью к мэтру. Мало того, что меня на шестом десятке
представили начинающим драматургом, так я, оказывается, еще и
начинающий прозаик. А у меня уже, между прочим, голова была наполовину
седая, я написал кучу неплохой литературы, которую многие тоже
читали «с удовольствием» не меньшим, чем Зоя БО, битый час я ждал
жену поэта, даже не самого поэта, и в итоге мне советуют искать
покровителя, как юному дарованию, входящему в большой и прекрасный
мир искусства. В своем последнем слове я ей все это и сказал.
«Что для меня сегодня может быть мэтрее меня?» – заключил я в
конце, чем окончательно расстроил не только почетную гостю, но
и хозяев, которые рассчитывали за счет моей презентации что-то
у нее выклянчить.

Культурное наследие, культурное достояние складываются случайно.
Толстой и Шекспир – замечательное достояние, но его могло и не
быть. И ничего бы с человечеством не случилось. Сколько талантов
ушло в небытие, так и оставшись безвестными! Человечество развивается
так, как оно развивается, а не так, как это кому-то хочется. Сегодня
автор не нужен, завтра – нужен. Я подумал: а вдруг и я окажусь
нужным? Народ спохватится: кто такой Наум Брод? Почему мы ничего
не знаем о нем? Кинуться искать – на телевидении ничего не сохранили,
семейных архивов – кино-фото-видеосъемок – нет. Альбомов ни Анжела,
ни я не признаем. Начнут папарацци что-то выдумывать, писать про
автора разные небылицы. Как обычно бывает? Когда человек становится
известным, на него набрасываются средства массовой информации,
а всякая массовость чревата издержками качества, это может быть
и без злого умысла. Со временем герой обрастает таким количеством
надуманных качеств и подвигов, что за ними исчезает его настоящий
облик.

Я решил сделать наоборот: рассказать о себе сам, а потом пусть
пишут, что захотят. Выдумывать все равно будут, но так хоть будет
что-то и от самого героя.

Немного, два моих дня – сегодня и завтра.

2.

Я полежал, пока по шуму лифта не понял, что Анжела уехала, после
чего встал. Даня спит – значит, с утра я никого не увижу. Для
начала дня уже неплохо. Можно сказать, это моя проблема: вечером
я не могу оставаться один, утром – не терплю, когда кто-то рядом.
Утро должно принадлежать мне, т.е. работе. Или литературе. Или
все-таки мне, а там что получится. Если утром никого нет, я могу
испытать такое удовлетворение, как будто это и есть цель моего
освобождения, а не сама работа, ради которой я стремился освободиться
от всех. Думаю, это не каприз, а потребности организма, с которыми
люди не занятые творческими профессиями, почему-то не желают считаться.
Они, видно, убеждены, что такого рода потребности не являются
жизненно необходимыми. Мне лучше жить одному, но чтобы у меня
было место, где меня всегда ждут. Мой слоган: «Редкий гость в
собственном доме». Первые пятнадцать лет после женитьбы я так
и жил – в отдельной квартире, а к Анжеле и сыну приезжал. Бедная
Анжела немало наслушалась упреков от родственников и друзей, которые
удивлялись такому браку. Потом стали появляться фильмы с похожими
отношениями и оценки смягчились, кто-то даже завидовал: вот бы
и мне так с моим (моей). Сейчас жить в разных комнатах нормально,
в моду входят браки с «приходящими мужьями». Так что мы можем
гордиться, что были зачинателями новой формы семьи. С новаторами
так бывает всегда.

Последние десять лет (пока вы это прочитаете, будет уже больше)
мы живем в одной квартире, но свое право на одиночество утром
я сохранил, это неприкосновенно. Иногда Анжела просит меня отвезти
ее на работу – плохо себя чувствует или опаздывает, – в такие
минуты в меня, честно говоря, закрадывается подозрение, что при
каких-то иных обстоятельствах, более серьезных, чем наше нынешнее
безденежье – например, не на что будет хлеб купить, – с моей привилегией
никто считаться не будет. Я не смогу рассчитывать на исключительное
для себя положение, как, например, диктор радио в блокадном городе.
Хотя, кто знает… До такого мы пока еще не дошли.

Наша семья состоит из четырех членов. Глава семьи – я. Так считается,
я это не чувствую. Анжела время от времени напоминает мне об этом.
«Кто у нас глава семьи?» Значит, пора уже подумать, чем платить
за квартиру. Но это не столько упрек за не исполнение обязанностей,
сколько подтверждение моего права их не выполнять: глава сам решает,
когда и как доставать деньги.

Затем сама Анжела, которая на самом деле и является фактической
главой. Еду заготавливает и готовит она. Не сказать, чтобы ей
это очень нравилось – скорее, наоборот, она это ненавидит и при
любом удобном случае может по неделе не подходить к плите. Но
все семейные проблемы проходят через Анжелу. Она не только в курсе
их, но и аккумулирует те, о которых не в курсе я, формальный глава
семьи. Когда я случайно о чем-либо похожем узнаю, она, как ни
в чем не бывало, отрезает: «Я в курсе. Уже думаю об этом». И я
отваливаю в свою комнату.

Следующий член семьи Данька. Данька наша надежда, как и всякий
ребенок в семье, – пока, наконец, не выяснится, что больше не
стоит питать никаких надежд. Тогда на защиту родительского честолюбия
обычно вступает формула: «Главное, чтобы ему (ей) было хорошо».
Варианты: «чтобы ему (ей) нравилось» и «чтобы он (она) был (была)
счастлив (счастлива). «Хорошо» сильнее, чем «нравилось», а «счастлив»
сильнее, чем «хорошо». Когда ребенку «хорошо», значит уже есть
что-то освобождающее родителя от забот о ребенке. А «ему нравилось»
еще сохраняет беспокойство о его устройстве по жизни. Сейчас нравится,
через час не понравится. Но я не принимаю ни одну из этих скидок.
Не верю родителям, которые могут сказать о своем ребенке: «Главное,
чтобы он был счастлив. А то, что живет на помойке, его личное
дело». Врут. Или им наплевать на ребенка. Смириться с такой судьбой
можно, как со всякой судьбой. Любить меньше я тоже не стану. Но
ни покоя в душе, ни тем более радости не будет. Мне важно, чтобы
лучше всех. Чтобы выдающийся.

С Данькой пока еще ничего не определилось. С одной стороны, он
человек одаренный: с детства, причем довольно раннего, увлекается
музыкой. Но не Моцарт. В музыке я разбираюсь не очень, в классической
вообще ничего не смыслю. Не то что Анжела – у нее музыкальная
школа, и Даньку в детстве она таскала по разным концертам. Последние
годы Данька старается мне ничего не показывать, я стараюсь избегать
советов и оценок. Это довольно трудно, мое представление об успешности
музыканта сформировано Первым каналом телевидения, в свое время
– единственным: если музыканта показывают, можно гордиться им.

Пока его увлечение больше подходит под формулу «чтобы ему нравилось».
Еще не тот возраст, чтобы родителям беспокоиться о том, «чтобы
ему было хорошо» – 21 год. «Хорошо» обеспечиваем мы, как уж можем.
Когда у меня деньги есть – ради бога, живи, сынок, как хочешь,
мы в твою жизнь не вмешиваемся, занимайся, чем хочешь. Нет денег
– все раздражает: и то, что ложится спать под утро, а потом дрыхнет
до середины дня; и его треньканье на гитаре в любое время суток.
И то, что не зарабатывает. «Я вам все принесу, когда заработаю».
Верю. Но я все время забегаю вперед и представляю его будущее,
очень похожее на мое настоящее. Это – отдельная тема; обычно завожу
ее я, а потом не знаю, как избавится от приставаний Даньки: «Ну
объясни мне, почему ты так считаешь?» А мне не хочется ничего
объяснять. Хочется однажды проснуться и узнать, что у ребенка
уже все состоялось.

Последний член нашей семьи – кот Котя. Вначале Котя был кошкой.
Кошку назвали Леди – по ее белым лапкам, очень напоминающим перчатки
«леди на выходе». На стерилизацию ее отвезли Анжела с Данькой.
Там обнаружилось, что привезли кота, и, не задумываясь, кастрировали.
Когда я узнал, я расстроился так, как будто потерял напарника
по совместным гулянкам. Я и сейчас переживаю: обидно за кота,
которого лишили его главного предназначения в этой жизни – репродукции.
Я, конечно, не говорил так красиво. Я возмущался, что кота лишили
возможности «трахать кошек». «Неужели вы не понимаете: он должен
их трахать!» – кричал я после кастрации, при этом одинаково живо
представляя картинку удовольствия, которое получают мой кот и
покрываемая кошка. Никакого другого более осмысленного предназначения
для кота (как и всего живого), я не вижу. Когда кота – уже и не
кота, – привезли домой, стал вопрос, как его теперь называть.
Анжела, ни секунды не сомневаясь, сказала: «Ледя». Имя Леди и
для бывшей кошки не очень-то укладывалось под язык. Слово «леди»
не склоняется. Покорми Леди? Или Ледю? Я предложил назвать его
Котя. Анжела поморщилась: «Котя? Что это такое?». Я объяснил:
в юности у меня было два друга, с чего-то мы стали называть друг
друга Котями. Нас так и спрашивали, когда встречали кого-нибудь
одного: «А где остальные Коти?». «Ну, конечно, ты должен был быть
Котей, – перевела на свое Анжела. – Но наш котик останется Ледькой».
Теперь с именем нашего кота происходит примерно то же, что с моим
отчеством. Отца моего звали Исаак. Проще не придумаешь. Но так
как я родился в «буржуазной Латвии», то меня в метрике записали:
«сын Изака», потому что в латышской транскрипции нет имени Исаак,
а есть Изак, и нет отчества. И когда уже русская паспортистка
оформляла мне паспорт, обратным переводом она записала «Изакович».
Теперь каждый раз, когда я представляюсь, меня справедливо переспрашивают:
«Исакович?» (иногда подтягивая второе «а», чтобы еще больше подчеркнуть
возможную ошибку), я, в зависимости от своего настроения или собеседника,
либо ударяюсь в этимологию происхождения своего отчества и великодушно
позволяю называть меня «как удобно»; либо жестко ограничиваю выбор,
подчеркивая «Изакыча». Сорок девять лет я тащу с собой эту проблему.

Я не хотел кота. В детстве у нас в семье были собаки, я все мечтал
завести: вот заимеем дачу… или: вот начну по утрам бегать… – как
бы возвращая в свою семью содержание семьи из родного прошлого.
Но Котю я полюбил. И он меня любит, считается, что больше всех.
Стоит мне присесть где-нибудь, в любой точке квартиры, особенно
в кресло, Котя, прицелившись, запрыгивает ко мне на колени, с
последующим устройством на груди или плече. Мы специально проверяли,
даже не надо звать его. Анжела обязательно прокомментирует это:
«Смотри, так он идет только к тебе». Я отмалчиваюсь: не знаю,
это комплимент мне или коту. Его мурлыканье на моей груди может
отвлечь меня от плохого настроения. Я прижимаюсь к его теплому
тельцу и радуюсь: вот рядом со мной живая плоть, отзывается на
меня; как в природе все удивительно!

Котя любит располагаться на моих рукописях, лежащих на столе.
Я говорю Анжеле: «Видишь, от моих рукописей исходит притягательная
аура. Коты такое чувствуют». АНЖЕЛА (Верит в подобную метафизику,
поэтому поправляет меня всерьез): «Он любит устраиваться под твоим
торшером – там всегда тепло». Однажды напИсал на мои рукописи.
Анжела сказала: «Это признание». Я сказал: «Это оценка».

Я не ощущаю себя ни отцом, ни мужем. Наверно, это говорит о моей
гражданской незрелости. Данька называет меня Наумчиком, старший
сын Сергей – так же (он давно живет с матерью, отдельная история).
Иногда в приливе чувств оба – папулькой, все равно не имея в виду
семейный статус. «Отец… батя» (для большей весомости с протяжкой
«а») – это не про меня и не для нашей семьи. Но я не могу сказать,
что отношусь к своим семейным обязанностям безразлично. Отсутствие
денег в семье я переживаю; их наличие вызывает во мне плохо сдерживаемую
гордость кормильца.

Иногда я люблю сделать что-либо «по дому»: заменить перегоревшую
лампочку или «пробить» унитаз. Это при том, что электричество
я боюсь, а унитаз «пробиваю», никогда не понимая, почему мне это
удается. После успешного борения с унитазом, я, довольный собой,
шучу: «На 20-ый год замужества она узнала, что вышла замуж не
за драматурга, а за сантехника». Тем самым выбивая комплимент
у домочадцев. Но все это – только, если есть настроение. А настроение
зависит от моей литературы: если «пошла строчка».

Когда «строчка не идет», меня ни о чем не допроситься, в том числе
и о том, что нужно мне. Я открываю дверь в туалет, несколько задумчивых
минут посвящаю сломанном унитазу, постепенно понимая, что думаю
не столько о нем, сколько о своей несостоявшейся жизни. Меня охватывает
злость, я закрываю дверь – так, что Котя в испуге шарахается из-под
ног в комнату. Остальным домочадцам в такие периоды тоже достается:
Данька не владеет инструментом, у Анжелы всегда все пригорает.
Тогда они объединяются и становятся на защиту от меня.

АНЖЕЛА. Я тебе не обещала, что стану замечательной кухаркой.

ДАНЬКА. Да. А я тебе не обещал, что овладею гитарой, как Карузо.

Я. Карузо был певцом.

АНЖЕЛА. Он знает. У тебя уже чувство юмора тоже пропало. Так что
нечего нас упрекать. Вот станешь нобелевским лауреатом, тогда
и упрекай.

Если вы думаете, что на эту тему в нашей семье шутят, то ошибаетесь.

(Продолжение следует)