Онтологические прогулки

Начало.

II. Комплекс дурака

Тогда, как же называть человека? Я называю человека метафизическим
диверсусом. В этом случае человек уже и не человек, и не животное,
а нечто трансцендентное этому. Сегодняшнее время нам поставляет
массу муракамистов или рефлектеров, по Тургеневу, которые счастливы
от ощущения своей собственной обратимости в то, о чем они сами
и вовсе не догадываются. Вернее, сознательно они воображают себя
такими, какими в действительности вовсе не являются. Следовательно,
коль скоро исчезла из анализа проблема детерминации, метафизического
диверсуса, который творит зло, невозможно человека называть злым,
а возможно лишь дураком или болваном, что не в состоянии своим
сознанием дойти до существа своего собственного сознательного
диверсуса. То есть преступника, который совершил проступок, ни
в коем случае нельзя называть злым, чтоб не тешить его собственное
ничтожное достоинство, а следует конкретно обозначать дураком.
Следует вышибать дурное геростратство из общественного употребления,
в котором позёр приобретает ореол чего-то сверхчувственного и
истинного. Следует, может быть даже у шведов перенять отношение
к преступникам. Швед, приступивший закон, в представлении шведов,
дурак, поэтому мало шведов и совершают преступления. Если арабы
или эмигранты из восточных стран попадаются за кражи, то отношению
шведов к ним можно только позавидовать. А почему бы дурной араб,
полагают они, не должен воровать? И это при том, что интеллектуальный
уровень развития самих шведов, сказать мягко, оставляет желать
лучшего. Шведки, например, толстеют от слабо развитой функции
их мышления. Так говорят шведские ученые, исследовавшие природу
женского ожирения.

Поясню на примере, что я имею ввиду. Как-то я присутствовал при
разговоре, в котором вполне нормальный человек в возрасте уже
за сорок ни с того, ни с сего начал рассказывать, как ему «посчастливилось»
на своей даче огреть штакетиной, как он выразился, «жирного кота
с огромной башкой», и как он за хвост выкинул его за забор своей
дачи. Когда он рассказывал эту похабнейшую историю, его лицо светилось
такой блаженной радостью, какую не иначе можно увидеть только
на лице совершенно счастливого человека или на лице Полиграфа
Полиграфовича Шарикова. Не в силах наблюдать эту радость другой
собеседник назвал его дураком, кретином и болваном, тем более
болваном таким, какого еще и поискать нужно. Вмиг лицо Шарикова
начала третьего тысячелетия стало красным, потом белым с зелеными
пятнами. Глаза его повылазили из орбит. Он несколько десятков
секунд смотрел то на меня, то на своего обидчика. После что-то
пробурчал себе под нос и ретировался. Ему не понравилось, что
значимость его как защитника собственного участка, - на самом
деле как какого-то животного, которое не подпускает другое животное
на свою территорию, - не была признана со стороны.

Могу припомнить множество случаев, когда прозвище дурак, адресованное
человеку, гордящемуся своею дуростью, производила на последнего
потрясающее впечатление. Всё потому, что с точки зрения «самого
себе на уме», то есть с субъективной точки зрения, дураков вовсе
не бывает. То есть дурак – это психологический комплекс. Даже
особенно умствующий субъект является таковым потому, что страшится
своей же собственной глупости. Природа человеческая всегда требует
одного – своего раскрытия, но разум, напротив, стремится к закрытию,
к тайне. В силу чего в сознании человека складываются условия,
которые заставляют субъекта все время казаться умным в глазах
других. Но дурость природы человеческой вместе с тем всегда остается
дуростью. Эта альфа и омега её существа как будто заставляет человека
абстрагироваться от самого себя. И во многих случаях возможно
заметить, как даже образованные, высокоинтеллектуальные экспонаты
на поверку оказываются банальными дураками. Еще комплекс дурака
является именно комплексом, потому что нет ни одного человека,
который бы этого не страшился, который бы не испытывал неприятных
переживаний по этому поводу.

С точки зрения психоанализа и индивидуальной психологии комплекс
– это группа представлений, связанных единым аффектом, который
отмечается неприятными чувствами, и которая после своего вытеснения
в подсознание, вытекающего из моральных или общепринятых основ,
продолжает там действовать и всегда может проникнуть в сознание,
например, как представление принуждения, и, таким образом, воздействовать
на всю духовную жизнь, может даже угрожать ей [ФЭС. – М., ИНФРА
– М, 2005, с. 217]. Итак, ничего не проникает в сознание из гипотетического
подсознания, этакого козла отпущения для незнающих и несведущих,
а все есть в сознании, потому что сознание само по себе есть дурное
сознание. Нежелание соглашаться с его дуростью и воспроизводит
необходимость установить некое бессознательное, которое уже становится
дурным или злым, или тенью, что является чистейшей воды гипертрофированной
и фантастичной моральностью. О том, что сознание человека на 2/3,
если не больше, действительно дурно, вернее обладает дурной обратимостью,
будет сказано дальше.

А вышеизложенная обратимость, когда она не осмысляется или когда
она остается сокрытой в человеке, совершающем преступления, -
причем неважно какие мотивы им двигали, - воспроизводит и представление
о нем, как о мизерабельном субъекте. Субъекте несчастном и обездоленном,
в котором есть и милосердие, и сострадание, но сокрытые под непробиваемой
толщей понимания себя уже умным и мудрым безо всякой предварительной
подготовки разума к этому, данные категории блага так и остаются
скрытыми. Однако, такие мизерабельные субъекты падки на то, как
их представляют другие. И если другие относятся к ним как Верховенский
к Ставрогину, то замечается и то, как свита делает из дурака короля,
который впоследствии оказывается и голым королем, потому что он
верил в лизоблюдство свиты. Сегодняшние театралы и актеры, которым
это свойство природы человеческой особенно близко, переиначивают
вышесказанное толкование в обратную сторону. Снизойти до такого
плинтусного представления в начале третьего тысячелетия может
только русская элита и интеллигенция, которая во все века отличалась
своею гипертрофированной аморальностью на фоне «высочайшей» нравственности.
Чтобы не быть голословным отправляю читателя к С. Л. Франку Этика
нигилизма с подзаголовком к характеристике нравственного мировоззрения
русской интеллигенции, опубликованной в 1909 году в книге Вехи:
Сборник статей о русской интеллигенции, где он называет разложение
морально-нравственных основ русский интеллигенции «моральным нигилизмом»,
в котором, выражаясь новозаветной терминологией, мудрые от мудрости
своей обезумели. На их место революция поставит новых защитников
морали и нравственности, с которых писал свои литературные портреты
М. А. Булгаков. Один Швондер чего стоит.

Но чтобы все-таки обозначить нечто общее, которое существует как
во зле, так и в добре, нужно это общее выводить из самого себя.
И это самое себя суть дурость. Из этого следует, что дурость пребывает
как и во зле, так и в добре, в холопстве и в господстве, в мудром
академике и в необразованном крестьянине, то есть пребывает везде.
Следовательно, неважно, что собою представляет человек, а важно
понимание того, что изначально от рождения своего он дурак, и
все его действия дурны, неосмысленны, непродуманны, спонтанны
и прочее. Достоевский когда дошел до апостериорного понимания
этой дурости написал Идиота, Грибоедов Горе от ума, Островский
На всякого мудреца довольно простоты, Ибсен описал Пер Гюнта как
изначального дурака, Карамзин это выразил поэтически в Гимне глупцам,
Сартр ввел в употребление термин «дурное сознание» или сознание,
сошедшее с ума (mauvaise foi), от этого французского слова произошло
понятие моветон (mauvais ton) – человек дурного тона. И нельзя
не назвать гениальные описания дурной социальности, вышедшие из
под пера Гоголя и Булгакова. Это и великая русская проблема –
дураки и сказочное представление наших предков об Иване-дураке.
По мнению, например Паскаля, великие души, даже если они и достигли
всех знаний, какие только возможны, возвращаются к незнанию, к
дурости, что Паскаль выражал словом s’abêtir (глупеть, тупеть
– фр.).

Я вхожу в лабиринт за знанием,
Выхожу же полнейшим глупцом.
И не в силах понять мне зачем,
Я вхожу в свою жизнь идиотом,
И выхожу из неё дураком.

Данное поэтическое представление о рождении (изначального) и смерти
(конечного) подкрепляется жреческой мудростью египтян. В священном
Таро первый нулевой и последний двадцать второй большой аркан
обозначает одна и та же карта – Дурак. В этом смысле дурак – это
сущие альфа и омега, или он есть гегелевская дурная бесконечность.
Толкование этой карты двойственно: движение вперед и уничтожение,
материализм и духовность, добро и зло, животное и человеческое.
На картинке этого аркана изображен слепой человек с переметной
сумой на левом плече. Он опирается на черный посох и идет по направлению
к упавшему обелиску, за которым с раскрытой пастью ожидает крокодил,
готовый его сожрать. Обыкновенно этот аркан толкуется как обозначение
чувства угрызений совести, появляющееся после каждого проступка:
то есть определяет раскаяние или согласие со всеми своими делами.
То, что описал Достоевский в Идиоте. Проступки эти, следовательно,
суть дурные поступки. И в акте раскаяния они появляются в сознании
в тероморфном виде: у египтян, в Книге Иова в виде крокодила,
левиафана, что найдет отражение в обозначении Гоббсом государства;
у древних славян этому соответствовал Змей-Горыныч, и. т. п. То
есть тероморфизмы сознания всегда основаны на понимании природы
человека как природы злой, животной, следовательно, порочной.
В мистике она находит себя в изображениях тени внутреннего мира
человека, который он должен познать. Некоторые мистики ясно представляли
себе в прошлой жизни крокодилами или чем-то другим, но животного
происхождения. В этом смысле здесь ясно виден исключительно религиозный
аспект, распознаваемый в страхе перед Богом, перед крокодилом,
который взыскивает за проступки, за аморальность. И взыскание
это, как видно, происходит из Духа Согласия.

Для более понятной транскрипции слепца и разрушенного обелиска
необходимо указать на аналогию этого мифу об Эдипе и одноименному
комплексу Фрейда. Слепец – это символ человека, обратившего себя
в раба матери, а разбитый обелиск – гибель всех его дел. Архетип
«отцеубийца», собственно, уже достаточно проработан в западной
литературе, поэтому нет смысла здесь его подробно истолковывать.
Поясню только то, что нужно для данного изложения. В одном фантастическом
романе (название и автора не помню) мне встретилось повествование
о том, как молодой маг, не рассчитав своих сил, вызвал злого духа.
Тот вселился в него и обратил последнего в медведя. После чего
медведь убил своего отца и попытался убежать. Но люди настигли
его и убили. То есть здесь связывается дурной проступок с животной
природой человека. И, собственно, всё западное мышление занимается
в основном тем, что ищет различия между человеком и животным.
Если интегрировать все суждения, которые имеются на сей счет,
во что-то одно, то становится, напротив, ясным, что никаких отличий
и вовсе нет.

Вот, к примеру, что пишет Фромм: «Животное ''проживает'' свою
жизнь благодаря биологическим законам природы. Оно часть природы
и никогда не трансцендирует ее. У животного нет совести морального
порядка, нет осознания самого себя и своего существования. У него
нет разума, если понимать под разумом способность проникать сквозь
данную нам в ощущениях поверхность явлений и постигать за ней
суть. Поэтому животное не обладает и понятием истины, хотя оно
может иметь представление о том, что ему полезно /…/ Осознание
самого себя, разум и сила воображения разрушили ''гармонию'' характеризующую
существование животного. С их появлением человек становится аномалией,
причудой универсума. Он часть природы, он подчинен ее физическим
законам, которые не может изменить, и тем не менее он трансцендирует
остальную природу. Он стоит вне природы и тем не менее является
ее частью. Он безроден и, тем не менее, крепко связан с родом,
общим для него и всех других тварей. Он заброшен в мир в случайной
точке и в случайное время и так же случайно должен его снова покинуть.
Но поскольку человек осознает себя, он понимает свое бессилие
и границы своего существования. Он предвидит собственный конец
– смерть /…/ Разум, благословение человека, одновременно является
и его проклятием. Разум принуждает его постоянно заниматься поисками
решения неразрешимой дихотомии. Жизнь человека отличается в этом
плане от жизни всех остальных организмов: он находится в состоянии
постоянной неизбежной неуравновешенности. Жизнь не может быть
''прожита'' путем постоянного повторения модели своего вида. Человек
должен жить сам. Человек - единственное живое существо, которое
может скучать, которое может чувствовать себя изгнанным из рая.
Человек единственное живое существо, которое ощущает собственное
бытие как проблему, которую он должен разрешить и от которой он
не может избавиться. Он не может вернуться к дочеловеческому состоянию
гармонии с природой. Он должен развивать свой разум, пока не станет
господином над природой и самим собой».

Одни вопросы, на самом деле, дадены здесь. Получается, что животные,
в отличие от человека, живут в раю, из которого человек был изгнан;
получается, что к своему дочеловеческому состоянию человек вернуться
не может так же, как и крокодил не может вернуться к своему докрокодильскому
состоянию; получается, что человек такая высокоорганизованная
материя, которая, будучи в поступках исключительно животным, в
воображении и в разуме перестает им быть. Но кто знает, о чем
лает одна собака другой? Кто знает, что чувствует медведь, смотрящий
на дерево? Кто объяснит какую-то сверхъестественную привязанность
животных к человеку – тех же собак или кошек, или дельфинов, которые
погибают от тоски по любимому человеку? Да, и вообще абстрагирование
от животного, насилие над ним, разве не животного происхождения?
И что это за манера, поставить напротив себя животное и гордиться
тем, что ты человек? Может быть, человек такой поставить себя
выше чего-нибудь другого просто не способен, будь он трижды грамотен?

Повторю, что это особенность западного мышления. В Индии и Тибете,
например, животные являются священными созданиями, которым даже
разрешено заходить в храмы. Тибетский дурак – это нечто иное,
это некий просвещенный человек, достигший тишины ума или, в некотором
смысле, познавший безумие. У славян тероморфные изображения их
сознания не носили такой жестокой окраски. Сказки наши, былины,
стихи, напротив, высмеивали эти структуры. Змей-Горыныч в сказках
персонаж смешной более, нежели безусловно страшный. Чёрт в ранних
работах Гоголя – это что-то веселящее. Тут, наверное, проблема
покоится в плоскости природы, в которой существует человек. Египет,
Иудея, Палестина, да и вообще Африка и Ближний Восток существуют
в пустыне, в песках - под палящим солнцем мозги у людей просто
плавятся. Сама жизнь застывает, тело нагревается, кровь в бешеном
ритме циркулирует внутри организма, создается напряженность мозга
и он выблевывает из себя всю эту ересь. Природа Руси – нечто совершенно
обратное. Реки, озера, бескрайние поля, леса, болота. Зима сменяет
осень, а осень лето, а лето весну. Вокруг славянина все несло
жизнь: старый пень, тысячелетний дуб, изгиб реки, далекое солнце,
прохладный ветерок. Мед, ягоды, вино, песни и веселье. Все это
создаёт совершенно иные условия для восприятия мира и себя в нём.

Славяне именно дурны были в своей наивности. Звериная жестокость
– это то, что в меньшей мере было свойственно славянским народам.
И только с занесением агрессии других культур, и особенно иудаизма,
в добрые и моральные воображения чистых сознаний стали происходить
все те известные мракобесия. Достоевский, отколовшийся от природы,
спаренный с грязными подворотнями Петербурга, воспитавший себя
на Ветхом Завете, не знает метафизику природы. В нем исчезло даже
сама возможность её. В силу чего весь Достоевский, несмотря на
все его дарование, не создал ничего живого, свободного и естественного.
Когда он воскликнул: «мы все нигилисты», он даже и представить
себе не мог, что всякий нигилист – это субъект, отрицающий традиции
и метафизический природный дух нации. Поэтому против пушкинского:
«Здесь русский дух // Здесь Русью пахнет» его восклицание как
всплеск в море. Вместе с тем, история нигилизма, терроризма и
прочего мракобесия в России именно начинается с прививки воинствующего
еврейства, для которого природа Руси есть нечто чуждое только
потому, что сознание их, конституирующее само себя, всегда находится
в противоречии с природой, в которой оно существует. Этому доказательство
очень малое количеством произведений русских писателей, в которых
презрение самого русского духа доходило до таких немыслимых высот.
Жестокость, терроризм и нигилизм, повторяю, никогда не были произведены
русским духом. Но коль скоро они были действительны в истории
России, то этому способствовало лишь одно – наивность и доверчивость
славянского духа: он поплатился за свое гостеприимство. История
нигилизма в России это уже другая история, которая требует отдельного
рассмотрения, непредусмотренного форматом данной статьи.

«Поэт в России больше чем поэт». Действительно, поэтическое в
человеке – это всегда то, что связывает его с природным духом.
Чем более эта связь, тем более гениален поэт. Потому что воспринимает
эту метафизическую связь, выражаясь метафорически, всем фибрами
своей души и тела. Отмечу, что разум всегда слуга тела. Прежде
всего, количественно: на средний вес тела порядка 80 кг условно
приходится менее 2 кг мозга. В таких вот примерно отношениях существуют
между собою воля и сознание. Тело, в этом смысле, всегда сильнее
- как само по себе, так и в неразрывной мистической связи его
с природой. Сознанию остается лишь одно: довольствоваться гипотетической
и воображаемой небесной сферой Бога. Однако, как ведает история
монашеских войн с телом греха, последнее всегда превозмогает,
потому что в воле пребывает сила, чего нет в сознании. Сознанию
здесь остается одно: лицемерить перед волей, обманывать её, чтобы
попытаться как-то господствовать над ней. Вследствие чего сознание
приучается быть лицемерным, хитрым и лживым: так происходит становление
его натуральной дурости. Стремление к господству над телом, с
одной стороны, есть положительное свойство, с другой стороны,
отрицательное, так как многими это господство воспринимается в
отраженном виде, и отражение это направлено на саму природу. Но
человек, однако же, никогда не достигает безусловного господства
над природой, что видно тогда, когда он совершенно беспомощен
со всеми его арсеналами пред лицом природных катаклизмов. Чем
больше он оберегает себя, тем сильнее бедствия.

Таким образом, поэтическое восприятие природы и сотворение впоследствии
гениальных стихов идут вместе с собою рука об руку. Однако, первый
русский, который вырезал для себя свирель, заиграв на ней, не
оканчивал никаких консерваторий, а первый, кто запел под дудку
стихами, не имел никакого представления о грамматике. Так родился
фольклор. На него настроилось и все остальное. В этом смысле и
получается, что в природе существуют две чаши весов: одна чаша
– это современная образованная глупость, вторая – старинная дурная
мудрость. Покоятся они на некоем метафизическом основании, которое
как органическое и студенистое вещество перетекает, как вода из
одной части в другую. Законы, по каким это метафизическое коромысло
работает, не открывает никакая физика, химия или математика, потому
что законы эти дурны, а, выражаясь теоретическим языком, алогичны
по самому своему основанию. Даже и безумный гений их открыть не
в состоянии. Это не означает, что эти законы никак не раскрываются.
Нет. Их раскрывают традиционные мифы, сказки, былины и прочее,
что еще не было захламлено академической образованностью. Поэтому-то
в самой глухой станице, в совершенно необразованном старике, можно
найти знаний о человеке и о природе более, чем у самого продвинутого
психолога или философа. Преодолеть эту естественную установку
природы еще никому не удавалось: то есть, нет ни единого трактата,
который бы это вразумительно объяснил. Суть проблемы в том, что
для наукоемких умов этот гипотетический старик суть дурак и необразованный
человек.

Тем не менее, время неумолимо движется вперед, требуя от человека,
определенных знаний, новых способностей, новых средств самозащиты,
безопасности и, конечно же, прагматизма и рационализма, которыми
проспиртовывается уже весь мир во всех его многообразных формах.
Однако, само по себе фатальное стремление в рационализм есть не
что иное, как оформление человеками-рационалистами своего собственного
asulum ignorantiae (убежище незнания – лат.). Таким образом рационализм
и прагматизм, да и все то, что связано с ними, всего лишь ширма,
которой пытаются прикрыть свою собственную, истинную и сущую дурость.
Оттого-то можно во множестве примеров увидеть то, как придуманные
рациональным, теоретическим, физико-математическим или техническим
умами проекты и теории, рожденные в кабинетных словопрениях, пропихнутые
поближе к бюджету и разрекламированные как самые-самые, упав на
практичную землю, воспроизводят созерцанию все те известные причудливые
формы дурачеств и идиотизма, которые, в самом деле, могут только
обозначить творцов их не иначе, как дураками. После начинают искать
причины, в силу которых такие дурачества случаются, много говорят
о форс-мажоре, но никто не додумывается пока еще отыскивать форс-мажор
в придурковатости творцов. Творец, коль скоро он имеет право творить,
уже персона, которую априори считают умной, и считают умной потому,
что у него имеется образование, практика, положительный тесть
и прочее в том же духе, что ведает о рационально-социальной пригодности
его. И все, иных обоснований валидности данной персоны не имеется
вовсе. И в результате, наши дети рассматривают в школах голландско-английскую
педофильно-педерастическую пошлятину, посредством которой «умный»
теоретик полового воспитания молодежи, бывший полковник СА, быстренько
переучившийся в сексолога, получивший кучу ученых корочек, пытался
учить подростков правильным половым отношениям, не ведая о своей
собственной старческой склонности к педерастии.

И вообще если взглянуть на интеллектуальное предрасположение к
дурному, то оно действительно показывает всякую интеллектуальность
– дурной интеллектуальностью. Секта Гробового состояла (наверное,
и до сих пор состоит) из лиц, обладающих высокими знаниями. Суеверие
и мистика, в противоположность тем мнениям, которые выводили предрасположенность
к этим сферам людей неграмотных и необразованных, процветают именно
в рациональной и прагматичной сферах. Интенция к жестокости, похабщине,
извращениям именно воспроизводятся как извращения «умного» сознания.
Умное сознание, убегающее от своей природной глупости, в результате
становится в натуральном смысле слова, глупым. И глупость эта
стремится к раскрытию своей собственной природы. Один только позыв
внутреннего духа к этому уже воспроизводит в человеке страх перед
самим собою точно так же, как и внутренняя агрессия и злобность
субъекта для самого субъекта, носителя их, суть страх. Внутренний
фобос не всегда проявляется тогда, когда человек реально осознает
опасность в отношении себя со стороны социальности, но, в большей
степени, он проявляется именно тогда, когда в истинной своей основе
пытается выйти из человека. Когда же человек совсем захвачен своею
глупостью, то глупость сама по себе становится нормой: интеллектуальный
человек, теперь, к примеру, видит прекрасное в матерщине (барковщина).

В заключении следует сказать и о различениях в восприятиях комплекса
дурака. Этих обширных восприятия имеется два: серьезность и юмор.
В кардинальных своих степенях они спариваются друг с другом в
точке безумия или в истинной сумасшедшей дурости. Достоевский
– кардинально серьезен. Серьёзность эта зиждется, как уже говорилось,
на психологии Ноя. И она же отражает чистый субъективизм, в котором
ничтожится объективизм, хотя ничтожится подспудно, не желая этого
ничтожения, а, напротив, вся интенция серьёзности бытийствует
в сторону социальности, пытается оформить здоровую социальность.
Но в обратном отражении обратимости социальность не становится
ближе к субъекту и все вновь возвращается в чистый субъективизм.
Такая субъективная интроспекция, например, уже формирует агрессивность,
нигилистичность и экзистенциальность субъекта.

Ей противопоставляется сатирическое восприятие действительности.
Ницше, Гоголь, Булгаков – кардинально сатиричны. Интенция сатиры,
в изначальном фазисе своем, берет начало именно в субъективизме,
вернее, в индивидуализме. Однако сатирическое высмеивание или
издевательство над действиями окружающих людей не приводит к агрессии
и озлобленности. Юмор снимает социальные противоречия, приближает
одного члена общества к другому. Таким образом сатира и становится
социальной. И мы понимаем Гоголя или Ницше как социальных писателей.
Эти свойства, - плачущей серьёзности и юмора - уже подмечал Карамзин
в Гимне глупцам.

С умом все люди – Гераклиты
И не жалеют слез своих;
Глупцы же сердцем Демокриты:
Род смертных – Арлекин для них!

Так и получается, что два самых отличных друг от друга писателя
– Достоевский и Ницше, - в своей кардинальности являются практически
не отличимыми друг от друга. Первый – в своей эпилептичности,
второй – в безумии. И, собственно, каждый субъект всегда стоит
перед выбором: то ли ему экзистенциально существовать с апокалипсическими
откровениями своего собственного сознания и только с ними одними,
находя в этом некий род отдохновения и блаженства, то ли искать
блаженства внутри общества, в сосуществовании с другими. Для последнего
нужна изрядная доля юмора. Понимать серьёзно дурные поступки людей
всегда вредно для этого самого сосуществования. А если говорить
о некоем ином толковании дурачества, то, как уже говорилось, его
лучше понимать как спонтанную алогичность человеческого существования.
И она нисколько не отправляет нас от рационализма к иррационализму,
а выводит по ту сторону этих двух сторон одной и той же медали.
Этому может способствовать аналитическое познание сознательного
диверсуса именно в той форме, в какой он раз за разом конституируется
в сознании. Собственно здесь имеется необходимость каким-то алогичным
(дурным) способом привязать его к объективности. И эта привязка,
дурная с общепринятой точки зрения, напротив, становится индивидуалистичной,
но внутри общества, внутри объективности. Такая согласованность
элементов сознания с тем, что оно осознает в объективном смысле
слова, является, собственно, требованием, которое налагает на
сознание, Мировой Дух Согласия (Согласующее). Если взглянуть на
него, например, серьёзно, то мы понимаем, что его вовсе не существует,
но общество все же как-то живет. А если взглянуть с чувством юмора,
то бытие его становится безусловным и безусловно оно именно в
образе дурного согласия: то есть оно в одно и тоже время как присутствует,
так и отсутствует. Или оно, как у древних римлян богиня Конкордия
(Concordia – согласие – лат.), сначала уничтожалось, а после,
когда улицы древнего города были завалены разлагающимися трупами,
восстанавливалась.

18 июля 2007 г.